Противостоять своей любви

      — Если бы жена была здесь, а ты в Париже при бабле — сколько бы ты дал, чтобы её вернуть?       — Всё, что у меня есть.       В словах Луи, в почти неуловимых интонациях, почудился немой вопрос. Шарьер был уверен, что в них он услышал последовавшее за этим «Разве я мог бы поступить иначе?»       — А сколько она даст за тебя?       Анри задавал этот вопрос, хотя заранее знал, каким будет на него ответ, даже если сам мошенник не признавал этого. Но ответить на непременно следующие за ним не смог бы и сам Мотылёк.       Насколько жестокой и лицемерной женщиной надо быть, чтобы оставить вверившего тебе свою жизнь Дега в тюрьме? Такого неловкого, по-своему хрупкого и имеющего лишь смутное представление о людях, находящихся здесь, Дега. Верящего до последнего, смотрящего с отчаянной надеждой и растерянного Дега.       Насколько слепой и бессердечной надо быть, чтобы не разглядеть в его живом уме, почти детской непосредственности и честности невероятное обаяние, которому нельзя, просто недопустимо пропасть здесь? Медленно угаснуть в окружении решёток и запретов, под залпы ружей и удары хлыста.       Дега иногда казался Мотыльку чрезмерно честным для мошенника — возможно, потому его и поймали.       — Боюсь, в подобных обстоятельствах на твоём месте я поступил бы иначе. Не знаю, как ты выжил.       Луи был честен до конца, но не Анри — иначе бы он сказал, что был бы рад, поступи тот так. Потому что его бестолковый друг, такой слабый и вечно взъерошенный, просто не выдержал бы в одиночке и недели.       Мотылёк и сам не заметил, как стал называть своего вынужденного напарника другом, хотя обращаться так к нему вслух не стал бы ни при каких обстоятельствах.       Впрочем, как и называть его Луи. Шарьер был уверен, что так обращалась к нему та женщина, возможно, долгие годы, во время длинных зимних вечеров и летнего зноя, всё время их супружества. Обращалась по имени и иногда называла мужем, что ничуть не помешало ей в последствии поступить столь подло. И Анри не хотел называть Дега так же, как его звала до того жена.       И знал, что не сможет его оставить.       Мотылёк давно ощущал, что в его груди зреет какое-то чувство, названия которому он не знал. Это чувство усиливалось, стоило ему увидеть горящие живым огнём глаза, вечно скрытые линзами очков — сами очки Шарьеру не нравились, но он даже не мог себе представить Луи без них. Нелепые детали словно добавляли ему очарования, и Анри просто не мог, не смел остаться равнодушным к этому человеку. Он никогда не признался бы себе, что это чувство можно назвать любовью.       Как того не сделал и сам Дега.       Однако, по всей вероятности, это было именно так. Пусть и неоформленная в слова, пусть платоническая, пусть и не такая, как принято считать. Любовь к другу, любовь к… самому человеку. Она потерялась бы, растворилась в пошлости, оставив лишь затхлый привкус, если бы её можно было выразить пылкими прикосновениями и поцелуями. Она выражалась совсем иначе.       В неназванном имени.       В половинках кокоса.       В нервном ожидании у решётки во время побега.       В абсолютном доверии.       В твёрдом решении получить мизерный шанс спастись вдвоём, а не более высокий — одному.       В способности переступить через принципы и саму свою сущность, спасая не только себя, но и другого.       В возвращении, пусть даже это и означало повторное заточение.       Дега был восхищён стойкостью Шарьера, его невероятной силой духа и волей, неутолимой жаждой свободы, его решительностью. Возможно, поэтому его изрядно подкосили годы вдали от внутреннего огня Мотылька, словно он сам был островом Дьявола, подтачиваемым ежедневно волнами.       И вот, спустя столько лет, они встретились вновь — Луи, похожий на попавшую в силки птицу, израненную, растерявшую половину маховых перьев, не способную больше к полёту, и Анри, которого все неурядицы словно сделали лишь сильнее, как резкие перепады температур делают сталь закалённой.       И вот они снова рядом. Шарьер наблюдает за Луи, оставляющим взмахами кисти на стенах неведомые узоры, в то время как узоры на самом Дега некогда были оставлены взмахами хлыста, отмеряющими радикально изменивший его период жизни.       Мотылёк никогда не смог бы пожелать ему такой судьбы, никогда, будь у него выбор, не согласился бы на то, чтобы его хрупкого и неспособного постоять за себя друга отправили в Сен-Лоран-дю-Марони­, но… Но он был благодарен за это так, как ни за что другое в своей жизни.       Луи бы в такой ситуации со всей своей иногда невыносимой честностью сказал, что не уверен, согласился ли бы он вообще попасть в это ужасное тюремное заведение, даже если бы заранее знал, что встретит там Анри. И солгал бы впервые за долгие годы.       Согласился бы.       Как и Шарьер согласился бы на многое ради этой улыбки, несколько неуклюжего шарма, открытого в своей наивности лица и пристального взгляда.       Но оба они знали ещё кое-что.       Луи Дега, мелкий мошенник, неудачливый богач, не покинет этот остров.       И Анри Шарьер, Мотылёк, бывший вор, не сможет уговорить его уйти с ним. Как и не сможет противостоять своей любви.       Любви к свободе.