Бурые от пыли цветы поэзии

Симона крепко его не любила. Когда Камю погиб, она сказала, что тут не о чем сожалеть, но Сартр, хоть и был с ней во всём прочем солидарен, в своей душе нашёл немало огорчения. Он несколько лет с Камю не общался, но никогда не переставал тихонько присматривать за его литературной жизнью, а то, что эта жизнь была не особо блистательна, было и печально, и удовлетворительно. Куда обиднее было бы, если бы Камю сопутствовал успех и везде бы его превозносили. Но слегка обидно, вернее, чуть-чуть досадно было сейчас, когда стало ясно, что он уже не напишет тех прекрасных книг, которые должен был написать, ведь имел к этому талант и все средства. Но, с другой стороны, Сартру приятно было думать, что он не ошибся, когда в душе предсказывал, что у Камю будет короткая и трагическая жизнь слишком красивого цветка… Сейчас, после стольких лет, обиды не осталось, да и не было её. А если и была, то только у него, а Сартр никогда на него не сердился и зла не таил. Да и с чего ему сердиться, если это он сам принёс в жертву убеждениям то, что осталось от их охладевшей дружбы? И так ли уж было больно порвать и навсегда расстаться, если они и до последнего, решительного и коренного расхождения более друг в друге не нуждались? Война давно закончилась и вместе с нею то, что можно было назвать мимолётным увлечением, оставившим в душе чудесный след, короткой песней, так и не разгаданной до конца (впрочем, если разобраться, ответ лежит на поверхности — четыре короткие строки куплета повторяются снова и снова и лишь потому, что музыка трогательна и язык повествования неизвестен, текст кажется долгим, глубоким и упоительным, но, стоит понять фабулу, и история теряет обаяние, становится неинтересной и ненужной, как остывший чай). Впрочем, Симона считала иначе. Случались у неё иногда эти милые вспышки гневливой ревности, причём именно в тех случаях, когда ревность была совершенно необоснованна. Сверкнув глазами и презрительно поведя носом гордой и свободной римлянки, она сказала, что убиваться не станет. У неё были свои причины не любить Камю, но здесь сквозила неприязнь иного рода, и Сартр стал было выспрашивать, что на неё нашло. В быстро полученном ответе сформировалось то, о чём он и сам смутно, от случая случаю, вспоминал все эти годы. Всё верно, трагичная и внезапная новость отозвалась в сердце далёкими отголосками обиды, досады и чувства вины, но и беспокойной теплотой. Симона подвела итог торжествующей и горькой улыбкой: «Он был в тебя влюблён! Не удивлюсь если ты с ним спал. С тебя станется…» «Скажешь тоже…» Сартр был более удивлён тем, что ей не всё равно, чем самим фактом подобного мнения. Симона прощала ему всевозможные реальные интрижки легче, чем те, что сама выдумывала. Но, с другой стороны, данному случаю имелось объяснение — она считала Камю своим врагом с тех пор как тот в самых крепких выражениях вознегодовал по поводу её феминистской книги… Но это было давно. И она победила. Ведь если чьё мнение для Симоны и было важным и решающим, так только его, Сартра, а он всегда вставал на её сторону. И тогда тоже. И это, надо полагать, было одной из дополнительных маленьких причинок, по которым их с Камю прекрасная дружба завершилась. Впрочем, она уже тогда была обречена. Впрочем, она была обречена с самого начала, слишком уж разными людьми они были. Никогда они не смогли бы существовать на одной волне, и если и сумели продержаться рядом какое-то время, так только потому… Видимо, и правда Камю что-то испытывал. И теперь, спустя столько лет, осознать это было приятно, немного больно и, совсем чуть-чуть, жаль. Ведь хорошо было бы с ним никогда не расставаться, да и собственная давнишняя очарованность, хоть и не застилала больше взгляда, но из глубин прошедшей жизни доносилась, словно вздох о лучших временах, пришедшихся на самые горькие года. Верно, он и впрямь был влюблён. Как это ни поразительно, как ни смешно и как ни странно. Можно, конечно, списать это на самообман и на самоутешение, но память вполне правдоподобно возвращала его, прежнего, живого и подвижного, поразительно тёплого и всегда куда-то спешащего… Смутно помнилось, как он, загорелый и стройный, едва знакомый, взбегал по лестнице, сиял в темноте улиц, поднимал воротник пальто и был красив и обворожителен как кинозвезда. Он был готов на всё, лишь бы остаться, а Сартр, лишь бы удержать, буквально на следующий день после случайного знакомства всучил ему свою пьесу, в которую Камю, как тигрёнок в мясо, вцепился с таким рвением и вожделением, что не трудно было догадаться, что дело не в пьесе, а в обожаемом авторе. Пьеса конечно была гениальна, но тогда это очевидно не было и Сартр сомневался, сможет ли её поставить и допустят ли её немцы. Однако Камю так её расхваливал и так готов был хоть в эту же самую ночь броситься её организовывать и играть в ней главную роль, что это… Это не могло не тронуть. Это и правда было каким-то внезапно свалившимся с неба огнём, который и Сартра, хоть и не сильно, но опалил. В итоге пьесу поставили в настоящем театре и она прошла с успехом, а Камю, поняв, что в нём не нуждаются, ничуть не посчитал себя отвергнутым, и всё равно остался рядом. Да и потом, работа в подпольной газете — Сартр так ничего толком и не сделал, но благодаря Камю сложилось и до сих не желало развеяться впечатление, будто он вовсю участвовал в сопротивлении. Была даже какая-то сверкающая и пьянящая иллюзия опасности, облав и обысков, от которых Камю обещал защитить, да и кроме того, тая в скорых сумерках и сигаретном дыму, исчезая под песни с немецких пластинок и на прощание на мгновение накрывая руку своей, плёл бог знает что — не поддаться его жаркому шёлковому обаянию было сложно. Но Сартр не поддался. По крайней мере, не потерял голову. По крайней мере, не мог потерять. Но мог хотя бы быть приятно очарованным. Ведь всё в нём было идеально. Камю происходил из истинных социальных низов — из рабочих и бедняков, на стороне которых Сартр всегда хотел стоять. Вышедший из крестьянского сословия и навсегда сохранивший в душе ту жёсткость, которая у его предков была жёсткостью загрубелых в работе рук, Камю умудрялся быть поразительно чутким, горделивым и нежным. Как теперь оказалось, до сих пор на закраинках памяти приберегалась его милая шутка: бывали поздние вечера, когда он, расставаясь с Сартром где-то при дверях, целовал ему руку. Конечно всё это сопровождалось игрой и ребячеством, но сложно было не растаять. Сложно было после, оставшись одному, не улыбаться, не качать головой и, рано или поздно, не поддаваться лёгкому сомнению… Но ведь ничего это не меняет. Даже если бы Камю был ещё в сотню раз лучше и нежнее, это тоже было бы бесполезно, это не помогло бы ему… Но в чём? Чудес не случается. Оставалось лишь спокойно подтвердить себе тихое «нет, увы». И всё же очень приятна и лестна была эта невинная, животная, неосознаваемая, видимо, влюблённость. Камю напоминал ему об испытанных ещё в детстве сожалениях. Сартр в бога не верил, но ему было не всё равно. Это пошло с детства, по большей мере несчастного и одинокого, да ещё и тронутого смутным гневом за то, что бога нет. Из дедушкиных книг он слишком много знал о религии. Одно время его сильно впечатлили возвышенные истории о святых девочках — католических мученицах, что умерли совсем юными и такими ослепительно чистыми, что возмутительной казалась пустота на престоле, которому они себя отдали. Агнесса Римская, Имельда Ламбертини, Святая Филомена и даже Доминик Савио — эти удивительные дети зачем-то всеми силами оберегали свою непорочность и по своей наивности верили в иллюзию, стремились только к царствию небесному, отказываясь от всего вокруг, и, истово служа тому, чего не существовало, на смертном одре прощали своих убийц и насильников и будто бы не страдали от боли — о нет, страдали ещё как, и ангельские объятья, которые им обещали легенды, были фальшивым утешением. И во имя чего? Во имя прекрасной, навязанной им ошибки и во имя любви, которой в них было слишком много, которую они направили в пустоту и которая так и ушла в никуда вместе с ними, канонизированными и обретёнными в катакомбах. Как и когда-то в детстве, Камю в своей трогательной, никуда не ведущей и бесполезной любви тоже казался ему нежным агнцем, предназначенным судьбой на одно только непорочное заклание. Вернее, показался таким теперь, когда разбился на машине, в которой ехать был не должен, и, не дописав великих книг и не прожив достославной жизни, канонизировался в тысячах сердец. Да, он действительно был влюблён. Как и было обещано, он остался до конца войны. Теперь уже было не припомнить точных фактов, но всё же что-то такое происходило… Сартр внимания не обращал, но на уровне интуиции всё-таки не мог не ощущать его близости и его тепла. Какой-то период он Сартра прямо-таки преследовал, конечно очень мило и ненавязчиво, но всё-таки исправно писал записки, просил о встречах, выискивал в вечерних кафе, незаметно оттирал Симону и, в общем, вёл себя как пылкий юный джентльмен — прикасался будто к цветку, фыркая от смеха целовал при прощании руки и совершенно, благо был бесстрашен, наивен и прост, не понимал, зачем он это делает и зачем и во что так чистосердечно верит. Один случай помнился достаточно чётко. Последний, должно быть, случай — помнился, потому что крепче помнятся досадные упущения. Сартр не мог теперь сказать, в какой конуре обретался в сорок пятом, но помнил, что пару раз, когда лили дожди, Камю к нему заходил и однажды даже напросился переночевать и напряжённо просидел у окна до рассвета, непрестанно куря и покашливая в кулак. Нечего было рассчитывать на чай или на что бы то ни было, но он, даже без приглашения, протискивался внутрь, и Сартр ему не препятствовал. И он тревожно кружил по пустым комнатам, заглядывал в чёрные окна и едва заметно дрожал. Лишь один раз такое случилось — он долго ходил вокруг да около, а Сартр, увлечённый тем, что говорил ему (а говорил, кажется, как раз о святых девочках), не заметил, как он оказался рядом и как вдруг, метнувшись, приник и обнял, охватив руками плечи и отчаянно, будто в каком-то страхе, прижав к себе и прижавшись. Он был хороший. Стройный и сильный, горячий как прогретый солнцем морской песок. От него пахло одеколоном и гречишной сладостью и сердце его колотилось как у птицы. Но и это было бесполезно. Чудес ведь не случается. И всё же Сартр, выждав для верности пару секунд, не выпуская из пальцев сигареты, аккуратно положил руки на его талию. Может и таилось где-то на дне души желание обнять в ответ и быть, наконец, утешенным, но нет, увы. Не пожалев единственного ласкового прикосновения, свободная ладонь переместилась на впадину его позвоночника и деликатными холодными движениями кончиков пальцев, как постукиванием крохотных молоточков, подсказала, что пора отпустить. С губ само сошло едва слышное «ну что, всё?», наверняка жестокое и острое как нож. Но не было бы легче, если бы он пустился в объяснения и стал ронять грустные, витающие в воздухе слова: «ты чудесный» и «я хотел бы», и «я мог бы», но «нет», «нет», «не в этот раз». Камю, помнится, шумно вздохнул, отстранился и поскорее отвернулся, чтобы не было видно блеска слёз. Не оборачиваясь, он убежал и больше уж не приходил. Тогда, видимо, любовь и закончилась — ещё раньше, чем где-то на востоке закончилась война. Но дружба, идя, как луна, на ущерб, тускло светила ещё долго. Ещё долгие годы были растрачены на скептическое наблюдение за тем, как Камю не может распутаться в клубке любовниц, как он тратит время на ерунду, вместо того, чтобы писать книги и жить не греша, как он болеет, худеет, истончается и неотвратимо отдаляется… Сартр не собирался его удерживать. Незаметно накапливался груз недовольства друг другом и мелких обид. Потом приключилась окончательно разбившая ему сердце война на его дорогой родине. И эта большая, не будет преувеличением сказать, перевернувшая жизнь Франции история: Камю написал не то, что от него ожидали, все были неприятно удивлены, критики принялись травить его в газетах, и он со всеми своими проблемами и несчастными принципами остался один. И в тот день, когда всё между ними окончательно прервалось, разве мог он надеяться, что Сартр пойдёт против своих сторонников и своих собственных принципов, и защитит его и поддержит? Чудес не случается. При последней встрече он, конечно, снова слегка расплакался и был трогателен до боли: совсем уж исхудавший и уменьшившийся, уже далеко не такой красивый и яркий как раньше, загнанный и забитый, уязвимый как ангел, израненный жестокой жизнью и болезнями и смертельно изкогчённый любовью, с тяжёлыми кругами под синими глазами, со смятой в пальцах сигаретой и с по старой, уже, увы, не актуальной привычке поднятым воротом пальто — но и это больше не могло ему помочь. В сердце что-то предательски защемило, но Сартр не стал бы унижать его жалостью. И не стал бы себя мучить сожалениями. Ведь он знал из дедушкиных книг, ещё с детства выучил наизусть, что любовь долготерпит и милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не ищет своего, не мыслит зла и всё такое прочее. Страдает соразмерно, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Наивные слова. Наивный южный мальчик, наивные святые девочки в объятьях ангелов… Друзьями пребудем и в вечности. Осталось только подняться, с трудом удержать в груди вздох сожаления и уйти. «Он был в тебя влюблён!» — с победной улыбкой подвела она итог ещё одним счастливым апрельским днём. «Вовсе нет» — и иначе не скажешь.