Грани и блики

      Ярмарка на Вознесение Богородицы в Хасселте пахнет медом и первыми яблоками. Пахнет свежим хлебом и жареным на вертелах мясом. Пахнет травами, которые верующие в изобилии приносят в этот день в храм, чтобы освятить, усилить их целебные свойства.       Ярмарка гремит музыкой, смехом, выкриками торговцев, что разносят на лотках свой товар. Пестрит разноцветными тканями праздничных одежд, улыбками девиц и поздними летними цветами. Широкая, разгульная, щедрая. Последняя перед промозглой осенью и колючей морозной зимой.       — Сдюжит!       — Не сдюжит!       — Да куда ему!..       — А я говорю, сдюжит! Давай об заклад!       — А давай!       Объект спора, высокий темноволосый парень, пытается взобраться на щедро смазанный жиром шест, верхушку которого украшает пушистый толстый венок из трав, цветов и колосьев нового урожая. Оскальзывается, прижимается к столбу всем телом, и даже просторная рубаха не скрывает бешеного напряжения могучих мышц. Пядь за пядью он продвигается к заветной цели. Еще бы. Сорвать ярмарочный венок и подарить его той, что заставляет сердце горячее биться в груди — такой возможности он не упустит!       Зрители одобрительно галдят и дружно ахают, когда он немного съезжает вниз. Но сдаваться не в его характере, и он знает, что цели достигнет.       — Вот ведь проныра ловкий!..       — Проныра — не проныра, а денежки плати!       — Кому ж он его отдаст-то?..       Марк Тойнбург, молодой кузнец, лишь в этом году получивший звание цехового мастера, ответ на этот вопрос знает наверняка.       О ней всякое говорят. Главное — что, мол, нездешняя. Имя странное: Кьяра. С первого раза и не выговоришь толком. И отец ее, торговец кожей, непонятно, что здесь забыл. Городок-то небольшой, много не наторгуешь, особенно, если ты не местный, и за спиной твоей не стоит доброе имя твоего рода. Ехал бы себе в Льеж, а то и в Брюгге, вот там торговля!.. Да видно, не то кишка тонка, не то и вовсе скрывается от кого... Словом, не пара эта девица для добропорядочного местного парня, совершенно не пара!       Но Марка эти разговоры мало заботят. Он видит лишь бледную, с легким румянцем на щеках, кожу; открытый, веселый взгляд, который так редко удается перехватить, поскольку приличия, что бы ни говорили, она соблюдает; легкую походку; темные волосы, лишь едва заметные из-под чепца... Он любуется тоненькой, невысокой фигуркой, которая рядом с ним кажется едва ли не детской... Он смотрит и знает, что отдаст все за ее улыбку, за разговор с ней, за то, чтобы смотрела она только на него, и за то, чтобы только он мог с полным правом назвать ее своей.       Его отец видит эти взгляды и мечтательную улыбку, и ворчит, мол, поганка бледная, дунь — повалится, пигалица. А когда ворчание не помогает — со свойственной ему прямотой не скупится на выражения: «Ты как жить-то с ней будешь, жених?! Ты ж ее в брачную ночь либо разорвешь, либо в блин раздавишь!»       Да и ее отец неодобрительно хмурится, когда расхристанный, вспотевший, разлохмаченный парень с шутовским поклоном вручает его дочери трофейный венок.       — Другую на свои шуточки поищи, — сердито бросает он. — А тут порядочная девица!       Но он не слышит сурового голоса: все внимание сосредоточено на подарке, который Кьяра не спешить возвращать.       — А не будет другой, — глаза прищуриваются, блестят смехом и дерзким обещанием, в котором, несмотря на кажущееся легкомыслие, скрыто нечто гораздо большее, чем праздничная потеха. — Вот за всю жизнь — не будет!       И девичьи ресницы дрожат, принимая этот обет.

***

      — Мне страшно, Марк, — светлая ткань скользит между одутловатых пальцев, лицо равняется с ней в бледности. — Я почти закончила, но я... Я не хочу, я представить себе не могу, что это может пригодиться! Я не хочу умирать, Марк!       Слезы блестят на глазах. Он садится рядом с ней на широкую скамью, обнимает за плечи. Хочется сказать, что все будет хорошо. Что все обойдется, не все же умирают родами. Но наполовину сползший на пол саван невольно приковывает взгляд, и от мысли о том, что очень скоро та, что сидит сейчас рядом с ним, может быть укутана в грубую ткань, по спине проходит волна жути.       — Ну, ты ведь... Это... Ты готова... Вот и отец Августин приходил... — он готов поколотить самого себя за чудовищную неправильность этих слов, вот только ничего лучшего в голову не идет.       — Господи, Марк, ты хоть сам понимаешь, о чем говоришь?!       Она неловко поднимается, переваливаясь, выходит из комнаты, и ему только и остается, что с досадой садануть кулаком по лавке, где она только что сидела. Дурень, клятый дурень, утешил, называется! Успокоил!       Если бы это было возможно, он поменялся бы с ней местами. Взял бы на себя страх ожидания, и пусть бы это у него дрожали руки от ледяного дыхания смерти за плечом. То, что через все это проходит она, такая маленькая, тоненькая и хрупкая, кажется ему самой чудовищной несправедливостью, какая только может приключиться. Хуже будет только, если страхи и дурные предчувствия все же станут реальностью. Но об этом даже думать не хочется...       Ему не хочется, а она думает постоянно. Она шьет саван. Себе, и, возможно, их ребенку тоже. А он, такой герой в мыслях, на деле не может и слова из себя выдавить так, чтобы ей стало теплее. Не так страшно. Не так одиноко. И от этого несоответствия между тем, что происходит в его сердце, и полной невозможностью хоть как-то выпустить это наружу, хочется выть и стучать уже не кулаком — лбом о стену собственного бессилия.       — Тряпка! Безвольная тряпка, что же ты творишь?! Ты об этом хочешь вспоминать, если... Если ее... Она...       Он не может даже закончить эту мысль, а за окном набирает силу темная, бархатная майская ночь.

***

      В доме пахнет травами — горько, непривычно, и потому он кажется чужим. Таким, что из него хочется бежать, даже если не слышать криков боли, доносящихся сверху, из-за плотно закрытой двери их спальни. Но сбежать представляется таким непередаваемо мерзким, что Марк заставляет себя сидеть на просторной кухне и в качестве единственного послабления планомерно опустошает пузатый кувшин вина. Когда счет наполненных из него стаканов окончательно теряется, в кухню входит старый мастер Тойнбург, первым делом удерживающий руку сына.       — Нельзя так, Марк, — негромко говорит он, садясь рядом и сжимая плечо сына своей могучей ладонью. — Что бы ни было, но встречать радость или беду, нарезавшись вдрызг... Так не пойдет.       Тот только молча кивает, не то признавая его правоту, не то просто показывая, что услышал и понял его слова.       — Что-то долго как-то, — хрипло выталкивает Марк, и сам же досадливо морщится, осознав, как жалко и испуганно звучит его голос. — Аж с ночи... Может, не то что-то?..       — То или не то, а ничего не поделаешь. Это все женские дела, женщинам их и решать. Ну, Биргитта — повитуха вроде опытная, и оплату мы щедрую обещали. Что сможет — сделает.       — А если...       — Что если, Марк? — голос старика суровеет. — Неужели ты до сих пор не знаешь, что есть вещи, которые нам не изменить? Будет Божья воля на то, чтобы выжила твоя италийка — значит, выживет. Нет — так хоть на голове вокруг нее скачи — толку пшик. Хоть бы младенец жив остался. Биргитта тут кухарке нашей шепнула, а та мне передала, что, по всему судя, мальчик будет. Ну, что в нашу породу пошел — это и так ясно, — горделивый взгляд скользит по мощной фигуре сына. — Иначе спокойно родила бы какую мелочь да и все тут. А сын... Ты и сам понимаешь, что это значит, Марк.       — Что? — спрашивает на автомате, хотя разговор этот, такой деловито-спокойный, вызывает едва ли не рвотные позывы.       — Что — что? Наследник, говорю. Дело наше продолжит, после меня и после тебя тоже. Так-то еще пока другую вместо своей италийки присмотришь, пока она понесет, пока народит... А если девчонка еще... А так уж сразу есть, на кого все оставить.       Он оборачивается, не в силах поверить, что отец говорит всерьез: так невозмутимо, спокойно, будто обсуждая с заказчиком детали работы, выковывает его, Марка, будущее. Выковывает его там, где никакого будущего и быть не может: на могиле Кьяры, как на наковальне.       — Я... Я не...       Отец останавливает его взмахом руки — властным и успокаивающим одновременно.       — Сын, послушай. Кьяра оказалась куда лучшей супругой, чем я предполагал. Твой брак с ней, хоть и не приносил плодов целых четыре года, оказался не так уж и плох. Она и мне стала почтительной и заботливой невесткой, и я за то ей благодарен. И теперь, если твой сын выживет, милостью Божией, можно будет сказать, что она до конца выполнила свое предназначение. Я буду только рад, если она оправится после родов, и ты это знаешь. Но если нет — самое ценное тебе она уже дала.       Слова — будто удары молота в голове. Не хочется даже думать об их извращенной правдивости. А уж ответить...       Скрип двери и грузные шаги повитухи на лестнице кладут конец так и не начавшемуся спору.       — Помилуй, Господи, и заступись, святой Августин, — слова доносятся словно сквозь вату, Биргитта, коренастая, мужиковатая, смотрит осуждающе. — Ты б хоть глядел бы, в кого хрен суешь: малый, пока шел, ее едва не пополам разодрал, куда ей такого... За кормилицей, что ли, беги, ей-то не до кормежки...       И снова верные, пугающе полезные сейчас слова. Но бежит он не за кормилицей, а наверх. Не слыша гневного окрика повитухи. Не думая о приличиях. Зная, что только там теперь его место. Бежит, чтобы успеть сказать, насколько он виноват, что не смог ободрить и утешить. Насколько ему жаль. И еще о том, что, что бы ни было дальше, другой в его жизни не будет. Никогда не будет.