А может быть и не было меня – молчи, И сердце без меня само стучит, И рвутся струны сами собой, Как будто обрывается свет, А может быть и нет…
Шинобу было горячо и холодно одновременно. Голова раскалывалась на части — всё ещё едина, и крови на земле не было, но дьявольская боль безостановочно пронзала её короткими импульсами. И даже несмотря на это — страдание, лучшее свидетельство его существования, — он не мог отделаться от сомнений. Не мог взять себя в руки и признать: всё это — реальность. Всё, что он делал, делал он сам. Не кто-то другой. А как бы хотелось снять всю ответственность... «Это правда!» — кричал внутренний голос. «Правда ли?» — уже шептал он сам себе в ответ. И Шинобу не знал, действительно ли это его мысли. Не знал, существует ли он. Шинобу не раз замечал на себе внимательный взгляд ореховых глаз Ицки. А на лице его, выражающем неясную смесь эмоций, была улыбка – не читаемая, как будто застывшая. Казалось, что он-то всё понимает. Чего проще – спроси, но... – Молчи, – шипел Шинобу, впивался пальцами в собственное лицо, оставляя на коже красные полосы и синяки. А Ицки и не собирался ничего говорить, продолжая смотреть. Пристально, точно пытаясь проникнуть в самую глубь души. Заглянуть так далеко, куда Шинобу и сам не мог – слишком темно. Ицки вообще никогда не говорил ничего сверх необходимого. Ни когда Сенсуи увидел собственными глазами людские пороки и безжалостность, ни когда он решился на преступление против рейкая, ни когда разносил в дребезги телевизор, не вынося записанного на чёрную плёнку. Ицки говорил первым, когда звал Шинобу завтракать или спрашивал, какую газету купить в магазине. Но никогда не затрагивал ничего, касающегося его пороков. А Шинобу падал, падал, растворялся в глубине себя, не имея никого, с кем можно было бы поговорить, из последних сил цепляясь за остатки разума. Тонул и всплывал на поверхность сознания частями, не осознающими своего единства. Когда появился Казуя, он в кровь сбил кулаки, пытаясь ощутить в теле жизнь. Он захлёбывался диким смехом, с безумием во взгляде разглядывая себя в зеркале. Казуя был лишён сомнений и делал лишь то, хотел. А желания его были совершенно простыми: проливать кровь, не важно, чью. Шинобу смотрел его глазами на мир; видел, как обрываются струны чужих жизней и не понимал: действительно ли это часть его личности? Или он и был всегда лишь кровожадным беспринципным ублюдком, не замечающим собственных пороков? Ему... Всегда так сильно нравилось убивать? И может он, Казуя, настоящий, а Шинобу... Существовал ли вообще когда-то? Кровавые брызги летели в глаза, и Казуя довольно жмурился, поднимая голову к небу. Тусклый свет фонаря не пробивался сквозь плотно сомкнутые веки, и темнота снаружи на мгновение казалась такой же густой, как внутри.А может быть и не было меня – скажи, И кровь, как речка между камней, сама бежит, И рвутся струны сами собой, Как будто обрывается свет, А может быть и нет…
Минору улыбался и убедительно говорил с людьми, а Шинобу терялся в своём сознании, не понимая реальность. Разве это был он? Разве умел он когда-то так спокойно и легко общаться с другими, твёрдо отстаивая свою позицию, играя на свои интересы, при том не раскрывая их? Быть может, Минору и был настоящим? Шинобу ничего не понимал и не желал снова управлять этим телом. Он мог только слушать убедительные речи, едва сознавая, в чём их суть. Это всё касалось его... Но его ли? Не был ли он правдоподобной выдумкой Минору? Шинобу думал хаотично и громко, едва ли принимая, что его мысли — не только его, больше нет. Каждый осколок личности прокалывал оболочку уединения, бесцеремонно врываясь в личное пространство, не позволяя оказаться наедине с самим собой. И Минору, слыша сомнения, шептал в ответ, пряча улыбку от посторонних: — Потерпи, Шинобу. Мы воплотим нашу мечту в жизнь. Он не просил его говорить, не просил избавить от сомнений. Но на самом деле этого хотелось до дрожи где-то под ребрами, до кровавых подтёков из оставленных ногтями ран на собственной коже. Ицки молча стоял рядом и внимательно смотрел. Он был личным летописцем. А Шинобу слушал и верил в каждое слово Минору. В своё существование, в реальность и оправданность кровавых планов, возникших в момент властвования над телом Хитоши. Он шептал о необходимости таких действий, держа на руках бездомного котёнка и поглаживая его по голове. Движения Хитоши были осторожными и нежными, а слова колючими и холодными. Он не сомневался, что человечество не имеет право на жизнь. Шинобу чувствовал искренность этих слов, чувствовал любовь ко всему живому, переполнявшую его изнутри, и понимал: наверняка именно так и выглядит истина в самом чистом её проявлении. Он мог сомневаться в себе и своём разуме, но как можно было не поверить тому, кто так уверен в своей правоте? Пускай его решимость и была омыта в крови сотен людей. Шинобу уже не было до этого никакого дела. Когда Джуджи закрывал ему глаза руками и говорил, что эти мысли уже не важны, он позволял свету исчезнуть и слепо верил: имеет значение лишь сам Сенсуи и его желания. Он потом и кровью заслужил свой покой. Оставалось совсем немного... А пока Шинобу спал, Джуджи заботливо готовил его — его ли? — тело к последней битве. Боли не было, не было дискомфорта. Как будто в правой руке всегда пряталось оружие.И лед тебя коснется и жар – замри, очнись, Спокойною и легкой рукой листая дни, И рвутся струны сами собой, Как будто обрывается свет, А может быть и нет…
Шинобу было горячо и холодно одновременно. Его била лихорадка, рвались наружу внутренние демоны. Он не желал давать им волю, пытался удержать, но пальцы соскальзывали. Слишком много крови на его руках. Крови демонов и людей, взрослых и младенцев. Вода уже давно не могла её смыть, а истерзанная душа не желала больше покоя. Шинобу закрывал глаза, открывала их уже Нару. Она единственная из личностей могла наслаждаться прогулками по городу, не испытывая отвращение при виде людей. Она была добра и к людям, и к животным, и к растениям. Удивительно нежная и ранимая. Шинобу был уверен, что давно ничего не боится. Но выпускать Нару в мир оказалось слишком страшно. Она была воплощением всех его светлых побуждений и мыслей. Сломать её — значило вновь вывернуть себя наизнанку и протоптаться по самому хрупкому. Нару уснула, планируя приготовить утром пирог: она хотела угостить Ицки, ведь он всегда так заботлив. Макото, проснувшись, пошел в магазин за недостающими продуктами, после чего без особого энтузиазма исполнил её желание. Ведь Ицки действительно всегда был рядом, готовый помочь. Его существование так близко принимали все. Каждая часть Сенсуи была индивидуальной. Но, несмотря на внутренние различия, он продолжал существовать в хрупкой гармонии с самим собой. Так все они пытались сохранить целостность души, сшивали её нитями общих мыслей и желаний. А Шинобу терялся, не в силах разобрать, ему ли принадлежат все эти амбиции. Натянутые нервы лопались, и он отступал вглубь разума, позволяя другим решать важные вопросы, выбирать свою судьбу. Иногда Шинобу переставал понимать: действительно ли он часть всего происходящего, или же просто придумал сам себя?