посмотри на меня

Саша всегда верил в то, что соулмейт — кто-то невероятно близкий. Кто-то, кто понимает с полуслова твои даже самые глупые шутки. Кто-то, кому можно доверить всё, начиная от собственных страхов и заканчивая закрытыми на сотни замков тайнами. Кто-то, с кем рядом будет настолько уютно, что сразу забудешь о всех проблемах, навалившихся на плечи. Кто-то невероятный. Кто-то волшебный. Кто-то чертовски, чертовски прекрасный. «Наша математичка — конченая. Или я уже говорил?» Мелкий, кривой почерк проявляется на левом запястье, отзываясь едва ощутимым покалыванием. Улыбка неожиданно расплывается на лице, заставляя парня отложить в сторону гигантский конспект по литературе и закатать рукав идеально белой рубашки по локоть. Вслед за первым предложением быстро, по буковке, начинает появляться следующее. За ним — ещё одно, и ещё. И в самом конце, словно вишенкой на торте — ненормально смешное изображение длинноволосой женщины с завитыми дьявольскими рогами и перекошенным лицом. Беличенко не удерживается от смешка. Ему пятнадцать и человек «по-ту-сторону» — тот ещё идиот. Но, стоит признать, самый близкий идиот в его жизни. Когда Саше было пять, он впервые обнаружил на запястье связное предложение. До этого его руки то и дело пестрили разноцветными линиями, кривоватыми детскими рисунками и попытками вывести что-то, отдалённо похожее на буквы. Никогда слова. Так что это событие можно было по значимости сравнить с каким-то огромным праздником. «Ты знал, что у меня на руке созвездие?» Мальчик чуть склонил голову на бок, наблюдая за тем, как на коже проявляется несколько чёрных точек, а после они медленно соединяются ровными (почти) линиями, образуя непонятный рисунок. «Точки — это родинки. Мама говорит, это потому что я звёздный». Саша ничего не ответил. В тот вечер он попросил маму почитать ему о созвездиях. Тогда он впервые узнал, что картина, так успешно складывающаяся из чужих родинок называется большой медведицей. «Ты говорил, — быстро выписывает Беличенко на запястье яркой, красной ручкой, — но я готов послушать ещё. У нас как раз очередная скучная литература». Парень наблюдает за тем, как ранее записанные Звёздкиным слова становятся всё более и более размытыми, а после вообще исчезают. Он представлял, как соулмейт трёт написанные слова, матерясь на «чертову математическую мразоту, кому вообще нужны эти блядские точные науки», и от этого настроение поднималось как-то само по себе. «Эти салфетки дала мне соседка по парте. Они отвратительно пахнут розами, но это того стоит, — текст чуть уходит в сторону, и Саша, не удержавшись, медленно проводит по строкам большим пальцем. — Так вот…» Он не испугался тогда, давно, когда вдруг неожиданно понял, что вместо милой, длинноволосой девочки с солнечной улыбкой его соулмейтом является… парень. Совсем не испугался. Почему-то этот факт — как в пять, так в десять, так и сейчас — казался чем-то обычным и совершенно не вызывающим удивления. Какая разница, какого человек пола, если он — его судьба? Жутко переживали родители. Закрывались на кухне, вполголоса обсуждая происходящее, акцентируя внимание на том, что это, наверное, ошибка такая, не иначе. Они думали, что делают это максимально незаметно, были уверены, что сын их не слышит. Но, как бы Саша плотно не закрывал двери своей комнаты, он всё равно слышал. Он, чёрт возьми, слышал. И осознавать то, что собственные родители считают тебя и твоего самого близкого человека ошибкой было неожиданно неприятно. — Беличенко, — голос учительницы раздался, словно гром среди ясного неба, заставляя инстинктивно раскатать рукав, скрывая всё появляющиеся и появляющиеся надписи, — я предпочту, чтобы вы обменивались с соулмейтом любовными записочками за пределами моего кабинета. Парень краснеет, нервно щёлкая ручкой, и прячет расплывшуюся на губах улыбку в ладони. Пиздец. — Прошу прощения. Пиздец, не иначе. С человеком «по-ту-сторону», как любил выражаться Саша, они поладили на удивление быстро. Его зовут Вася. Ему шестнадцать. Он ненавидит своё школьное окружение и это, в общем-то, взаимное чувство. Смешно шутит. Записывает список покупок на руке каждую пятницу. Делает прикольные зарисовки. Советует хорошую музыку. Ссорится с тучной математичкой каждое занятие, а потом гневно возмущается тройке за контрольную. Играет на гитаре. Ложится каждую ночь невероятно поздно, но встаёт исправно в шесть. Желает доброго утра и спокойной ночи цветными маркерами. И самое главное — он понимает. Понимает всё, что бы ни происходило в жизни. Когда кажется, что никто не поможет — Саша обращается к нему. Запирается в комнате, забивается в угол кровати, берёт первую попавшуюся ручку и пишет, пишет, пишет, пока свободное место на коже не закончится, пока эмоции не вырвутся наружу, превращаясь в нервный, обрывистый почерк. Пока не почувствует покалывание в руке и не увидит знакомые буквы. Беличенко уверен на все сто, что этот странный парень — его ангел-хранитель. Звёздкин в ответ шутит, что такого хранителя и врагу не пожелаешь. »…и в итоге она снова выставила меня за дверь. Ну не сучка, а?» Слова выглядывают из-под рукава. Огромных усилий стоит не сорваться и не броситься читать остальную их часть. Саша делает вид, что погружен в изучение сонета Шекспира настолько глубоко, насколько можно, но в голове не откладывается ни строчки. «Мне скучно. Не игнорируй меня». Беличенко тихо выругивается, поправляя рубашку, убирая с глаз долой кривоватый почерк. Ему нужно учиться, чёрт возьми, а тут он. Этот парень сводит его с ума. Это ненормально. Звонок с урока звучит, словно спасительный звон колоколов. Саша резко скидывает учебники в сумку и первым выбегает из класса, едва ли не снося собой миловидную одноклассницу. Выскакивает на улицу, на ходу выуживая из кармана фломастер и выводя краткие извинение на руке. За окном осень, но у него на душе блядская цветущая весна, как у маленькой девочки. Безумие, черт, не иначе. Целый вечер они, как обычно говорят. Обсуждают фильмы, недавно вышедшие альбомы любимых групп и туманные планы на будущее. Это исправно происходит каждый день, вне зависимости от загруженности, усталости или числа на календаре: они возвращаются по домам, садятся поудобнее и проводят несколько часов, непрерывно оставляя записи на коже. Беличенко рассказывает, что весь Хэллоуин будет сидеть дома в полнейшем одиночестве. Вася с грустными скобочками сообщает, что всё тридцать первое октября будет трястись в машине, добираясь до бабушкиной деревни. Парни сочувствуют друг другу. «Мы ещё успеем с тобой наверстать. И Хэллоуин, и Новый Год, и Дни Рождения. Вот увидишь. Встретимся — и напьёмся в говнище. Обещаю». Такое обещание звучит глупо, глупо до нервных смешков и покрасневших щёк, но оно такое… нужное. Настолько, что отступает грусть от очередного проходящего мимо праздника, от неудачного школьного дня и тройки по истории. Всё отступает. Остаётся идиотская улыбка на лице и застывшая в миллиметре от кожи ручка. В голове летают сотни важных, таких важных слов, но рука не двигается, не позволяя вывести ни одно. «Мне нужно было это услышать». «Спасибо за то, что ты есть». «Ты замечательный». «Мне кажется, я люблю тебя». «Не кажется. Действительно люблю». Рука отзывается лёгким покалыванием. Вася желает спокойной ночи и не умереть во сне. Саша смеётся. Решает оставить свои слова на потом. Он успеет. У них ещё полным-полно времени. Соулмейты всегда встречаются после того, как одному из них исполняется восемнадцать. Это общее правило. Оно всегда работает. И у них ещё есть два года. Он вырисовывает «сладких снов» с кривоватым сердечком в конце и откидывается на кровать, расплываясь в улыбке. Парень уже не может дождаться очередного их задушевного разговора. После них он чувствовал себя полным сил, обновлённым, словно заново родившимся. До шести утра — ещё долгие восемь часов. Утром он проснётся, как обычно увидит ранние сообщения от Звёздкина на своём запястье, и снова будет глупо улыбаться в подушку привычному «доброе утречко». Но сообщения не проявляются у него на руке утром, в обед и даже вечером следующего дня. Знакомый почерк больше не выводит ни слова. Никогда.