***
За длинными закопченными лавками сидели дети. Кто-то грыз перо, кто-то листал потрепанные страницы библии. Белобрысый мальчишка старательно вырезал на столешнице какую-то надпись. Подслеповатый священник внимательно слушал сбивчивую речь. -...возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака… - бормотал Занзас, глядя в потолок, - и пойди в землю… в землю… в землю Мориа… и там принеси его во всесожжение на одной из гор… В затылок прилетел бумажный шарик. Раз. Другой. Шепотки за спиной стали громче, послышался сдавленный смех. Ребенок почувствовал, как бледнеет. -...так как ты сделал сие дело, и не пожалел сына своего, то Я благословляю тебя… - Мокрый комок прилип к шее. - благословя благословлю… благословил… “...сын шлюхи!.. папа говорит, что такой вырастет наркоманом… будущий алкоголик…” Это стало последней каплей, и Занзас, резко развернувшись, со всего маху ударил шепчущего позади мальчишку: - Довольно! Застывшее в глупой улыбке лицо окрасилось кровью. Послышались вскрики. Пока священник вскочил, драка уже завязалась тугим узлом.***
- Так зачем же ты это сделал, сын мой? Занзас сидел в закутке-келейке, морщась от боли в перебинтованной руке. Священник аккуратно сложил аптечку и поставил чайник на небольшую плиту. - А, Занзас? - А зачем они смеялись? - недовольно выплюнул мальчик, хмуря причудливо раздваивающиеся брови. - Зачем они издеваются надо мной? А, падре Серра? Священник помолчал. Потом присел напротив, аккуратно расправив полы султаны. - Такова природа людей, сын мой. Они часто бывают жестоки, сами того не замечая. - И что, их за это хвалить надо? - Нет. Но и бить тоже не надо. - Священник потёр подбородок. - Ежели за всякую обиду человека - прости, Господи! - убивать, то ведь и людей-то не останется на земле… - И что тогда делать? - Терпеть. - Терпеть?! - Занзас возмущенно выпучил заплывшие синяком глаза. - С это какой стати?! Чтоб они продолжали так делать?! - “Терпением вашим спасайте души ваши”, - так нам велел Бог. - Так написал Святой Лука, - фыркнул ребенок, изучая разорванный рукав. - И вообще, что это за схема: сейчас мне плохо, а им - людям - хорошо; а потом, когда-нибудь после смерти, мне будет хорошо, а им - плохо? Почему потом? Почему сейчас не может быть так, как надо? - Как тебе сказать… - Священник задумался. - Видишь ли, на земле… люди сами творят разные поступки… и несут за каждый из них ответственность, безусловно... Но никого не разит небесный гром потому, что нам всем дается шанс измениться. До того, как придет наш смертный час, мы можем исправить свои ошибки, смыть обиды. Поэтому всё идёт так, как надо, сын мой. - Допустим. Но я не говорю про “убивать”. Бить. Давать отпор. Отвечать на чужие нападки. Зачем стелиться ковриком под ноги? Зачем подставлять правую щёку жестоким людям? - Затем, чтобы отвечая, не стать таким же жестоким. Занзас вздохнул и, насупившись, отвернулся. В узкой келейке пахло ладаном, воском и сырой пылью. Рыжий взъерошенный кот, почему-то прозванный "Вивальди", устроился на серой полке с облупившейся краской, среди пузатых банок с соленьями. - Это так не работает, падре, - медленно проговорил Занзас. - Люди посчитают тебя “грушей” для битья и будут издеваться всё больше. Это надо пресекать. И если хотите, для их же пользы: чем меньше они смогут сделать жестоких поступков, тем меньше будут мучаться в аду... Старик тихо засмеялся грустным смехом. Крышка на чайнике запрыгала: вода закипела. Священник разлил чай по разномастным чашкам, положил в тарелку дешевое рассыпчатое печенье. - Угощайся, сын мой. Благослови, Господи, пищу нашу... За высоким узким окном моросил колючий ледяной дождь, серой пеленой рвущийся над крышами и деревьями. В каморке вокруг керосиновой желтой лампы заплясала бесцветная бабочка моли. Длинные худые тени выступили из щелей черными монахами. - Все эти заповеди действительны только в идеальном мире, где все честные и добрые, где все без исключения им подчиняются, - уминая печенье, рассуждал Занзас, попривыкнув и немного расслабившись. - У нас не идеальный мир. И идеальным его, просто показывая пример доброты, не сделаешь: тебя обзовут дураком или будут пользоваться. Нужна строгость и сила. - Встретившись взглядом со священником, мальчик смутился. - Но это всё так… Мне это не нужно: я же не собираюсь менять мир. Я... просто не хочу, чтобы о меня и маму вытирали ноги… - Палец с обгрызенным заусенцем нервно обвел трещинку на чашке.***
- Пришел? - раздался высокий сорванный голос. - Вот и хорошо! Будем у́жинать! - Здравствуй, мама. Очаг горел кровавым отсветом заката, вылизывая сырые обломки мебели с помойки. В ведре варилась картошка. Мать, женщина среднего роста, сильно похудевшая, с впалой грудью, копной смоляных вьющихся волос и смуглым лицом. В молодости она наверняка была очень красива. Ломаные, “на взлете” тонкие брови, вздернутый нос, припухшие губы. Карие глаза с оттенком бордового, в обрамлении длинных ресниц. Воспаленный взгляд на мгновение скользнул по Занзасу. - Кушать будем, - блаженно улыбнулась мать, склоняя голову набок. Застиранные юбки взметнулись, ведро с грохотом опустилось на стол.***
Во мраке комнаты громче шумел по крыше ветер, во сне глухо кашляла мать. “Терпи, и тебе воздастся… Бред какой-то… Нужно иметь четкую цель, ради которой можно терпеть. Нужны гарантии. Бог не дает гарантий, он не агент страховой компании. Нужно делать всё самому…” Занзас вздохнул и сильнее запахнулся в тряпки. Бледная худая рука матери лежала на полу, точно прося милостыни. “Чума! - раздался в голове голос, на все лады повторяющий прозвище матери. - Полоумная! Психушка…” Мать глупо смеялась, запрокидывая голову, а потом взглядывала так, что говорящий резко умолкал. “Ведьма!” - заикаясь ронял он наконец, а она снова смеялась, несла околесицу и поспешно уходила. Последнее время мать ходила сама не своя: часто замирала на месте, складывая руки на груди, и смотрела как-то мечтательно, почти счастливо, но тревожно. Всё металась по городу под насмешки граждан и что-то искала. Назанимав довольно приличную сумму, мать не донесла деньги до дома - верно, отдала кому. Только зачем? Занзас не знал. В ответ на осторожные расспросы она лишь отмахивалась, пряча глаза. - Оставь! Всё началось с того, что мать заметила игру ребенка. Полгода назад. По стенам метались беспокойные тени, внизу громко ругались соседи. Мальчик сидел в углу, разглядывая свои руки. С них, покорные расплавленной воле мысли, срывались золотые теплые искры. Крохотные дракончики с янтарными клыками разгрызали холодную темноту, расправляли остроконечные крылышки и густые гребешки. По стенам и потолку плясали звезды. Это было так красиво... Занзас завороженно смотрел на чудеса в чаше грязных ладошек, но показать это матери почему-то боялся. Когда ярость взрывала жилы, “что-то” в груди закипало лавой, царапалось и тихонько стонало. Искры сыпались с пальцев сильнее, обнимали ладони блеклым, слабым еще пламенем. Что-то ворочалось в груди, требуя больше свободы: больше искр, ярче огня, сильнее спичечного чиха… Но какой-то страх, родной брат осторожности, хватал запястья холодными руками тревоги: нельзя. Нельзя сильнее и ярче. На память почему-то приходило ведро с водой: льёшь тонкой струйкой воду, наклонишь ведро чуть сильнее - оно вырывается из рук, и вода выливается полностью. Стол хмурился в свете коротких вспышек, боязливо морщались половицы. Мать ахнула и разбила последнюю тарелку, заметив всполох золотых звёзд в руках сына. - Как?! Как ты это делаешь?! - истерично вскрикивала она, тряся Занзаса за грудки. - Я не знаю… Я не знаю, мама!.. Они горят и… - Они горят… Они горят!.. - повторила мать, ее руки ослабели и упали на колени. - Почти как у него!.. - В расширившихся потемневших глазах мелькнула ясная, кристальная мысль. - Значит, он... - прошептали побледневшие губы. - Он... О, святая Мадонна, это может быть только он!.. Я его найду! Мать вскочила и залилась счастливым, ненормально радостным смехом.***
- Мама, куда мы идём? - Увидишь. Люди выше поднимали воротники и ускоряли шаг. Прихорошившаяся мать, выпросившая у соседки красный платок, нервно поводила узкими плечами, крепче сжимала маленькую руку сына. Занзас, причесанный и умытый, едва поспевал за женщиной. По петляющим улицам, спотыкаясь на зубах перекрестков, ветер колесом веретена крутил сухие, жамканые листья. Вынырнув из поворотов, мать вдруг резко остановилась. У безликого дома, прислонившись к стене, стоял мужчина в пальто. На вид ему было лет сорок пять-пятьдесят; растрепанные жесткие волосы, чуть тронутые сединой, непослушно торчали в разные стороны; загорелое лицо с щеткой коротких усов выражало скуку; карие глаза под строго сведенными бровями, темные, внимательные, скользили взглядом по проходящим мимо людям. Женщина мелко задрожала, тихо вскрикнула и рванулась к нему, выпустив руку сына. Занзас не двигался с места. Какая-то тревога шевельнулась в груди. Мать оживленно говорила с мужчиной, хватала его за руки, теребила лацканы дорогого пиджака. Он отвечал ей, сначала точно нехотя, дергаясь от ее прикосновений, потом оживился, стал спорить. Потом прикрикнул на нее, потом отшатнулся от ее крика, собрался уйти, резко подался вперёд. Она плакала и кричала, ломала руки и ласкалась. Она громко смеялась, запрокидывая голову назад. - Занзас! Занзас, сынок, подойди! - позвала мать, наконец повернувшись к насупившемуся, продрогшему на промозглом ветру ребенку. Мужчина впервые посмотрел на него. Странно посмотрел. Занзас посмотрел на него так же и медленно приблизился. Мать схватила его за плечи и заговорила, нагнувшись и обжигая его щеку горячим дыханием и щемящим, сладким запахом резеды: - Покажи, как ты это делаешь… Сыночек… Вопрос “зачем” застыл на кончике прилипшего к гортани языка. Мужчина внимательно смотрел на ребенка, слегка подавшись вперед. - Ну же… Не бойся его… “С чего мне его бояться?!” Искры рванулись с кончиков пальцев маленькими золотыми солдатами, ладонь оделась палевым шифоном пламени. Мать счастливо взвизгнула: - Видишь! Видишь?! Мужчина ахнул и присел на корточки. - Не может быть!.. - тихо воскликнул он, хватая ладошки Занзаса. Тот дернулся, но женщина вцепилась в плечи сына мертвой хваткой. - Я права! Я права!.. О, теперь ты видишь!.. - Подумать только! - Мужчина стянул с рук перчатки. Его ладони были теплые, почти горячие. В тонких пальцах с аккуратными ногтями китайским оранжевым фонариком вспыхнуло слабое, более оформившейся, но такое же пламя. - Это невероятно… И ты молчала!.. - обратился мужчина к матери, сильнее сжимая руки Занзаса. - Я сама не знала! А потом полгода ушло… Я искала тебя!.. Стольких купить, информация стоит дорого!.. Ребенок недоуменно смотрел то на мужчину, то на мать. - Да что всё… Взрослые резко замолкли, услышав голос мальчика. - Занзас, - медленно проговорил мужчина, словно пробуя имя на вкус, и посмотрел на ребенка со смесью радости, отступающего недоверия и легким, точащим сердце страхом. - Занзас… Вот как назвала… Теплые шершавые руки отпустили ладони, вокруг шеи лег сиреневый шарф, пахнущей чем-то сладко-мускусным. - Это твой отец, Занзас… Ты его сын…***
Дверца машины захлопнулась. Массивный смуглый мужчина с хохлом светлых волос на голове тяжело сел рядом на заднее сиденье. В его взгляде плескалось изумление и некоторая растерянность. С секунду Занзас и он мерялись одинаково внимательно-настороженным взглядом, потом медленно кивнули друг другу, заключая нечто вроде пакта о ненападении, и синхронно выдохнули. Помедлив, Занзас отвернулся к окну. Мужчина дёрнул серьгу в ухе и сделал то же. Отец всё еще говорил с матерью. Он приобнимал ее за плечи, качал головой, она счастливо кивала, теребила платок, смеялась, пряча пухлый сверток на груди... Скоро мужчина сел в машину и хлопнул дверью. Мать замерла на тротуаре, не решаясь подойти ближе. Впервые ее взгляд был так остер и печален. Помолодевшая сегодня лет на десять, в этот миг она состарилась сразу на двадцать. Потускнели черные кудри, сморщилась фигурка. “Мама…” - беззвучно произнес ребенок, касаясь ладонью стекла. Увидела. Машина тронулась с места, всё ускоряясь. На длинных ресницах блеснули слезы, и мать громко засмеялась, разрывая пальцами красный платок.