Ишвариты

Ишвар отличается от других богов. Он вышел, как говорили, из простого народа, жил по своим заповедям, одним из самых распространенных. Но было и одно «но», как раз то, что отличало его — то, что позволял своему народу Будда, то, что допускал православный Бог — алхимию, ее не дозволял применять Ишвар. И жил его народ себе спокойно, пока не появилось несколько ишваритов, которые допустили себя к этому запрещенному делу. Полукровки, которых и так в деревне не жаловали, и еще один, сирота, у которого из родственников оставались только тетки да родной младший брат. Полукровки тоже недавно стали сиротами — мать умерла от болезни, а отца как не было, так и нет. Только в самом начале он был с ними — старший помнит еще его лицо, но младший был тогда слишком мал. Отец привил им интерес к алхимии — к табу ишваритов, сделав невинных детей грешными перед их общим богом. А потом как сгинул — пропал, и как не было его. Мать прожила еще несколько лет, веря, что Гогенхейм вернется — и младший ее сын еще верил, когда старший веру потерял, а мама умерла от затяжной болезни, от которой еще не создали лекарства. И он один, найдя учителя, обучился алхимии больше и сильнее, чем мог бы сам по книгам — ишварской алхимии, все еще находившейся в зачаточном состоянии, но все той же грешной силе, уродующей мир, созданный их богом. И через год проговаривал про себя каждое вещество, из которого создан человек, и сколько их понадобилось. У него оставалась частица матери — спасибо обычаям ишваритов, после похорон местный лекарь отдал ему ее ноготь, на одном из концов которого запеклась еще не сильно потемневшая кровь. Этот ноготь мальчик — тогда ему было всего восемь лет — тоже положил посреди нарисованной на деревянном полу алхимической печати. Он находился сейчас в какой-то лачуге на отшибе — вряд ли ему кто-то помешает, даже если случится нечто ужасное. — Нечто ужасное… — Мальчик повторил это вслух. Получилось хрипло — он волновался и боялся, и готов был отдать свою жизнь, лишь бы у брата была мама. Он старший, он может и обойтись. А его младшему брату ведь всего семь лет — куда они, дети, такие денутся? А так хоть у Ала останется мама, если Эд… погибнет. Он сглотнул. Умирать не хотелось, но… А, была не была! Если долго думать — будет только страшнее. Эдвард отчаянно впечатал ладони в пол, создавая алхимическую реакцию и в следующий миг ослепнув от ярчайшего света. Очнулся уже без левой ноги. Он плакал — не мог сдержаться, старался оправдывать себя тем, что еще ребенок. И понимал, что чушь все это. Благо в тот день первым к нему поспел тот самый лекарь — еще не старый ишварит, который в свое время сильно пострадал, потерял всю семью. И который сильно прикипел к двоим мальчишкам, пока пытался хотя бы продлить жизнь их матери. Так что он молча усыпил его тогда и унес, обработал раны, позвал Альфонса и выходил. — У меня… получилось? — очнувшись впервые в его скромном домике, прохрипел Эд, и тут же закашлялся — горло нещадно саднило. Но ответ был необходим мальчику, и он поднял требовательный взгляд на лекаря, который прямо сейчас застыл на месте с небольшим тазом воды, с края которого свешивался отрез ткани — так называемый компресс, который он частенько менял на его голове. Мужчина — беловолосый, с начавшей медленно сереть темной кожей — смотрел жалостливо своими красными глазами — главным признаком их народа, по которому в совокупности с темной кожей их и узнавали в городах. — Это был… не человек, — внезапно отвернувшись, почти прошептал он. — Как только сможешь говорить, я отведу тебя туда. Сам… увидишь. Роб был одним из тех, кто не видел обычной разницы между взрослым ребенком и взрослым обыкновенным. Он прекрасно понимал, что Альфонсу еще предстоит вырасти, и что Эд — он активно взрослеет уже, именно сейчас. И лекарь через пару дней и вправду отвел его, сдержал обещание — а там, внутри лачуги, на том же месте, где должна была появиться мама, лежало и дергалось будто в предсмертных конвульсиях похожее на обыкновенный кусок мяса существо. Эда затошнило, когда он увидел, как, будто бы кольцами, переливаются ребра, которые у существа были наружу. — Я пробовал его убить, но, — голос Роба был так же тих, как тогда, когда он пообещал мальчику привести его сюда после выздоровления. И смотрел он так же — раздражающе жалеюще, но иначе не мог — не умел, по крайней мере в данной ситуации, — оно не поддается обычному оружию. Можешь попробовать… алхимию? Эдвард не шевелился. Впоследствии он проигрывал эту фразу в своей голове, строя диалог, отвечая что-то вроде: «Вы хотите, чтобы я по вашей просьбе, здесь и сейчас согрешил?» И ответ Роба: «Все мы рождены во грехе. Вы, мальчишки, совершили главный грех еще в малолетстве, когда ничего не понимали». В реальности, конечно, никакой здравомыслящий ишварит бы так не ответил. Тем более — не врач, который молчаливо проигнорировал тот факт, что его пациент совершил трансмутацию человека. Он вроде бы убил то существо — он и по сей день думает, что Оно — мертво теперь, как и мама. Вот только после его второй трансмутации, на этот раз разделенной с еще двумя близкими людьми, уже юношу стали одолевать мысли. Вроде того, была ли у того существа душа? Тело было, значит, имелся и кое-какой разум, а следовательно — душа?.. Было ли Оно — ребенком или взрослым? Изменилось бы по прошествии многих лет, стало бы хотя бы похоже на человека? Быть алхимиком — тяжело, когда к тому же стараешься понять изучаемый объект. Алхимики, проведшие трансмутацию, отличаются от остальных. Эд знал по себе, ведь видел то, что находилось внутри Врат.