Сон бабочки

Гарри начали сниться странные сны летом после третьего курса. Возможно, последствие стаи дементоров, которая едва не выпила его душу? Кто знает. В этих снах он видел невысокую брюнетку в пышных старинных платьях, которая баюкала в своих объятиях светловолосого подростка. Видел гигантскую косу в изящных ручках, затянутых в перчатки. Иногда в этих снах появлялась повзрослевшая, но все еще узнаваемая Гермиона, кладбища с мертвецами, полуразрушенный Хогвартс и старинный мрачный особняк с говорящими портретами. Иногда вместо изящных нарядов он видел школьную форму и мантию в гриффиндорских цветах, круглые очки и череду школьных будней. Женщину называли Харитой Певерелл, но порой он слышал привычное для него «Гарри!», произнесенное звонким знакомым голосом, или ядовитое «Поттер», напоминавшее о Снейпе. У снов не было системы, однако более-менее понять происходящее в них было можно. Это были видения (?) о другом мире, в котором он родился девочкой по имени Харита Поттер. Или Певерелл? Как все сложно, на самом деле. И пусть хронологии в этих снах не было, Гарри уже успел понять, какая засада ждет его впереди. Самое важное он успел увидеть всего за месяц, остальное только добавляло деталей. Он успел проверить правдивость этих ночных видений. Пусть заклинания палочкой до совершеннолетия были ему недоступны, но руны министерством не отслеживались. Как и зельеварение, как и артефакторика. Все, что он пробовал повторить, работало в реальности. Значит, все остальное тоже было правдой… И связь его с Волдемортом, который собирается возродиться — тоже. А еще… У него и Хариты действительно было одно желание на двоих — иметь семью. И пусть он был много младше женщины из снов, его тоже охватило чувство безнадеги, когда он узнал, что та была бесплодна. Могло ли это быть так и в его реальности? Вполне. Удивительное дело, но при взгляде на золотоволосого мальчишку-солнце, во многих воспоминаниях уже старше его самого, щемило сердце от странной тоски. Эмоции Хариты отчасти передались и ему, и он уже любил этого ребенка всем сердцем и душой, той самой родительской любовью, которой у него самого никогда не было. Порой сны, казалось, длились месяцами, хотя в реальности проходила всего одна ночь. И это в итоге сыграло свою роль — он прожил годы чужой жизни ночью, впитал чужие знания, страдания, эмоции — все, что дала ему эта странная связь с лордом Певерелл другого мира. Это его просто убивало — к концу июля в теле четырнадцатилетнего подростка было заперто сознание взрослого мужчины, который проклинал тот момент, когда в памяти Хариты появились фиалковые глаза потрясающего оттенка. Действительно, Певереллы… Любят лишь раз, единожды увидев. Пусть и в чужих воспоминаниях. Единственное, что примиряло его с этой реальностью — потускневшей, потерявший для него всякий смысл — голос Господина, который тихо-тихо шептал ему что-то успокаивающее. Это тоже оказалось правдой — Смерть действительно откликнулся, стоило ему позвать. И это тоже подтверждало правдивость снов. А еще это означало, что где-то в чужом мире существует Глен (Леви?) Баскервиль. И если реальностей много, то он сможет найти свою недостающую часть. Теперь его не волновали ни Волдеморт, ни Орден Феникса, ни Дамблдор со своими странными планами — у него появилась цель, которой он собирался достичь. …быть просто рядом, хотя бы просто рядом, не обязательно в качестве пары. Просто — быть, видеть, хотя бы изредка касаться. Для любого Певерелла даже этого было достаточно. *** К удивлению Гермионы, Гарри очень сильно изменился после летних каникул. Он стал каким-то… апатичным, равнодушным, что ли? Его не расшевелил ни Чемпионат Мира по квиддичу, ни случившееся после него нападение людей в масках. Он стал тихим и задумчивым, в его рука все чаще можно было увидеть карандаши и альбом. А еще, неожиданно, его успеваемость резко выросла, брюнет с легкостью выполнял задания профессоров, и даже зельеварение, в котором тот был, не в обиду другу будет сказано, идиотом, стало даваться ему неожиданно легко. Гарри стал необычайно серьезно относиться ко всем домашним заданиям, от и до выполняя все требования учителей, и даже немного сверху. Да даже на прорицание, которое раньше выполнялось абы как из головы, теперь тратилось куча времени. За это его откровенно зауважали Лаванда и Парвати — потому что, к неожиданности девушки, все гадания друга были очень четкими, понятными, и всегда сбывались. Когда Гарри объявили четвертым чемпионом Турнира Трех волшебников, она ожидала, что тот будет возмущаться, пытаться доказать, что он ни при чем, но ошиблась. Этот новый Гарри Поттер просто пожал плечами, и равнодушно вернулся к рисованию в своем альбоме. Единственный отклик в нем смогла вызвать только Флер Делакур — и то не такой, какой можно было бы ожидать от вейлы. Золотоволосая девушка по какой-то причине воспринималась парнем как… младшая, та, кому нужна помощь и поддержка. И, опять же, почему-то вейла была совсем не против принимать эту заботу. — Ты напоминаешь мне кое-кого. Только у него глаза зеленые, как изумруды, и горят неукротимым пламенем. И волосы — не солнечные лучи, как у тебя, а жидкое золото. И он гораздо красивее, чем ты, извини, Флер. Маленькое золотко, яркое солнышко, — услышала она однажды разговор брюнета с блондинкой. К удивлению Гермионы, девушка ни капли не обиделась на высказывание Поттера, только тихо и звонко рассмеялась, будто бы зажурчали ручейки. — Для родителя его дитя всегда самое прекрасное на свете. Ты ведь скучаешь, верно? — Да, хотя и не знаю его. Но сердце все равно тоскует о них, — пробормотал тогда Гарри, устало улыбаясь. В тот момент он выглядел неожиданно взрослым, особенно с отросшими за последнее время волосами. Этот странный диалог пробудил в Грейнджер любопытство — о ком говорил ее друг, и почему рассказал об этом постороннему человеку, а не ей, своей подруге? Именно поэтому она и стащила однажды один из бесконечных альбомов Гарри — ей было интересно. Белые листы были заполнены всевозможными пейзажами незнакомых местностей, старинными постройками и яркими бальными залами. Порой на страницах мелькали лица — алоглазая брюнетка с игрушкой-кроликом в руках, похожий на нее брюнет в темном камзоле… Чаще всего встречался золотоволосый парень с невыносимо-яркой улыбкой и нежным взглядом зеленых глаз. Отчего-то Гермиону он пугал — было что-то в этом любящем и смеющемся выражении лица… безумное. Ненормальное. Не слишком сладкое и приторное, нет… Просто казалось, что эмоции слишком сильны, чтобы их обладатель был в своем уме. В самом конце был еще один портрет, и при взгляде на него у девушки все затряслось. Мягкая улыбка, глаза, полные любопытства… Тонкие, музыкальные пальцы, светлые волосы — взгляд выхватывал лишь детали, полностью сконцентрироваться на изображении не получалось. И этот мужчина пугал ее даже сильнее, чем яркий улыбчивый блондин — возможно, дело было в темных, едва оформленных в силуэты тенях, что расплывались уродливыми пятнами за его спиной? Или в притаившейся в глубине зрачков смертельной скуке, которая обычно толкает людей на самые отчаянные безумства? Каждый рисунок был подписан, но Гермиона не могла разобрать, как именно — язык, который использовал Гарри, был ей не знаком. Альбом она вернула на место, но брюнет все равно смерил ее в тот вечер укоризненным взглядом и покачал головой. Однажды она все-таки поинтересовалась — откуда в нем проснулась такая жажда знаний, ведь он начал учиться еще до объявления Турнира Трех Волшебников. И получила странный и непонятный ответ, который вогнал ее в дрожь. — Потому что иначе ему будет слишком скучно, и он снова попытается сделать что-нибудь, что разрушит мир. А так я смогу занять его достаточно сильно для того, чтобы скука не появлялась в его глазах. Каким-то образом она поняла, что речь шла о том самом мужчине с портрета. Кто это был? Откуда Гарри его знал? Непонятно. Но сильнее всего парень поразил ее во время Святочного бала. Его партнершей стала светлая, немного «двинутая» Луна Лавгуд, младше его на год, но не это главное. Костюм Гарри… был выполнен по всем правилам и традициям аристократии восемнадцатого-девятнадцатого века, и, к ее удивлению, брюнет носил его так легко и непринужденно, будто бы делал это каждый день. А еще он танцевал с изяществом и грацией завсегдатая таких балов, что было совершенно неожиданным для мальчишки, выросшего в чулане под лестницей. Именно тогда Гермиона смогла по-настоящему оценить, насколько сильно изменился ее друг, чего раньше она не замечала. Он стал гораздо выше, пусть и остался достаточно худощавым, раздался в плечах, мгновенно перестав напоминать недокормыша. Сейчас даже навскидку ему нельзя было дать меньше шестнадцати-семнадцати лет. Волосы отросли до лопаток, и их он связывал шелковистой лентой неожиданно фиолетового цвета, хотя при цвете его глаз больше подошел бы зеленый. О, и… глаза. Девушка не знала как, но Гарри избавился от очков и плохого зрения, и теперь изумруды сияли мрачным, зловещим светом смертельного проклятия. Черты лица тоже изменились, став более резкими, движения обрели изящество и законченность. А еще — хищность. И… всегда ссутулившаяся спина и опущенная вниз голова с самого начала года выпрямились, и больше никогда не опускались. Возникало ощущение, что на голове брюнета находилась корона, и иногда Гермионе казалось, что она видит отблески обруча на чужих висках. И это ее тоже… пугало. А потом после второго Тура из Дурмстранга вместо исчезнувшего директора Каркарова прибыл новый человек. И девушке показалось, что земля исчезла у нее из-под ног. Мужчина был точной копией портрета, нарисованного Гарри. *** Гарри даже не думал скрывать свою влюбленность в нового директора Дурмстранга — не видел смысла. Тем более, чего ему стесняться? Он — Певерелл, которым всегда было плевать на общественное мнение. Он даже не особо удивился, когда однажды утром увидел знакомые и такие любимые глаза за преподавательским столом. Оторваться от лица Глена Баскервиля оказалось совершенно невозможным, и Гермионе пришлось за руку вытаскивать его из Большого зала, следя при этом, чтобы он никуда не врезался — Гарри постоянно оборачивался на светловолосого мужчину, не скрывая своей заинтересованности. Сперва дурмстранговцы посмеивались, потом начали крутить пальцем у виска, а затем — креститься с выражением суеверного ужаса на лице, когда Гарри перешел от простого наблюдения к активным действиям, притащив во время обеда результат своих трудов — золотистые розы с черными искорками ближе к сердцевине. Этого сорта роз не существовало в этом мире, но Гарри прекрасно помнил эти колючие цветы в саду Баскервилей, и, насколько он знал, именно эти особенно нравились Леви. Здешний Глен их тоже оценил — в знакомых светлых глазах впервые за все время пребывания здесь вспыхнул интерес. Не только у него, впрочем — профессор Спраут и директор Дамблдор тоже заинтересовались необычными цветами. Первая — потому что знала, что такого вида не существует, а, значит, он был выведен Гарри самостоятельно. Второй — потому что ощутил от роз ледяное дыхание незнакомой, но жуткой магии. Ведь этот сорт назывался «Золотая Бездна». — Он — демонолог, Гарри, — просветил его о роде деятельности Глена Крам. — Очень-очень сильный. И старше тебя как минимум в два раза. Экспериментатор, из-за своего любопытства дважды едва не устроивший в школе прорыв Инферно. Он жуткий человек, хотя и гениальный. — И? — приподнял бровь брюнет. О характере Леви он был осведомлен гораздо лучше остальных. — Я все это знаю. Знаю, что больше всего на свете он не любит скуку, поэтому и любит детей, способен устроить апокалипсис из интереса посмотреть на результат. Жестокий, язвительный и с черным чувством юмора. Мне продолжать? — Откуда? — на лице одной из немногих девушек из Дурмстранга было написано чистое изумление, впрочем, остальные не слишком далеко от нее ушли. — Ой, какая разница, — отмахнулся он от вопроса, возвращаясь к своим расчетам. Его мир не был связан с Бездной, никто из местных и понятия не имел о цепях. А что может лучше всего заинтересовать демонолога, чем неизвестная до сих пор тварь из неизведанного мира? Тем, что таким образом он впустит в мир новый вид чудовищ, он не заморачивался. — Большая, вообще-то, — нервно хмыкнул Виктор, вчитываясь в рунные цепочки, от одного взгляда на которые становилось дурно. — Слишком у тебя уж нетипичная реакция на профессора Баскервиля. Его обычно боятся до трясучки даже те, кто ничего о нем не знает. А вот ты… — А для меня это нормально. Я влюбился сразу же, как только увидел его во сне, — пробормотал Гарри, не собираясь тратить время на объяснение природы Певереллов. — Во сне? — вытянулись лица окружающих. — Да-да, во сне, не мешайте мне, пожалуйста, — помахал он свободной рукой, выстраивая очередную цепочку. Однако гораздо больше дурмстранговцев его любовью был удивлен директор. Нет, удивлен — неправильное слово. Неприятно поражен будет вернее. Дамблдор разговаривал. Дамблдор уговаривал. Дамблдор пытался образумить. Идиотизм, если честно. Ведь он, разумеется, знал о родстве Поттеров с Певереллами, поэтому сразу понял, какой характер носит эта влюбленность. Ее не перебить никакими зельями, ритуалами и артефактами — абсолютная и слепая любовь к избраннику, выше которой может быть только безумное преклонение детей Смерти перед своим Господином. Что, конечно же, директора не устраивало. Потому что влюбленного Певерелла не интересовало ничто и никто, кроме своего человека. Тому было не обязательно даже отвечать взаимностью — любви Певерелла с лихвой хватало на двоих, и только дети могли встать на одну ступеньку с их избранником. Гарри на все проповеди директора только вопросительно выгибал бровь, тем самым спрашивая: «И что?». Брюнет был уверен — если бы директор был способен, он бы просто и незатейливо убил Глена Баскервиля, однако это было неосуществимой мечтой для седобородого старца — Леви был в разы сильнее, чем сам Дамблдор и весь Орден Феникса, вместе взятые, а слава его рода ничуть не уступала Певереллам. Кстати о его роде — насколько он успел выяснить, у мужчины было пара племянников, мальчик и девочка пяти лет. Имен их никто не знал, но, как подозревал Гарри, это были милашка Лейси и стесняшка Освальд. А это означало, что где-то в этом мире могло быть и его золотко. Нужно было только его найти, чем, собственно, парень и собирался заняться в ближайшее время. Третий тур прошел как-то мимо него, заставив очнуться только к тому моменту, когда он вышел к кубку. Забавно, однако, что он даже не заметил препятствий на своем пути, и, кажется, пришел самым первым. А, значит, не нужно заставлять Волдеморта ждать. Это не вежливо. На кладбище он не стал сопротивляться, позволив привязать себя к высокой фигуре, изображавшей Смерть (иронично, не правда ли?), с любопытством наблюдая за начавшимся ритуалом возрождения. Ему было интересно, как отреагирует Волдеморт на полностью пробужденную кровь Певереллов — недаром та была черной, прохладной, и невероятно ядовитой для всего живого. Волдеморт, конечно, не живой в полном смысле этого слова, однако вряд ли на него кровь дитя Смерти окажет лучший эффект. Впрочем, он ведь тоже один из потомков Господина, так что что-нибудь может и получиться. И Гарри оказывается прав — что-то у Темного Лорда явно получилось, пусть косое, кривое и насквозь неправильное. Руки прямо зачесались исправить чужую работу, но брюнет колоссальным усилием воли сдержался — где он еще найдет столь любопытный экземпляр для изучения? Ведь Леви наверняка заинтересует данный феномен, как и крестражи. Участь Волдеморта была решена. О, конечно, он сопротивлялся, но сбежать от некроманта на кладбище, причем, весьма старом и на котором несколько поколений проводились ритуалы? Невозможно и смешно одновременно. Темного Лорда он помещает в сундук, оплетает тот сотнями защитных чар, чтобы не сбежал, и отправляется за крестражами. Это заняло не больше двадцати минут, еще десять он тратит на то, чтобы красивенько все упаковать и подписать. Он был уверен — диадема Ровены надолго займет всегда скучающий разум Баскервиля после того, как тот закончит с крестражами. Воскрешающий камень он, поколебавшись, вытащил и забрал, оставив только перстень с проклятием и осколком души внутри. Надо же ему оставить кое-что для экстренных случаев, если Глен однажды все-таки заскучает? Потому что слишком четко в памяти всплывали видения Хариты –рухнувшее в Бездну Сабрие, горы крови и трупов, изменившаяся и обретшая тело Бездна, уничтоженные чужие судьбы, едва не разрушенный мир, и все только потому, что однажды Леви стало скучно, и он начал искать способы себя развлечь. Не то чтобы Гарри было жалко этот мир, но если исследование всевозможных аномалий делало Глена счастливым, то задачей брюнета было их обеспечить в полном объеме. *** Сперва Леви думал, что его приезд в Хогвартс сможет немножко разогнать скуку — судя по всему, в Англии сейчас происходило много веселого и интересного, но и предположить не мог, что та полностью уйдет, оставив вместо себя постоянно сменяющие себя изумление, интерес и недоумение. Кого-то другого эти эмоции, может быть, и раздражали бы, но только не его. Напротив, мужчина был в совершеннейшем восторге — уже очень давно ничего не могло настолько выбить его из колеи. Впрочем, с Певереллами редко бывало скучно — дети Смерти больше всего на свете ненавидели обыденность и серость, поэтому вокруг них всегда происходила всякая забавная, часто — смертельно опасная хрень, которую те сами провоцировали, а потом разгребали. То, что Гарри Поттер, Национальный герой Англии, является Певереллом, он понял почти сразу — смутно знакомое ощущение дыхания Серых Пределов, меланхолия и слишком взрослый взгляд изумрудных глаз… А еще — мгновенная и бесповоротная влюбленность, которая была свойственна только некромантам этого рода. Крупные розы необычной расцветки и с явной чуждой аурой ему понравились, чего он совершенно не скрывал, спокойные, но настойчивые ухаживания — тоже, не в последнюю очередь из-за лиц окружающих людей. Когда бы еще он увидел подобное разнообразие эмоций на лицах? Больше всего его забавляла реакция Певерелла на попытки образумить. Парень с непробиваемым лицом слушал все аргументы, а потом спокойным голосом спрашивал: «И что дальше?». А потом после третьего тура он притащил ему два свертка — один побольше, другой поменьше, упакованные в кислотно-розовую подарочную бумагу и перевязанные кокетливыми бантиками. Содержимое привело внутреннего исследователя в такой восторг, что удержать себя в руках у него не получилось. И хорошо, наверное — если до этого Глен думал, что большего охренения на лицах после того, как брюнет подарил ему цветы, быть не может, то теперь он понял, что ошибался. Всего-то и стоило, что обнять Певерелла, сверкая радостно глазами и поцеловать в щеку. А что, ему не сложно, а человеку приятно, тем более, что ему действительно понравилось. Уезжать категорически не хотелось, но пришлось. Впрочем, парень с лукавой улыбкой пообещал прислать в следующий раз «кое-что очень необычное и чего вы, господин Глен, никогда в этой жизни не видели». Дурмстранговцев, которые при этом присутствовали, данное обещание напугало, а самого Баскервиля — только раззадорило. Он ни капли не сомневался, что тот выполнит свое обещание. Жизнь перестала казаться такой скучной.