Я следом за тобой пойду, Меня не отличишь от тени, А спрячешься в траву — Я притворюсь растением. Это я незаметно крадусь, В час, когда ты отходишь ко сну, Твоё сердце должно быть моим, Твоё сердце вернёт мне весну.
Нежное и ранимое, пропускающее через себя все эмоции и бережно хранящее их внутри, сердце было самой чувственной частью человека. Оно тягостно сжималось, если происходило что-то плохое, и радостно трепетало, получив хорошие вести, но принимало всё таким, какое есть. Последние годы единственное, чего желал Ицки — овладеть сердцем Шинобу. А чтобы добиться этого и наблюдать за всеми его волнениями с близкого расстояния, стоило всего себя посвятить выполнению желания. Поэтому Ицки оставался рядом с Шинобу, без сомнений следуя за ним куда угодно. И с удовольствием замечал, как его удивление сменяется интересом, интерес привязанностью. Хотелось, чтобы привязанность переросла в жизненную необходимость. Ничего не опасаясь, Ицки отправлялся следом на любое опасное задание — Шинобу сохранил ему жизнь, а Шинобу был самым сильным среди всех когда-либо встреченных людей, что уж говорить об обитающих в человеческом мире слабых ёкаях. Ицки был податливой тенью, послушно бегущей за своим хозяином. Он спокойно появлялся в мире духов, из-за спины Шинобу ловя на себе озадаченный взгляд Коэнмы. Обычные ёкаи не бывали тут, не преследовали детективов, убивающих их сородичей. Ицки замирал в тени деревьев, ожидая Шинобу из школы, и бесшумно шагал следом за ним, не задумываясь о том, куда лежит путь. Ведь такие вещи больше его не волновали. Ночью, когда Шинобу засыпал, Ицки бесшумно ступал по комнате, не желая потревожить чуткий сон. Лишь тогда он позволял себе приблизиться, рассмотреть умиротворённое лицо внимательно. Почти протягивал к нему руки, после до боли сжимая пальцы в кулаки. Прикосновения не важны. Единственное, чего желал Ицки — обладать сердцем Шинобу, понимать все его чувства. Он знал, что лишь это принесёт ему настоящее счастье.Да, ты можешь отдать свою душу Оранжевым демонам страсти И смотреть, замирая, Как она превращается в дым. Что душа мне твоя? Этот легкий затерянный ветер, Нет, должно быть моим твоё сердце, Твоё сердце должно быть моим.
Ицки был послушным и внимательным. Он не пререкался и не оспаривал решения Сенсуи. Даже когда те были ему не по душе, когда грозили оставить все надежды неисполнимыми. — Мы хотим, чтобы ты позаботился об этом теле после смерти, — Минору говорил уверенно, даже не рассматривая варианты, где план по открытию портала в мир демонов срывается. — Мы умрём, но не позволим миру духов или кому ещё помыкать нашей душой. Мы хотим, чтобы ты забрал её, спрятал ото всех. Мы ведь можем доверить это тебе, Ицки? И это было именно тем, чего он желал меньше всего. Сенсуи ещё слишком рано покидать этот мир. Ицки знал о болезни, знал о душевных муках. Это было доступно и открыто. Не так интересно, как истерзанное сердце, по-прежнему скрытое ото всех. Шинобу, что так долго искал искупления своих грехов, нашёл для себя единственно верный путь — так считал он, но не Ицки. Ему бы хотелось отказаться, заставить Шинобу ещё хоть немного метаться, не находя нужное решение. Хотелось, чтобы он признал собственную боль, распорол грудь и залил кровью руки Ицки, открывая своё сердце, отдавая ему всего себя. Но твёрдо решив быть лишь наблюдателем, не давая Сенсуи значимых советов и не вмешиваясь в обсуждения планов, Ицки принимал его выбор, каким бы он ни был. Поэтому, хотя и готов был отринул всё, лишь бы получить желаемое, вслух он ответил совсем другое, смиряясь, дорожа каждой частью Сенсуи: — Конечно. Никто не сможет попасть в Ураотоко или покинуть его, пока я этого не позволю. Там мы будем в безопасности. Так Ицки стал обладателем его души — той загадочной бессмертный части, что была единой, не могла делиться на столь разные части Сенсуи. Она вся — Шинобу, с его наивностью и его же грязью. Это не то, что мечтал заполучить Ицки, но и отказаться от этого дара — бремени? — не мог. Не потому, что было не позволено, но потому, что не представлял себе подобного. Ведь он любил всего Шинобу, даже его запятнанную душу, не имевшую никакой ценности.Да, ты можешь отдать свое тело Восьми носорогам, И одев себя в пену и дрожь В раскаленную падать волну Что до этого мне? И какое мне дело? Нет, должно быть моим твоё сердце, Твоё сердце вернёт мне весну.
Казуя был пугающе безумным. Ицки иной раз казалось, что он являлся воплощением всей ненависти Шинобу, всей его яростной боли. Конфликтный до такой степени, что вызывал неприязнь у других личностей — Хитоши плевать было на людей в целом и детей в частности, но от убийства животных он всегда приходил в ярость. Но Казуя никогда не причинял вреда Ицки. Мог лишь смотреть злобно-обжигающе, почти больно. Царапал ногтями собственные ладони, наверняка желая сомкнуть руки на чьей-нибудь шее. А Ицки нравилось ловить на себе его взгляд, нравилась мысль о собственной неприкосновенности — он вполне успешно старался быть полезным, даже Казуя понимал это, сдерживая свои желания, срывая злость на других. А другие Ицки не волновали. Даже когда Казуя, в очередной раз потеряв голову, пропадал ночами напролёт на улицах города, наверняка творя беспричинную кровавую расправу. Ицки не интересовали покрывающие Сенсуи шрамы, рука, что Джуджи превратил в оружие. Он смотрел на истерзанное тело, а перед глазами вставал тот чистый образ молодого юноши, встреченного когда-то. Образ человека с горящими глазами, полными уверенности в собственных действиях, и окровавленными руками. Во взгляде теперь блестело безумие, а брызги крови с рук покрывали всё тело. Ицки с восхищением наблюдал за развитием каждой личности, пытаясь понять, что движет ими всеми. Почему они наносят увечья своему телу. Но последствия действий были не важны. Значение имел лишь выбранный путь.Да, ты можешь пустить в свою комнату Пеструю птицу сомнений И смотреть, как горячими крыльями Бьет она по лицу, не давая уснуть. Что мне мысли твои? Эта жалкая нить, что связала и душу, и тело, Нет, должно быть моим твоё сердце, Твоё сердце вернёт мне весну.
Шинобу выглядел сильным и непоколебимо уверенным в правильности своей жизни. Ровно до того момента, когда увидел нечто, оказавшееся для него слишком неприемлемым. Когда начал сходить с ума стремительно, без шансов это остановить. Ицки слушал его беспорядочные мысли, пристально смотрел за текущими по виску каплями пота. Шинобу сомневался во всём: и в смысле, и в правильности своей жизни. Его душа и разум рушились на осколки, и он до крови, до костей ранил пальцы, пытаясь собрать себя вновь. Шинобу смотрел на Ицки непонимающе и кричал, кричал, кричал. Бормотал бессвязно, словами выбрасывая из головы ненужные мысли. Но никогда, даже тогда не описывал всей своей боли. Из последних сил пытался скрыть всё за очередным криком. Однажды даже Ицки стало не по себе: когда Шинобу замер, резко оборвав собственный вопль, посмотрел в окно пустым взглядом. Они были в заброшенном недостроенном здании, вдалеке от людей, чтобы никто их не слышал, чтобы Шинобу никого не видел. Тогда показалось, что он решил закончить всё вот так вот, здесь и сейчас. Это было бы неправильно, это был бы не Сенсуи, кто-то другой. Ицки почти коснулся его призрачными руками, преступая собственные принципы, желая остановить, но пустой взгляд вдруг стал осознанным. Жгучим. Живым, как никогда. В Шинобу зародилось что-то новое, что помогало совладать с безумием, скрыться хоть на время от собственных мыслей.Я следом за тобой пойду, Меня не отличишь от тени, А спрячешься в траву – Я притворюсь растением. Это я незаметно крадусь, В час, когда ты отходишь ко сну, Твоё сердце должно быть моим, Твоё сердце вернёт мне весну.
Ицки до самого конца был покорной тенью, всюду безмолвно следовавшей за хозяином. Он с трепетом наблюдал за последними минутами жизни Шинобу, но не вмешивался. Хоть и мог. Даже если хотелось. А теперь Ицки сидел, обнимая бездыханное тело, покачивая его на коленях. Вот он, Шинобу, весь без остатка принадлежит ему. И душой, и телом. Только нераскрытые чувства так и остались где-то там, за стеной замкнутости. Шинобу до последнего сжимал окровавленными пальцами своё сердце, не доверяя его никому. Может именно оно помогало ему жить дальше, находить силы для борьбы? Вот бы его лишь коснуться… – Скажи, Шинобу. Ведь когда ты был Шинобу, ты чувствовал невообразимую боль. Но ты никогда не подавал вида. Лишь спустя несколько часов после решающей схватки Ицки позволил себе заговорить. Впервые за долгие годы он позволил себе произнести вслух то, что так его волновало. – Я немного расстроен из-за этого. Вот и сейчас ты ничего не скажешь… Ицки провёл руками по широкой холодной груди, коснулся подбородком затылка, сильнее прижал тело к себе. Усмехнулся тоскливо. Теперь он мог слышать лишь стук собственного сердца. – Шинобу, просто продолжай спокойно спать, как сейчас. Больше нас никто не потревожит.