Грани и блики

      — Дай Бог вам здоровья, господин лекарь! — хозяин таверны с незатейливым названием «У жареного окорока» кланялся, казалось, не переставая. — Уж сколько мы с клятой этой лихорадкой намучились, ничего не помогало! А вы — раз и все! Хвала Создателю, что вы городишко-то наш почтили, у нас поселившись! Вы нам — просто манна небесная!       Виллем, аккуратно убиравший в сумку начисто вымытые после кровопускания ланцеты, поспешно отвернулся от собеседника, сделав вид, что пристально всматривается в лицо безмятежно спавшей после процедуры и сонного настоя болящей — трактирщицы. Обстоятельства, приведшие его в Хасселт, мелкий городок в двух днях пути от родного Льежа, он хотел бы забыть как страшный сон. А еще охотнее — отдал бы все, вплоть до собственной жизни и бессмертной души за то, чтобы эти обстоятельства изменились. Впрочем, трактирщику знать о терзавших его сожалениях было вовсе необязательно.       — Отужинайте у нас, господин лекарь! — между тем приглашал тот. — Жаркое с луковой подливой сегодня удалось — пальчики оближешь! А пока вы поедите, я и оплату вам за визит принесу. Кушанья, само собой, за счет заведения.       Виллем молча благодарно кивнул, принимая приглашение: возвращаться в темный, пустой и холодный даже в летнюю жару дом, где его никто не ждал, было все еще непривычно, больно и даже жутковато. Словно в каждом углу пустых комнат подстерегали призраки. Так отчего бы не оттянуть момент, когда он снова окажется в их власти?       В небольшом, но уютном зале, куда он спустился в сопровождении трактирщика, было довольно многолюдно, у стойки настраивал лютню какой-то заезжий музыкант. Хорошо. Значит, работы у хозяина будет много, и занимать (а на самом деле — донимать) его разговорами о том, как горожанам повезло с новым лекарем, он не сможет. А музыка, даже если дрянная, возможно, хоть немного отгонит мрачные мысли.       Лекарь присел за стол у окна, рассеянно выглянул наружу. По улочке сновали прохожие, где-то вдали простучали копыта, послышалось резкое конское ржание, чьи-то тревожные выкрики, но сразу затем — смех. Значит, беда обошла стороной... На сей раз.       — Господин лекарь?.. Ох, господин лекарь, да на вас же лица нет!.. Что ж вы так?..       — Что?..       Виллем перевел дыхание, только сейчас заметив, что уже довольно долго задерживает его. С трудом заставил себя разжать едва ли не сведенные судорогой кулаки с побелевшими костяшками. Трактирщик водрузил на стол перед ним миску с жарким, тарелку с несколькими толстыми ломтями самого лучшего хлеба, маслом и сыром, поставил кувшин с вином и снова опасливо всмотрелся в лицо. Нет, так не годится! Не хватало еще, чтобы о нем поползли всякие слухи, мол, странный он какой-то, лекарь Виллем из Льежа.       — Тяжелый день был, — стараясь, чтобы голос не слишком хрипел, ответил он. — Устал.       Полуправда куда убедительнее лжи. Уверениям, что все в порядке, славный трактирщик точно бы не поверил.       — Вон оно что... — протянул он, казалось, вполне удовлетворенный объяснением. — Вы бы поберегли себя, господин лекарь. Избави Господи, так и сами сляжете! Как же мы без вас?!       Несколько посетителей, услышавших этот монолог, молча отсалютовали кружками: лекарь, хоть и появился в Хасселте относительно недавно, но постепенно завоевывал их уважение и доверие. Другие, видимо, уловившие только последнюю фразу, тут же начали озабоченно шептаться и переглядываться: как так «без вас»?! Неужели господин ван Мале решил так скоро их покинуть?!       Пошептались, все выяснили и, кажется, успокоились. Лекарь слегка кивнул самому себе, тоже принимаясь за еду. Хорошо еще, что никто к нему не подсел: чтобы попросить помощи или, того хуже, вслед за трактирщиком поименовать его чем-нибудь вроде манны небесной и благодетеля.       Наверное, в другое время и при других обстоятельствах такие разговоры были бы ему приятны. Подобострастия Виллем на дух не переносил, но когда тебе искренне говорят, что ты хорош в своем ремесле, что тебя ценят и уважают, что тебе благодарны — это не может не греть душу, особенно, когда знаешь, что и правда вкладываешься в свое дело полностью, без остатка, не жалея сил.       И однако ни времени, ни обстоятельств было не изменить, и сейчас каждый разговор о благодарности сопровождался для лекаря словно бы мерзким назойливым писком внутреннего демона: «Они не знают!.. Не знают, кто ты и что натворил... Не зна-а-ают... Знали бы они...»       От писклявого демона не спасало искреннее раскание и угрызения совести, не отпускавшие ни днем, ни ночью. Не помогали и исповеди, на которых приходилось раз за разом повторять вздыхающему священнику одно и то же, снова и снова выслушивая в ответ слова о том, что прошлое надлежит оставить в прошлом и, смирившись с собственной виной, жить дальше. Вот только смириться не получалось и прощения для самого себя не находилось. Да и жил дальше он скорее только телесно, и то — единственно благодаря пониманию, что какую-никакую пользу он все же кому-то ухитряется приносить.       «Потому что они не зна-а-ают...»       Виллем мотнул головой, отгоняя внутренний голос, будто назойливого комара. Знал, что не поможет, но поделать с собой ничего не мог.       Зал таверны между тем наполнился почти до предела, забренчала лютня музыканта. На другом конце длинного стола, за которым сидел лекарь, пристроились трое высоких мускулистых мужчин, насколько смутно припоминал Виллем — местные кузнецы. Вот и толковали они, вроде бы, об одном из членов своего братства. Лекарь, потягивая вино, не прислушивался, но поневоле разжился сведениями, что некий Марк Тойнбург затеял в своей кузне ремонт. Не то расширять дело надумал, не то просто стену подправить. Впрочем, ни то, ни другое, ни сам факт ремонта у неведомого Марка Виллема совершенно не заинтересовало.       Снова подскочил трактирщик, прибрал опустошенную посуду, взамен выложил на стол обещанный мешочек с оплатой. Принялся было снова кланяться и благодарить, и на сей раз Виллем еле сдержал острейшее раздражение: чем громче звучали похвалы в его адрес, тем сильнее поганил все внутренний демон.       Поднялся и направился к выходу, стараясь, чтобы легкая полуулыбка, которой он отвечал на приветственные реплики посетителей таверны, была все же дружелюбной, а не затравленной. С облегчением выбрался в вечернюю прохладу и побрел домой.       Разжигать в смотровой и кухне побольше свечей уже давно стало для Виллема привычкой. Случайные посетители, которых какая-то срочная беда заставляла искать лекаря дома после наступления темноты, в один голос этим восхищались: вот, мол, каков этот льежец: всегда во всеоружии. Вдруг у кого что серьезное — так и времени терять не придется на освещение, сразу можно помощь оказывать. И хвалили. Снова хвалили, не догадываясь, что яркий свет и истраченные на свечи немалые деньги — лишь жалкая попытка не выпустить из углов таящиеся там тени прошлого. Вот и сегодня Виллем со стыдом понял, что медлит, прежде чем войти с подсвечником из освещенной приемной в темную кухню. В конце концов, он не чувствительная девица, чтобы бояться темноты, а что до призраков по углам — так он их прекрасно знает. И, что самое страшное, до сих пор всем сердцем их любит. Вот только проявить эту любовь тогда, когда это было и возможно, и необходимо, он не смог, и теперь, если они пришли, чтобы уволочь его душу в ад, так за чем же дело стало? Ничего другого он не заслуживает.       Темнота отпрянула от свечи, зачем от еще одной, и еще, а душа лекаря так и осталась в теле. Что ж, тоже верно: тот ад, что угнездился в его сердце, терзает отнюдь не меньше раскаленных сковород, котлов со смолой и всех других приспособлений ада посмертного.       Скрипнула дверь кладовой, где он хранил травы и инструменты. Некоторые снадобья заканчивались, необходимо было смешать новые порции. А еще перемыть инструменты. И в самой кладовой бы прибраться. Вымести все как следует, проверить стены и пол, не появилось ли мышиных лазов. Да и смотровой стол надраить бы не помешало... И узнать, не идут ли к концу запасы мыла... На этом месте мысленного списка необходимых дел лекарь все же остановился, досадливо мотнул головой. Не все ли равно, чем заниматься — лишь бы сосредоточить внимание на чем-то, кроме преследовавших его картин прошлого.       Приготовление новых снадобий показалось ему все же первоочередной задачей. Плошки, мешочки и пузырьки были извлечены из кладовой и водружены на кухонный стол, передвинутый ближе к очагу: так и света еще больше, и теплее. Каменный пест и ступка также заняли свое место, и Виллем постарался сосредоточиться на работе. Впрочем, удавалось плохо: почему-то как раз сегодня призраки особенно настойчиво лезли из углов кухни и закутков памяти: то смутная фигура женщины со скорбно поджатыми губами мелькала где-то на периферии зрения, то из пламени очага глядели гневные мальчишечьи глаза...       И шаги. Шаги быстро приближающейся взволнованной толпы. Для него они не затихают почти никогда, и вместе с ними приближается Непоправимое...       Лекарь вздрогнул, опустил пест, которым растирал в ступке травы: пришло осознание, что шаги на сей раз — настоящие. Не такие, как те, что наполняли мысли: никакой толпы нет, человек идет один. Быстро, как-то рвано: то замирая, то вновь почти бегом бросаясь вперед, будто птица с перебитым крылом. Виллем поднялся, поспешил к входной двери: что-то подсказывало ему, что прохожий направляется именно сюда. И если направляется так — значит, дело плохо.       Сделанный вывод подтвердили помертвевшие от ужаса темные глаза незнакомца, который как раз остановился у порога и, видимо, собирался начать колотить в дверь. Ногой, судя по всему, поскольку обе руки его были заняты...       — В дом, — отрывисто бросил Виллем, разглядев ношу посетителя и чувствуя, как губы начинают холодеть от жуткого, фантасмагоричного переплетения прошлого и настоящего.       Человек повиновался, прищуриваясь от яркого света, неловко замер у смотрового стола. Виллем знал выражение, которое не сходило сейчас с его лица: такое бывает, когда хочется умолять — все равно кого: лекаря, Бога, судьбу, — но на мольбы нет ни сил, ни воли в парализованном страхом сердце.       — Что с ним?! — Виллем специально повысил голос, бросил вопрос резко, почти враждебно: не до церемоний сейчас, а тихий, успокаивающий говор только еще больше вгонит мужика в ступор.       — Ле... леса упали... — едва слышно выдохнул тот, будто сам не веря в то, что говорит. — Я... Я не... Я же...       — На живот или на спину? — перебил его Виллем, почти бегом направляясь в кухню, где стояла его сумка с инструментами и снадобьями для первой помощи.       — На спину...       — На стол. Лицом вниз. Принеси из кухни все свечи, что есть.       Посетитель какой-то деревянной походкой кинулся выполнять поручение, а лекарь, окинув взглядом оставленное на столе тельце, нахмурился и упрямо сжал челюсти: совсем малыш, должно быть, и пяти еще не сравнялось. От поясницы и ниже, похоже, перелом на переломе... И хорошо еще, если осколки костей не повредили внутренние органы. Что очень вряд ли, на самом деле. И потому шансов не то что мало — их почти нет. Как он еще жив-то?..       Лекарь склонился к ребенку, проверил — так и есть, живет. Правда, дыхание едва чувствуется, а от биения жилки на шее скорее намеки, чем полноценная пульсация...       Тени заплясали вокруг стола: мужчина, видно, отец мальчонки, принес сразу оба ветвистых канделябра. Призраки шевельнулись в углах. Непоправимое придвинулось почти вплотную. Снова.       Ну уж нет.       — Один у головы, второй в ногах. И отойди куда-нибудь, не заслоняй свет.       Пожалуй, это и впрямь все, что ему сейчас нужно: больше света. Над столом — и в мыслях тоже. Больше ясности: чтобы как следует различать осколки маленьких белых костей и чтобы помнить, что Непоправимое пока не взяло над ним верх. Меньше зыбкости, сомнений, тьмы и призраков. Они еще вернутся, конечно, и, весьма возможно, крепко отомстят за пренебрежение ими. За то, что осмелился отогнать. И в кои-то веки действительно занять разум чем-то другим. Но то будет позже. А сейчас есть только настоящее, и мира за пределами стола больше не существует...       Свечи оплавляются, мерцают и прогорают, но свет не заканчивается, и лишь позже он поймет, что причина всего лишь в том, что отец малыша отыскал в комоде запасные. А может, это только видимая причина? Ведь ею не объяснишь той запредельной ясности, что им завладела. Равно как и того, что...       — Жив.       Посетитель, пристроившийся на ступенях винтовой лестницы, ведущей в верхние жилые этажи, поднял на него взгляд, полный едва ли не священного ужаса.       — Так... Он... Значит...       — Ничего это пока не значит. — Холодная вода тонкой струйкой бежит из носика акваманила, смывая кровь с рук. — Если ночь переживет... Впрочем, и тогда ясности мало. Вина хочешь? Или домой иди. Жена, небось, места себе не находит.       Тот только отрицательно трясет головой, и, глядя на этот жест, Виллем уже знает, что услышит.       — Она родов не пережила... Неделю еще догорала потом...       — Родовая горячка. — Кувшин с вином и два стакана материализовались будто сами собой на широком подоконнике, Виллем же, не чинясь, присел на лестницу чуть ниже незнакомца: кроме стола, другой мебели в смотровой не было, а вывести его хотя бы в кухню явно не представлялось возможным, судя по неотрывно прикованному к ребенку взгляду.       — Она самая, проклятая... До сих пор как вспомню, так... — мужчина махнул рукой, залпом осушил стакан вина. Виллем отпил немного из своего: наблюдать за пациентом, да еще после такой операции, на хмельную голову не годилось.       — А другие дети есть? — поинтересовался он.       — Да какое... Он наш первенец. А после я уж не женился. А теперь — вот... — голос его дрогнул. — Я... Не могу я, чтобы с ним... Чтобы он... Не прощу себе...       Виллем искоса глянул на него, услышав в словах собеседника до боли знакомую тему.       — К чему мне ремонт-то этот клятый понадобился, — продолжал тот. — Простояла бы еще эта стена, небось бы не рассыпалась... Но у меня и в мыслях не было, что у него достанет сил... Хотя что там — достанет, не достанет... Он... Он любопытный такой... Жи... живой, — он быстро прикусил губы, глаза влажно заблестели. — Я должен был проверить... Закреплены ли леса.... И в кузню нельзя было его водить... Но он так хотел посмотреть... «Ремонт, ремонт...», — повторил он, подражая детскому голоску. — Все уши мне прожужжал. А я только отвернулся, в кузню вошел.... А потом грохот...       Его начало трясти. Виллем молча снова наполнил его стакан.       — Ты, стало быть, Марк, кузнец? — осведомился он.       — А?.. Да... Откуда?..       — Слышал в таверне, твои собратья по цеху обсуждали, что ты ремонт начал. Я Виллем.       — Да я знаю, мне тебя прохожие присоветовали. Я как не в себе был, из-под лесов его вытащил, а куда бежать... Кстати, его Гвидо зовут.       Виллем молча кивнул, принимая сказанное к сведенью.       — Так он... — Марк помедлил. — Он все таки?..       — Говорю же: если ночь переживет — может, как-то и дальше вытянет... — лекарь неопределенно пожал плечами. — Но даже если и так... У него хребет поврежден. Калекой может остаться.       Кузнец побледнел, в глазах промелькнула растерянность, однако он быстро взял себя в руки.       — Это... Ничего, — хрипло произнес он. — Я его любым приму. Я... Не могу я его потерять. Перед матерью его я виноват, понимаешь?       — Хм-м?.. — Виллем отхлебнул еще вина, сжал обеими ладонями стакан, стараясь унять дрожь в пальцах.       — Да я... Не то, чтобы плохим мужем был... Любил и все такое.... Только показать этого не смог, когда надо было. Понимаешь, о чем я? Она, как водится, перед родами саван себе шила... Все плакала, боялась, что пригодится... Как чувствовала... А я... Так и не придумал, как ее утешить. Ну просто... Как рядом быть. Так, чтобы ей легче было... Еще перед самыми родами я ей глупость какую-то сказал. Теперь уже и не вспомню... Она из комнаты выскочила, а чуть позже уж и за повитухой послали... Потом я полночи пил, вот прям как сейчас, — он повертел наполовину опустошенный стакан в ладонях. — Потом повитуха эта вышла, беги, говорит, за кормилицей, матери не до того, чтобы к груди прикладывать... А я, знаешь... Ясно так понял, что — все. И если сейчас не скажу, не буду рядом — другой возможности не будет уже. Словом, я акушерку в сторону аккуратно так снес, — он криво, горько усмехнулся, поведя перед собой рукой, — и наверх, к ней... Не помню уж, чего говорил... Помню, что ревел в три ручья. И прощения просил. И клялся, что другой никогда не возьму... Нескладно, наверно, вышло, у пьяного дурня... Но она, кажется, поняла... Я при кровати сидел, а она меня по голове гладила, знаешь, как дите... А ручонка легкая, тоненькая, будто соломинка...       — Так ты сказал, что хотел? — неожиданно уточнил Виллем.       — Ну навроде как... Только это все раньше говорить надо было, в том-то и соль...       — Нет, не в том. — Лекарь поднялся, отвернулся к окну, чтобы Марк не мог видеть его лица. — Соль — она как раз в этом самом, последнем выборе. Когда пусть в последний момент, но успеваешь сказать... Или сделать... То, что нужно было. То, что хорошо, одним словом. А там, как бы дальше ни сложилось... Ты ведь и сам говоришь, что она поняла. Значит, с миром ушла. С любовью к тебе и к мальчонке тоже...       — Тебе виднее, наверно, — пожимая плечами, неуверенно протянул Марк. — О тебе вон все говорят, что хороший человек. И лекарь даровитый. Да я и сам вижу. Я ж почему и не знал, куда кинуться: боялся, что никто возиться не станет, с мелким-то. Скажут, что не жилец, да и все. Я б, конечно, от своего не отступил: надо было бы — хоть веревками бы к столу привязал целителя какого, чтоб оперировал... Но работать на совесть так ведь не заставишь... Дал бы мальчишке отойти, и все на том...       — Таких и лекарями назвать нельзя, — нахмурился Виллем.       — Вот и я о том же. Ты, стало быть, тоже выбираешь то, что верно.       — Прекрати. — Призраки колыхнулись по углам.       — Да что ж «прекрати». Я правду говорю. Тебя еще не многие знают, но кто знает, все говорят...       «Он не зна-а-а-ет... Никто из них не зна-а-а-ет!.. Не зна-а-а...»       Да катись оно все хоть в самый ад! Узнают, не захотят больше иметь с ним дел, выкинут за городские ворота, как паршивого пса — так не этого ли он и заслуживает — самозванец, втершийся в доверие?..       — Благодарны, говоришь? — Виллем резко повернулся к Марку, в глазах вспыхнул огонь отчаяния и бессильной злости. — А ты знаешь, почему я здесь? Я ведь из Льежа. Был уважаемым человеком, со своей практикой... Большой практикой, уж поверь. От отца еще осталась... И семья.... Была, — голос разом охрип. — Жена... Сын. Старше твоего, ему было десять... А потом...       Он говорил и говорил, чувствуя себя так, словно наживую вскрывал нарыв в собственном сердце. Страшась и одновременно желая глянуть в глаза Марку и прочесть в них все то, что постоянно копилось и бродило в собственной душе: стыд, ярость, бессилие, ненависть, отвращение...       Однако ничего этого не было. Кузнец выглядел растерянным и, может, слегка испуганным: видно, не ожидал услышать подобную исповедь от респектабельного и всеми любимого лекаря, но не более.       — Да-а, начудил ты... — протянул он, когда Виллем, наконец, замолк, и в смотровой воцарилась тишина. — Тут и правда, непонятно еще, кому хуже, мне или тебе. Я теперь понимаю, почему ты так про этот последний выбор говорил. Сам, получается, не то, что надо, выбрал.       — Вроде того.       По мнению лекаря, сотворенное им в такие спокойные, даже сочувствующие слова не укладывалось совершенно. И однако отрицать, что его новый знакомый верно обрисовал суть ситуации, тоже не получалось.       — Так может, он и не последним был, выбор этот? — неожиданно произнес кузнец. — Ты ж живой еще все-таки.       — А толку? — хмыкнул Виллем. — Если их больше нет. И ничего уже не исправить.       — Так мы ж не о них говорим, а о тебе. С мальцом своим ты, конечно, зря так уперся. Вроде и добра желал, а обернулось все вона как... Но ведь и те, кто тебя сейчас хвалят и благодарят, тоже не с пустого места это делают. Значит, выборы свои ты продолжаешь делать. И не решено еще, плохой ты человек или хороший. Я вот знаю, что ты тут полночи над столом простоял, сына моего спасая. И даже если он... Если не случится, чтобы жил... Мне тебя упрекнуть не в чем.       Виллем снова молча пригубил вино. Слова Марка убедительными не выглядели: слишком уж много боли скопилось в сердце, чтобы вот так запросто от нее отказаться. Впрочем, призраки после них словно бы немного присмирели, запрятались в темные углы, отступили от стола с лежащим на нем мальчишкой. Живым, вопреки всему.       За окном разгорался рассвет. ПРИМЕЧАНИЯ: Для всех, кто так и не удовлетворил своего любопытства насчет случившегося с семьей Виллема. Знакомство и начавшаяся дружба с Марком предполагает обязательный рассказ Виллема о его прошлом. Вместе с тем, случившееся с его семьей составляет одну из основных интриг "Следов на пути твоем", поэтому, хоть намеков я дал довольно много, все же полностью проспойлерить здесь случившееся не смогу.