Открой мне секрет мироздания, посвети в ряды знающих об этом упадке. Что б дышать чуть свободней, не боязно, наблюдая окружающий мир лишь украдкой. Глаз не отводя, не пряча взгляда, сторонясь безликих прохожих, Научи меня любить себя, не эгоистично, а хоть чуточку больше. Легко и спокойно, нежно, как земля любит пролитый дождь, Как листья лелеют на своём теле павший солнечный луч, обнимающий теплотой. Как волны под ветром игриво, изнывают от трепетных ласк, Научи меня любить хотя б в половину, от того как ты любишь сейчас.
Тени становились длиннее и острей с каждой минутой, проведённой в этом слишком громком молчании. Не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как я сижу у двери и вслушиваюсь в каждый шорох извне, но солнце уже заходит; из кухни пробивается полоска тёплого оранжевого цвета, а прихожая погружается в приглушённый мрак, приятный для глаз. Вокруг всё какое-то пугающее, сама атмосфера в квартире, пропитана тишиной и въевшимся в стены одиночеством — давит со всех сторон, неприятно пробираясь куда-то внутрь. Я сливаюсь с этой пустотой и безмолвием, теряя мысли и воспоминания, растворяюсь в «ничто». Слёзы закончились, истратились, высохнув солеными дорожками на щеках. Грудь больше не разрывает на части, а внутри болезненно не отдаёт резким спазмом сжимающееся сердце. Оно просто бьется: ровно, мерно, спокойно, как швейцарские часики, отсчитывая время моей жизни по секундам. Даже в теле ощущается какая-то странная легкость, словно я могу взлететь, подобно пёрышку, и парить в воздухе, едва легкий ветерок подует — поднимусь с его порывом. Но это не облегчение, это не излечение. Это всего лишь слабость, опустошенность. Сейчас кажется, будто я уже высказал все слова, выплакал все слёзы и выразил все эмоции, ощутил все чувства и повидал все страны, просто всё. Сделал всё, пережил и дальше — конец. Для меня не осталось мыслей, дел, мечты или цели, всё где-то, за пределами этого приятного рыжеватого цвета из кухни и объемных теней от предметов декора, от меня самого. Кажется, что я проник каким-то образом в эту атмосферу, ощутил её вкус, запах, цвет и теперь кроме неё у меня ничего не осталось. Я знаю, что Дазай ещё не ушёл. За дверью так тихо. Он, будто призрак, со стороны старой жизни, старого меня: молча сидит, прислонившись к двери и просто присутствует. Что бы я сделал, если б он не пришёл сегодня? Странное чувство вины зарождается где-то глубоко внутри. Прошёл целый день, а он просто просидел со мной, хоть я и отказался его впускать. Но он остался. Он есть сейчас, здесь и от осознания этого мне снова хочется заплакать, но я не могу. Наверно, он слышал, как я плачу. Возможно, с его стороны это всё странно. Это действительно странно. Это какой-то бред… Услышав шаги на лестнице я вздрогнул, прислушиваясь. Судя по звуку с той стороны двери, кто-то остановился на лестничной клетке и судя по шороху, Осаму встал. — Добрый вечер, — послышалось вежливо и приглушенно. — Добрый, а что вы тут сидите на полу? — это мать. Боже, стало невыносимо жутко, сам не понимаю от чего. Мне стало стыдно в момент и перед ней и перед Дазаем. — Да, всё в порядке. Я заходил проведать Акутагаву, мы поговорили немного, я уже буду идти. Простите, не представился, я — Осаму Дазай. — Оу, вы тот самый друг Рюноскэ? Он оставался у вас. — то ли спрашивает, то ли утверждает мать. — Да, было дело. Я просто решил его проведать, думал, может случилось чего. Его не было в университете, я забеспокоился немного. — действительно убедительная причина, похоже он не почувствовал себя неловко и совсем не растерялся, хотя признаться — не удивительно. — Он чувствует себя плохо, но не стоит переживать. — учтиво осведомила мать. — Желаю ему скорого выздоровления. До свидания. Я вновь услышал шаги по лестнице и звякнул ключ в замочной скважине. Мне хотелось выбежать в парадную, нагнать Дазая, хотя бы просто увидеть его, но я лишь сполз по двери, закрывая лицо руками, да проклиная себя за всё, что возможно. Дверь открылась и мать, обнаружив меня, ничуть не удивилась. — Привет, давно тут сидишь? — снимая пальто спокойно спросила она, хотя, думаю, понимала, что скорее всего ответ — да. — Не знаю. Наверно, — я промямлил куда-то в колени, сильнее прижимая их к груди и опустив голову. — Ты даже не вышел к своему другу? — она разулась и бросила ключи на столик в прихожей. — Нет, не смог. — Ел хоть что-то? Давай вместе покушаем, ты сильно похудел, торчат кости. Так нельзя, Рюноскэ…- звучало даже жалобно, сочувственно. — Нет аппетита. Не могу, правда. — Хочешь поговорить немного? Давай поговорим. Я сейчас поставлю чайник, — она направилась в кухню. — Ты ненавидишь меня? — я спросил тихо, глухо, надеясь, что она не услышит. Это было почти утверждение, я действительно так думал, в этом был смысл. — Боже, конечно нет, что ты такое говоришь? Как я могу тебя ненавидеть? — она как-то встрепенулась, выпрямилась, брови поползли вверх в удивлении, а в глазах промелькнуло грустное непонимание. — Из-за меня ведь Гин умерла. Из-за меня тебе приходится тяжелее, чем могло бы быть. Госпитализация, походы к терапевту, таблетки, это ведь всё стоит денег и не просто так берётся. Я так бы хотел не причинять тебе этой боли, я так бы хотел, что б всего этого не было, что б не было меня, тогда б ты чувствовала себя хоть чуточку счастливее. Правда же? — я сильнее прижал колени к груди, вцепляясь в них пальцами. Говорить всё это было тяжело, но я чувствовал, что нужно. — Мальчик мой, не говори таких вещей. Ты никогда не был для меня обузой, я ни дня не прожила без надежды на то, что ты будешь счастлив, без веры в то, что у нас всё наладится. — она говорила это искренне, с каким-то сожалением. — Я не могу. Я не знаю, что делать. Я вообще уже ничего не понимаю, не понимаю… — я всхлипнул, закрыв глаза. Хотелось заплакать. Она присела возле меня, аккуратно и тихо. — Рю, люди испытывают чувства, которые испытывать не хотят. По-другому не могут. Это сложно, ты понимаешь, я понимаю тоже. Но знай, что я всегда буду любить тебя, несмотря ни на что. Сколько бы ошибок ты не совершил, какой бы путь не выбрал, я поддержу тебя в любом случае, даже если ты будешь меня отталкивать. Я не могу по-другому. — почему она не говорила мне этого раньше? Действительно ли всё это так или только за тем, чтобы сказать? — Почему от этих слов мне так больно? Боже…почему всё вызывает во мне только боль, только ненависть? — я посмотрел на неё, в глазах было столько сожаления, кажется, что вот-вот — и она бы заплакала. — Иди сюда, — она раскрыла руки в желании обнять меня. Быстро помотав головой, я лишь ещё раз всхлипнул. Думал, что она уйдет, как обычно, что она просто оставит меня, подождет, пока я успокоюсь. Но она придвинулась ближе и аккуратно обняла меня, прижимая к своей груди. Я не ощутил страха или брезгливости, меня не захлестнула паника, это не вызвало раздражения. Я вспомнил детство, это было очень давно: мы сидели в гостиной на полу и играли в настольную игру, надо было бросать кубики и ходить фишками в зависимости от выпавшего числа, это были змейки-лесенки, мы часто играли в эту игру все вместе. Я, мама и Гин. Она была совсем маленькая, но играла лучше, чем я. После нескольких партий, уже к вечеру, когда мы уставали и сон неумолимо подчинял тело, мать сидела с нами, обнимая: одной рукой меня, другой Гин и рассказывала что-то, напевала… Это такое настоящее, но такое ветхое и далекое. Сейчас кусочек этих чувств вернулся ко мне и я обнял её, прижавшись сильней, как маленький ребенок, так долго остовавшийся в одиночестве и заплакал. Мы вместе зашли на кухню и она разогрела ужин. Я ел через силу, подавляя подвижную тошноту в желудке, хоть и было вкусно. Потом попили чай и я успокоился немного. Мы сидели друг напротив друга, я сжимал в руках чашку и чувствовал, как становится легче. Становится доверчиво и благодарно по отношению к матери и всё как-то медленно и нехотя возвращается, появляется надежда. — Можешь позвонить доктору Мори? Я должен буду к нему сходить. — надо выбираться, надо понять. — Хорошо. На завтра? На который час? — она поставила чашку на стол и достала телефон, что б сделать заметку. — После двух. Режим сбился, я не знаю проснусь ли, — честно сказал я, ведь действительно мог проспать. — Как скажешь. — она быстро записала и убрала телефон, снова взяв чашку обеими руками, будто грея их. — Он многое рассказывал тебе обо мне? Ну, о наших сеансах. — я немного потупил взгляд, отгоняя тревогу. Мы редко вот так разговаривали. Не помню, когда последний раз я разрешал себе быть искренним с ней. — Нет, думаю меньше, чем мог. Это и ради тебя и ради меня. — Почему ради тебя? Недоговариваешь что-то, мне так кажется. — Я давно его знаю, Рю, — в этом тоне было что-то ностальгическое, она посмотрела куда-то вверх, будто там был ответ, — достаточно давно, чтобы назвать хорошим другом. Он никогда не желал тебе зла, просто во многом он очень циничный человек, но действительно замечательный специалист. — Проблема была не в нем. Я понял это только недавно. Просто, знаешь, — я не был уверен, стоит ли говорить это, вообще было страшно озвучить вслух подобное даже для самого себя, — я боялся, что если всё это изменится, если всё исчезнет: моя фобия, мои страхи, то я перестану быть собой. Когда я думаю о том, что и не помню, как было по другому — меня разрывает жалость и страх. — Ты — это ты. И всегда будешь собой. Для меня ты всегда будешь тем, кто ты есть. Все люди меняются, сохраняя в себе частичку себя прежних. Только надо понимать, в какую сторону меняешься ты. — она легко улыбнулась, едва виднеющиеся морщинки возле глаз её украшали, а я действительно сожалел, вообще за всё своё прожитое время. Она любила меня. Может не идеально, может не как мать года, не как пишут в книгах, может не правильно, но любила и от этого на душе становилось теплее. — Надеюсь, что в лучшую. — тихо ответил я, потупив взгляд в чашку, где немного размыто глядело на меня моё темное отражение, преломленное светом лампы.***
Пустота, с кружащейся вокруг пылью, песком, словно я попал в бурю, блуждая по ночной пустыне и заблудился в этом потоке пустоты. Вокруг ни горизонта, ни границ, только застилающая глаза пурга и сумрак. Мгновение — я осознал, это мир, погруженный в смуту, это неминуемое будущее, полное отчаянья и слепоты, которое наступит вне зависимости от того, какой путь избрать. Когда я проснулся — распахнул шторы, глядя на утреннюю улицу, еще не живущию, сонную, в тусклом свете еле пробивающегося сквозь тучи рассвета. Тогда мне почему-то захотелось пожить еще совсем немного. Пожить счастливо и свободно, насколько это вообще возможно. Прошла неделя. Я ходил к доктору Мори через день, что возможно было даже чаще, чем нужно было. Но из этих встреч и разговоров, я постепенно начинал чувствовать почву под ногами, разбирать этот запутавшийся комок мыслей и эмоций, которые всё это время сбивались в колтун, да исчезали из виду; я прятал их, оставлял на потом, думая, что таким образом они просто исчезнут. Мы много говорили и, что было довольно непривычно, большую часть времени говорил я. Обо всем, что так долго не давало мне покоя, мучило, заставляло думать и думать, таким образом лишь растрачивая силы и нервы, не имея итога и конца. За этот небольшой промежуток времени мы разобрали и разложили по полочкам довольно большой кусочек моей глупой жизни. Я рисовал картинки, описывал, проигрывал, переживал снова и снова, пока ситуация сама себя не исчерпывала. Такими темпами спустя две недели я постепенно возвращался к жизни, к социальной жизни. Надо было вернуться в университет, но я не представлял, как это можно было сделать. Исчезнув практически на месяц, без предупреждения, без связи, наверно я сильно отстал по программе, хотя волновало меня не это. Больше я переживал за то, как мне оправдаться и влиться заново в эту странную систему, которую я так и не смог принять и понять должным образом. Однако эмоции пропадали, тускнели, я как-то вообще охладел ко всему, все начало казаться пустым и неважным. Апатия поглотила меня, не подавившись. Сейчас, сидя на кровати и листая сборник мифов Древней Греции, я вообще выпал из существующей реальности на пару мгновений. В дверь раздался звонок, короткий, как и в прошлый раз. Откинув книгу на край кровати, я вышел в прихожую, повернул щеколду в замке, открыл, лицезрея пришедшего гостя. — Привет, — решил я поздороваться первым, коротко посмотрев на Дазая. — Привет. Снова не пустишь даже на порог? — слегка склонив голову на бок поинтересовался он. Интонация была мягкой и совсем немного шутливой, он просто ждал, глядя на меня, в своем длинном черном пальто, со своей волшебной легкой улыбкой и теплым пониманием в глазах. — Заходи, — приоткрыв дверь я немного отошел, впуская Осаму в квартиру. На его лице буквально секунду виднелось удивление, но он ничего не сказал, заходя. Я закрыл дверь. Мы прошли в кухню, я предложил ему присесть и поставил чайник. — Ну что, как самоизоляция? — иронично с его стороны. Можно было просто спросить «как дела?», а не завуалировано подкалывать меня, но это же Дазай… — Я всё вспомнил. Я, как бы это сказать, прожил прошлое ещё раз. Теперь всё такое другое, вообще никакое, — изъяснялся я на сто из десяти, если подумать. Пытался подобрать слова, передать свои чувства, как-то объяснить, но получался бред, словно в моей голове был набросок новой Джоконды, а в руке лишь простой карандаш, которым я и линии ровной не мог провести — рука дрожит. Но Дазай не перебивал меня, его взгляд не был скучающим или непонимающим. Он слушал и, судя по относительно серьёзному выражению лица, старался фильтровать и анализировать. — Ненавижу перемены. Я просто не знаю, что теперь делать. Это похоже на какую-то глупую шутку, как будто это всё не со мной, словно меня и вообще нет. Я ничего не ощущаю, у меня нет эмоций, я просто кусок мяса без чувств и желаний, без разума. Это существование, не жизнь. Просто пусто. — я говорил и говорил, в процессе разливая чай по чашкам из стеклянного чайника, хотелось занять чем-то руки. — Должно пройти какое-то время. Если ты говоришь об этом — значит уже мыслишь, соответственно — существуешь. Осталось не так много шагов для того, чтоб начать жить. — он замечал моё мельтешение и нежелание просто сесть и успокоиться. — Ну, жизнь… — протянул многозначительно, — думаю бросить универ. Не потому что не могу, а потому, что не вижу смысла заставлять себя получать дальше образование. — я всё-таки присел, сложив руки перед собой. — Это необдуманное решение, — сразу же бросил он. — И что ты будешь делать? Засядешь в своей квартире, обрастёшь плесенью, сопелями и начнёшь существование, как оконный фикус? — он посмеялся. — Откуда тебе знать? Обдуманное решение или нет? — немного зло выпалил я. — Просто ничего не хочу. — Зачем же меня впустил? — Потому что в голове не появилось мысли «я б не хотел, что б он приходил», хотя и желания тебя видеть не было. Если ты думаешь, что я сижу дома и только лелею мысль о том, как ты придёшь и будешь вправлять мне мозги, такой весь умный и познавший жизнь — ты ошибаешься. — мои колкости никак его не коснулись, даже насмешливое выражение лица никуда не ушло. — Я вовсе никогда так не думал. А ты сейчас как раз то и делаешь, лишний раз открываешь душу и делишься со мной своими переживаниями. Если ты так не хотел меня видеть, то зачем же говоришь всё это? Если тебе не нужен никто, кто б выслушал тебя, кто бы сказал, что ты нужен кому-то. Тебе же сложно поверить в то, что по твоему мнению, такой отброс общества параноидальный и в меру шизанутый может кого-то заинтересовать? — Хватит, боже! — я запустил пальцы в волосы, почти взвыл, не понимая к чему вообще идет весь этот разговор. — Ну, тогда я не смею тебя обременять своим присутствием, пожалуй. Можешь не провожать. — он поднялся со стула и направился в сторону прихожей, невозмутимо, даже как-то безэмоционально, я не выдержал и схватил его за руку, почти жалобно прокричав: — Стой! — он обернулся ко мне, удивленно, даже как-то неверяще, глядя на мою руку на своем запястьи. Тут меня просто прорвало. — Я, блин, не знаю, что со мной такое, — как-то истерично признался я, — пока ты не появился в моей жизни — всё было хорошо, нет, — помотал головой, пытаясь подобрать адекватно слова, — всё было плохо, но было не так, не так больно. Я не понимаю, почему это происходит со мной, всё так невозможно пусто и отчаянно, я уже вообще ничего не понимаю! Будто ты сломал меня, мой мир, всю жизнь, которая была до этого, но я не хочу, что б ты уходил… я вообще не ощущаю жизни, теперь чувствую только боль, грудь разрывает от этой боли, что-то внутри всасывает в себя все силы, всё вообще, все эмоции, не оставляя мне ничего, меня не оставляя, понимаешь? — Понимаю, — спокойно, как-то даже слишком, ответил он. — Боль — тоже чувство. И раз ты способен ощущать её — значит всё не настолько плохо, как бы странно это не звучало. — Но когда ты не ощущаешь ничего, кроме боли — жизнь превращается в ад. В реальный ад, не тот, о котором пишут в библии, а в самый, мать его, настоящий ад. Когда ты живёшь, но хочешь сдохнуть, но не можешь сдохнуть, потому что живешь. — Я бы предложил двойное самоубийство, — задумчиво проговорил он. — Я согласен, — не уловив в голосе Дазая сарказм, который был довольно очевидным, я выдал свою решимость. — Тогда ты навсегда потеряешь возможность чувствовать. Исчезнешь, понимаешь? — он объяснял так, будто я этого не знал, как маленькому ребенку объясняют элементарные вещи. — Какая разница? Я и так не чувствую ничего, меня уже попросту нет. — Уверен? — будто бы недоверчиво спросил он. — Точно, чувств просто нету, пустота… — я и не знал, что еще сказать, опустил вниз глаза и обреченно выдохнул. — Иди сюда, — прозвучало это как-то странно, в его взгляде было что-то, чего раньше я никогда не видел, но почему-то безоговорочно последовал. Подойдя впритык, встал напротив. — Если ничего не чувствуешь, будешь не против, если я коснусь тебя, — странным заговорщическим тоном. Почему-то я ничуть не испугался, лишь устало кивнул, как-то безучастно, будто пребывая в полусне. Дазай обвил мою талию руками и прислонил к себе, обнял. Легко провёл рукой по спине, положил голову на плечо и глубоко вдохнул где-то возле шеи — я чуть вздрогнул, по телу пробежали холодные мурашки, как от сквозняка. — Ничего? — он легко провёл носом от шеи до уха, потёрся как кот, а затем посмотрел прямо в глаза. Я как-то не совсем понимал, что вообще происходит и что он собирается делать дальше, боялся двинуться. Но только я начал собирать мысли воедино, он коснулся моих губ своими, запечатлев легкий поцелуй. Я упустил момент, когда поцелуи посыпались по телу, как капельки дождя. Подкашивались ноги и я держался за его плечи, норовясь вот-вот рухнуть на пол, но Дазай сам присел, утаскивая меня вниз и прислонил спиной о кухонную тумбу, вероятно немного резче, чем хотел. Я совсем потерял ориентацию в кольце его рук, без возможности отступления. — Всё ещё ничего? — горячий шёпот обдал шею возле уха. В голове застыла мысль «это неправильно! Так не должно быть», но тело поддавалось и будто плавилось под его касаниями. Мне было страшно, но одновременно так странно, так приятно и невероятно жарко. Чуть дёрнув меня на себя, он расстегнул мои брюки и запустил руку под белье. Я охнул, запрокинув голову, звучно ударился затылком о дверцу, чуть приподнялся, настолько это было возможно, вцепился руками в его плечи, стараясь издавать как можно меньше звуков. Он снова поцеловал меня, влажно и тягуче, его пальцы двигались медленно, но так нежно и правильно. — Я…н-не могу, — на секунду отстранившись промямлил возле его губ. — Значит что-то ты всё-таки чувствуешь, — как-то странно улыбнувшись, он снова утянул меня в поцелуй, придерживая рукой за шею. Рваное дыхание, его теплое тело, мокрые звуки поцелуев и моё бешеное сердцебиение… Еще буквально пару движений его изящных пальцев и я кончил, простонав в рот глухо и отчаянно. Это действительно было нечто убивающее, странное, принесшее возрождение. Мы долго сидели на полу молча, не решаясь нарушить эту неловкую тишину. Не давящую и грузящую, а просто существующую. — Может допьем чай? — тихо предложил Дазай. — Он уже остыл, — так же тихо проговорил я, не поднимая головы с его плеча. — Завари новый. — Не хочу. — Будем так сидеть и умирать? Я не сдержал смешок, отстранившись от него, приподнимаясь на ноги, они немного затекли от не особо удобного положения. Дазай поднялся следом за мной. — Думал, сразу прогонишь меня, разведешь драму, — снова посмеялся он, на что я устало вздохнул. — Я сам так думал. Да, это в моем стиле, наверно, — на губах как-то сама собой возникла легкая улыбка, — как-то совсем нету сил. — мне было неловко и совсем немного стыдно. Но не было страха, тревоги, паники. Всё было просто нормально. Странно — да, как-то непривычно, но нормально. Я подумал, что у меня уже нет времени и сил на самокопание и анализ. Решил просто быть в этом теплом и уютном моменте, быть собой, наверно. Чай я всё-таки заварил и мы посидели ещё около часа, попивая его и разговаривая. Я поделился с Дазаем всем: этими ощущениями и максимально передал то, что чувствую. Это пролило некую ясность, создало между нами определенную связь и искренность, прогнало мою неуверенность.***
Прошел месяц. К доктору Мори я по прежнему ходил. Последний раз пожал ему руку на прощание, это было удивительно легко. Мне стало легче в социуме, с самим собой. С учебой было всё не так плохо, как я думал. Да, много долгов, отработки за пропуски, но на отчисления, по крайней мере, я не шел. Справился с завалом, который раньше бы показался мне неподъемным, довольно быстро. Всё изменилось. С Дазаем мы не виделись каждый день, не писали друг другу сопливых сообщений, да и вообще высокой романтики, как в книгах, у нас не было. Но время, которое мы проводили вместе было лучше, чем что-либо до этого со мной происходившее. Это было как раз то общение, на грани телепатии; понимание, которого я был лишён, интерес и выгода с обеих сторон, чистое наслаждение даже от банального молчания. Это было прекрасно и легко, приятно и нежно моментами, как-то по домашнему что ли. Учитывая, что дом для меня был своеобразным уходом от реальности, побегом, крепостью: руки Осаму, его тёплый смиряющий взгляд, его слова — это стало для меня новым домом. Я нашёл потерянного себя в его действиях, словах, поступках. Он же отыскал что-то во мне. Ментальная связь между нами была воистину волшебной. Впервые за всю свою жизнь я перестал испытывать частую тревогу, мучить себя мыслями о смысле или бессмыслии, всё просто стало лучше. Как? Просто хорошо. Я начал как-то по другому смотреть на то, чем занимаюсь, на то, кем я являюсь и вообще на всё вокруг, что окружало меня и угнетало временами раньше. Дазай начал писать книгу, судя по первым главам это будет что-то убийственное, хоть и очень грустное. Я нашёл маленькую отдушину в графике, мне жутко захотелось узнать больше, стать лучше, развиваться в каком-то смысле, не выживать, а жить так, как я могу. Часто после пар Осаму неведомым образом находил меня и мы шли в то уютное кафе, пили чай и разговаривали, слушали пластинки. Иногда он появлялся на пороге в несусветную рань и мы шли вместе в универ пешком, не спеша. По натуре Дазай был довольно тактильным человеком, ему доставляло удовольствие касаться меня, во всех смыслах этого слова. То как-то невзначай взять за руку, сплетая пальцы, то обнять со спины, когда я был был занят наброском очередного рисунка, легко взъерошить волосы, вскользь поцеловать на прощанье. Это было так непривычно, но до жути приятно. Мы сливались во что-то непонятное, но прекрасное. Иногда я оставался у него и мы засыпали под какой-то фильм, разговаривали, любили. Если голову переполняют мысли, эмоции и всё вокруг просто кричит о том, что ещё мгновение и ты взорвешься — надо как-то вытаскивать из себя это всё, выражать, говорить, писать, воплощать себя в чём-то. Пусть я и до сих пор считаю, что во всем этом нет никакого смысла, как и во всей жизни человечества, так и в моей, но почему бы нет? Если могу, то что теряю? Вряд ли можно потерять в этом мире что-то более ценное, чем время. Если подумать — всё, что нас окружает — это о времени, это само время. Все песни, картины, рассказы, стихи, архитектурные шедевры, даже промышленность, всё это о времени, всё это — время. Так что я решил, что лучше уж двигаться в направлении к концу, с песней что ли, с каким-то процессом, который будет отвлекать тебя от отсчета минут, часов и дней. Возможно, это и есть счастье, не то, о котором кричат, восхваляют, но то, которое лелеют, греют и наслаждаются каждой секундой, ощущая его тепло на своих руках, в своём теле и глубоко в сердце. Которое, возможно, для многих непонятно и неприемлемо. Но для меня оно таково. Только сейчас я начинаю жить по настоящему, только начинаю, но теперь в этом всём гораздо меньше страха, меньше сомнений и чёрной сковывающей грусти. Что-то кончается, что-то начинается, в этом ведь вся прелесть жизни.