Warship My Wreck

Сердце стучало чаще, когда дыхание сходило на нет. В промозглых сумерках едва ли можно было различить волнение и дрожь, чуть заметную нервозность. Пальцы тряслись, с сигарет слетал обожженный пепел. Светились глаза, такие тусклые и безжизненные, но полные неоправданных надежд, полные веры во что-то, чему быть уже не суждено. До рассвета еще было время, и непринужденная атмосфера раскиданных по крыше воспоминаний ничем не обязывала. Казалось, что стоит только притронуться к покрову – и растворишься во тьме, утонешь под слоями бетона и фанер, похороненный заживо, выпотрошенный. Такой настоящий ты, такой блистающий Лондон. Немного темнеет, октябрьский ветер продолжает поддувать сзади, щекоча поясницу и шею. Глаза слипаются, но не ото сна, а в слезах, что падают к щекам. Это уже не поддается контролю, этого не остановить, как и не отнять томящегося чувства в груди, этой режущей и колющей боли, что прежде сковывала ребра, а теперь будто отпускает тебя. Одинокого погибшего солдата. Плыви, уходи в открытое море, а лучше улетай птицей… Ты никогда не станешь прежним. Не вернуться в моменты прошлого и не пережить тот моральный упадок, который питал тебя во времена глубокой депрессии. Уже не получится жить в страданиях и находить энергию в отрицании, в оправданиях, в беспробудной печали. Не получится создать хаос, когда ты навечно погряз в нем. Оно закончилось. Жизнь закончилась. Некоторые раны приходится залечивать, некоторые трещины – склеивать, собирая себя по частям, как упавшее из рук по небрежности фарфоровое блюдце. В него можно было вложить многое, но видели то не все. Не каждый. Таким был Мэттью, темпераментный, моментами совершенно неконтролируемый, неугомонный. Но он был Ховарду драгоценностью. Вечной драгоценностью, в которую тот вложил всего себя. Но бывают дни, когда склейке не поддается даже самый простой материал, от которого все ждали, что тот прогнется, приспособится, будет существовать дальше так, как велено. Нет. Отказ. Он больше не будет плясать под дудку и притворяться, что ему хорошо: поломанный, поцарапанный временем, склеенный так небрежно. Он будет самим собой. Таким и стал Доминик. Они были прекрасной парой. Не примером для подражания, но чем-то даже слишком идеализированным, потому как сосуществовали, соблюдая законы, обещания и не отходя от идейности создателя. Став единым целым, они уже никогда не могли представить, что однажды наступит момент тотального одиночества и полнейшего молчания. Они всегда знали, что им двоим по пути. Неисчислимые дороги ввысь подошли к концу. Далее не было развилок, поворотов и перекрестков, и отсутствовали указатели, направляющие к синему пламени адских ворот или показывающие, куда свернуть, чтобы просто раствориться в космосе. Безболезненно, безнадежно. Это было крайне необходимо, и двое были нужны друг другу как воздух. Все мы однажды перестанем дышать. Однажды не поможет проснуться и прийти в себя даже самый чистый кислород. Беллами вдыхал запах влажности и лондонского октября, перебивая все табачным дымом. Он вспоминал, как пах ирландский воздух на рассвете и какие ноты несло в себе утро, встреченное на Мичигане, где после старенького трейлера нельзя было увидеть ничего кроме озера без берегов и хвойного леса. Чувство умиротворения подкрадывалось сзади и ложилось на плечи, но перед парнем оставалась суровая реальность. Реальность, в которой ему приходилось решать и быть здравомыслящим. Пусть сердце билось и крутилось во все стороны. Голову нужно было оставлять холодной. Пустота в животе заменялась полнотой мысли. Когда все было четко и грамотно сформулировано в голове, становилось гораздо легче. Можно было убедить себя во многих несуществующих вещах и представить, будто все сыты и накормлены, будто благополучие достигло своих пределов и нет большего счастья в жизни, чем текущая секунда. Убеждение себя в своей сохранности, в том, что ты преуспел и взял от своих дней все, давало возможность отпустить тяжесть и расслабиться. Мэттью рвано выдохнул, но посмотрел на Доминика. Тот поймал его взгляд, легко маякнул своими горящими зрачками в серебрящиеся в ночи глаза и улыбнулся. – Сколько до рассвета? – спросил Беллами, сам не зная, чего ожидал. – Пару часов. Они прекрасно понимали, что эти часы пролетят безбожно быстро. Они не заметят их, но точно запомнят и отложат где-то внутри. Воспоминания будут бежать по венам даже после того, как кровь в жилах остановится, когда откажет сердце. Легкие наполнялись никотином, больше нечего было терять. Хотелось найти апокалипсис в собственной голове, но было настолько пусто и ровно, что едва ли билось сердце, едва ли бежала кровь. И нечего говорить, когда все уже и так было сказано. Едва дребезжал рассвет, ранние сумерки разгоняли туман над Лондоном. Через легкие облака, наполненные разрушением и хмуростью, пробивался тот единственный луч света, способный спасти от неминуемой гибели. Его оставалось поймать, запереть в шкатулку под сердцем и хранить в тайне. Почти соприкасаясь коленями, чуть ли не зеркальными отражениями двое сидели на покрывающейся восходом солнца крыше Ассингтон Билдингс. Пальцы подрагивали, дыхание сбивалось. Из глаз почти катилась слеза, разделенная на двоих, но ей было не место. В смерти нет ничего печального. Лишь закономерность. А законы они любили. В воскресном воздухе поднялись два заряженных пистолета, направленные разноименно, нацеленные к противоположным вискам. Воздух был наполнен электрическими разрядами, невидимыми молниями, но динамика оставалась незаметной. И реальность накрывает безумной волной. Солнце поднимается над немым городом, замершим в поразившей его статике мысли и сердцебиения. И они смотрят друг на друга, и они помнят все до самого первого вздоха. Три. Они видят друг друга. Они доверяют, полностью запечатлев на себе один другого. Два. Они любили. И они любят. И они смотрят друг другу глаза в глаза. Один.