***
Франческо более, чем уверен, что если однажды он внезапно окликнет Луссурию “Флавио”, медик обернется. И с фамилией “Финнокио” или какой-нибудь “Сальтаформаджио” тоже, возможно, не ошибется. Только в здравом уме молодой иллюзионист никогда не отважится на подобную выходку, даже ради неплохой однодневной шутки: это была бы последняя шутка в его жизни. Сомневаться в том, что Луссурия прикончит его на месте с той же жизнерадостной и понимающей улыбкой, с какой обычно выслушивает его остроты и соображения, не приходилось ни единой минуты. Чужие тайны должны оставаться чужими тайнами, пока не поступило приказа заняться ими. Об этом Франу недвусмысленно дали понять еще в самом начале его работы на семью.***
Если понимать под "гуманностью" любовь к человеку, то заподозрить медика в обратном просто невозможно. Луссурия от всей души любил людей. Причем в любом виде. Редко когда еще можно было увидеть на скуластом лице столь умиротворенное выражение, свободно читающееся сквозь марлю маски, - лишь в то время, как скальпель ковырялся в зачастую еще теплых внутренностях. Какую красоту искал он в сплетении мышц и нервов? Какую находил? - Человек красив снаружи, почему же он должен быть непригляден изнутри? – смеется медик, одним движением вспарывая трупу брюшную полость. Кожа расползается под лезвием с тихим треском, как ткань, обнажая тело до кровавого бесстыдства. - Тогда вам следовало бы работать патологоанатомом, - замечает Фран, пряча нос от почти наяву распускающихся Титанов арумов. - А я и работал, - хмыкает медик, со смачным шмаком разламывая черепную коробку пополам, точно тыкву. – Подрабатывал помощником судмедэксперта, пока учился. - Так что? Не пыльная ведь работка. - Не пыльная. – Мокрый скользкий мозг блестит червями извилин на желтоватой, морщащейся резине перчаток. – Но с трупами особенно не поговоришь, а мне ску-у-учно, милый мой!.. Высокий, чуть дребезжащий смех насквозь пропитан формалином, бледное лицо – бальзамирующая маска на трупе. Фран окончательно уверяется, что если Аркобалено Солнца действительно искал на роль Десятого поколения Вонголы идеальных людей, то Луссурия точно не стал бы хранителем Солнца, даже победи он молодого боксера. Солнце отворачивает свой лик от смерти, ему противна грязь разложения, и нет большего преступления, чем показать ему кровь. Говорят, Первый хранитель был священником…***
Когда медику становится по-настоящему скучно, он скрывается на своей личной небольшой кухоньке и начинает творить. Готовит увлеченно, страстно отдаваясь кулинарному искусству до бессмысленного напевания себе под нос. И не то, чтобы оно у него особенно хорошо получалось даже при всей незамысловатости тайской кухни… Луссурию, скорее, занимал сам процесс готовки, нежели результат как таковой. Дрожало мясо на сковородке, вскрикивая плевками раскаленного масла; сломанными суставами хрустели креветки, и в лимон нож входил играючи, точным ударом сверху. - Ну вот опять мне не дают миссий! – сокрушенно вздыхает медик, аккуратно нарезая яблоко в чай. – Снова сидеть тут без дела… - Капо Луссурия, думаете, эффект этого слабительного вас развлечет? - Ну почему же это слабительное, милый мой! – искренне изумляется медик, вскидывая бесцветные брови. - Это очень вкусно, попробуй! - Ну уж нет. Это не лучше вашего супа из рыбы в молоке. - Том-ям-нам-кхон. - Не выражайтесь, пожалуйста. - Это название супа, Франческо! – Мужчина давится чаем и картинно качает головой. - Несносное создание… Минута молчания тянется недолго, и прежде, чем Фран успевает открыть рот, Луссурия заговаривает снова: - Ты кушай, кушай! Кстати, ты слышал, что… Медик рассуждает о кинохронике так, словно лично участвовал в съемках. Он скачет с темы на тему, вдаваясь в мельчайшие технические детали и пикантные подробности с профессионализмом знатока и истинного ценителя искусства. Его болтовня развлекает внимание дешёвой позолотой, под которой может оказаться как железо, так и родий. В какой момент и как Луссурия приходит к своей студенческой работе, Фран не улавливает, вглядываясь в раскромсанное сердце хурмы. - …и совершенно здоровый человек! Только мертвый… Тогда мы провели секцию черепа, и – о, святая Мадонна! – там нам и открылась причина смерти! Это был ленточный червь! Ленточный червь в мозгу! Удивительная редкость! Членистый, желтенький, с присосками... Пшеничная лапша на сковородке шевелится сама, подрагивая круглым вертлявым телом в сладкой крови карри. Молодой иллюзионист уже жалеет, что вообще пришел ужинать к медику. - …а где-то в трупе должен был быть ещё один такой очаровашка, и я, вооружившись сепарационным ножичком, нашел его... в правой икре!.. Недоеденная лапша немедленно отставляется в сторону. Луссурия по-птичьи склоняет голову, и тонкая улыбка расползается по бесцветным губам. - А как-то раз нам привезли труп весом 180 килограмм... Так его печень весила все 30! Жёлтая, церозная, липкая, как… Блинчики с медом на тарелке вызывают рвотный позыв. Фран срывается с места, едва не опрокинув стул, и выбегает из комнаты под деланно-сочувственное кудахтанье медика. Все-таки ласковые солнечные лучи умеют выжигать дотла, если светило сочтет себя обиженным.***
На встрече семей среди богато одетых людей Луссурия умудряется затеряться, точно хамелеон. Выбрав удобное место, он замирает, поигрывая эльбаитовым брелоком. Дорогой щегольский костюм сидит на мужчине, как вторая кожа, прическа расцветки турмалина – почти сигнальный огонь. Золотые искры в шампанском шипят, плавятся; приняв в безвкусную жидкость янтарную слезу, распаляются радужным мерцанием. Медик улыбается насмешливо-сочувствующе и, незамедлительно выхватив из толпы Бельфегора, торопливо шепчет ему что-то, отчего Принц резко меняется в лице. Через мгновение оказавшись на другом конце залы, Бел на цыпочках тянется к уху босса. Последний слушает, смотря то ли прямо перед собой, то ли сквозь пространство, резко смеется и с ловкой небрежностью выбивает бокал из рук стоящего рядом сотто. - И что это значит, капо Луссурия? - интересуется Фран, подходя ближе. - Это значит, что ужинать сегодня мы будем дома... Бельфегор возвращается и, судя по его бодрости, несет в ответ всего лишь одно слово. Судя по заострившемся вниманием и готовностью чертам лица медика, он его уже знает. Точка, выбранная Луссурией, оказывается очень удачной: отсюда хорошо виден весь зал и затемненные ниши вдоль стен. Выбрав одного из тенями снующего кругом обслуживающего персонала по одному ему известным признакам, медик неуловимо преображается и чуть танцующей походкой направляется к объекту своего внимания. Павлин - обычная серая птица до тех пор, пока не расправит свой хвост, уловляющий в свою пеструю сеть чужие плотоядные взгляды. Молодой официант, помявшись, увлекает медика за собой. Солнечным лучам открыты самые глубины, они видят так много, и даже крохотный хризоберилл в перстне - почти зрячий. Это то, что никогда не будет доступно мальчишке с бесшабашностью кенгуру и умом топора. Возможно ли принять эту любовь на грани исступленного экстаза?.. Луссурия возвращается спустя более получаса, по пути расправляет складки на костюме и натягивает перчатки, пряча в кровь разбитые костяшки. За гагатовым стеклом неизменных очков, глаза липкие и масляные, хищные, проницательные. Слишком колючие для такой искренней радости на лице… Так возможно ли?.. Удивительно холодная ладонь легко опускается на плечо, и иллюзионист вздрагивает. - Передай боссу, что всё сделано, - сыто улыбается Луссурия, а Франу видятся вывернутые наизнанку тела с поломанными конечностями.. - Дорогой мой...