Праздник к нам приходит / #xmasonice

— Бесит! — Юра ковыряет пальцем чешуйки краски на ограде моста, а Отабек молча смотрит, то на его спину, то как солнце садится за очередную сталинку сквозь гигантскую вывеску Аэрофлота. От Аэро сюда — минут двадцать неспешно, но даже это не смогло хоть немного отвлечь Плисецкого. Четвертый после короткой. Поэтому «пиздец» и «бесит» — всё, что можно от него услышать, и Отабек, в принципе, согласен. Но это ведь не поможет… Он разворачивается лицом к вокзалу и, глядя на его мятные стены, совершенно буднично спрашивает: — Ты когда-нибудь перила на морозе облизывал? Отабек буквально слышит, как Юра отстаёт от несчастной краски, поворачиваясь к нему, и, пользуясь возможностью, запихивает его левую ладонь к себе в карман: ноябрьские морозы намертво сковали типичную московскую грязь и не хватало ещё, чтобы Юра отморозил себе пальцы. Четвёртое — неприятно, конечно, но Отабек уверен, что завтра оно станет первым. Это же Плисецкий. Для него нет невозможного. — Перила? — недоверчиво смотрит Юра из-под чёлки. — Я что, больной? Язык же прилипнет! — Да, — серьёзно кивает Отабек. — Прилипнет. Потом придётся медленно отлеплять тёплой водой. — Ты… ты-то откуда знаешь?! — ахает Юра. — Ты что, пробовал?! Отабек молча кивает и косится на округлившиеся глаза Плисецкого. Потом хмыкает: — У нас знаешь, какие морозы на севере Казахстана. И не такое случается. Даже северное сияние бывает. — Да ладно! — Шоколадно, — парирует Отабек любимой фразой Юры. — Цветное. Хотел бы его увидеть? — Спрашиваешь! — Юра вытаскивает руку из отабекова кармана и запихивает челку внутрь капюшона. — Никогда не видел! Когда оно в Питере бывает, я вечно либо где-то на выезде, либо… сплю. — Если хочешь, значит —- сбудется, — просто говорит Отабек, отталкиваясь от перил. — Пойдём? Пора обратно в отель. — Что угодно сбудется? — хватает его за рукав Юра. — Что угодно. — А три можно? — Не уверен. Но одно — наверняка. Я гарантирую. — Это хорошо, — Юра кивает и равняется с Отабеком. — Это как раз то, что нужно. До Аэростара они идут молча. Сумерки плюхаются чернильной кляксой, расцвечивая ленинградку красно-желтыми фарами и предвкушением декабря в иллюминации. Застывшая грязь скользит и скрипит под ногами. Облачка пара от дыхания редеют среди дымного зарева пробки. Первые снежинки смешно щекочут нос, когда до отеля остаётся десяток метров. Через несколько минут небо, словно после разминки, включает мощность на полную, и вот уже сверху кружатся и летят к земле гигантские хлопья. Юра замирает, а затем быстро утягивает Отабека за рукав под дальние ели за отелем и шепчет: — А сейчас посмотри вверх! Отабек послушно смотрит. — Это была моя любимая игра в детстве, когда шёл снег! Видишь, какое антрацитовое небо? Видишь, как снег замирает, если долго смотреть вверх? Видишь?.. Отабек видит. — А теперь представь, что это не он падает, а мы летим вверх, сквозь него… всё выше и выше… в космос… Представляешь? Отабек представляет. Он смотрит на Юру, запрокинувшего голову, видит, как снег облепляет его капюшон, как собирается на волосах и ресницах, как тает на его приоткрытых губах… Представляет, какие они, должно быть, тёплые… И целует. Целует, успев увидеть, как Юра удивленно моргает, перед тем, как через очень долгое мгновение… схватиться за его воротник и притянуть к себе ближе. Когда они, наконец, расцепляются, Юра снова смотрит в небо, совершенно безответственно облизывая губы, которые точно будут завтра шелушиться (и что тогда? просить бальзам у Никифорова?), и задумчиво говорит: — Если бы я знал, что ты такой казахский шаман, я бы тогда попросил золото в гран-при. — Его ты и так получишь, — пожимает плечами Отабек, — лучше было просить что-то сложное. — Например, нормальный снежный день в Москве, да? Как в детстве? — Юра наконец смотрит на Отабека и, наконец!, улыбается. — Потому что, видимо, я угадал — и из трёх желаний выбрал самое несбыточное.