Апрельский день выдался чудесным.
Марк Тойнбург, цеховой кузнец, стоял на высоком крыльце храма святого Квентина, поглядывал на высокое чистое небо с легкими облаками, ощущал на щеках нежное, но уже по-настоящему теплое прикосновение солнечных лучей, слушал щебет птиц в кустах у храмовой ограды и явственно чувствовал, как откуда-то из небесных далей снисходит лично на него, Марка, какая-то особая благодать и словно бы обещание. Чего-то хорошего наверняка, иначе с чего бы на душе было так радостно и спокойно?..
Причин для радости, помимо мистических, у Марка и так хватало: приближалась Пасха, а в оставшиеся до нее дни предстояло решить одно важное, приятное и очень волнительное дело. Подняться на новую ступень в своем ремесле: взять ученика.
Марк легко спустился по ступеням храма, вышел с церковного двора и направился к зданию городского совета, все также довольно улыбаясь. Когда пару месяцев назад, еще под Рождество, он заикнулся нескольким собратьям из цеха о том, что планирует по весне расширять дело, отклик получился даже более живой, чем он мог предположить. Сразу несколько отцов тут же изъявили желание отдать сыновей к нему в обучение, и Марк, пожалуй, впервые в жизни столкнулся с муками выбора. Отказывать не хотелось никому, да и такое явное свидетельство уважения и доверия к нему как к мастеру дорогого стоило. Однако принять под свой кров пятерых, а то и больше, мальчишек, мало того, что не позволял цеховой устав, но и оставалось задачей все же непосильной. Тут бы с одним управиться, обучить-наставить...
Посомневавшись, попереживав и заготовив для каждого из отвергнутых кандидатов подходящую к случаю речь, Марк остановил свой выбор на Якобе Ламбрехте, с чьим отцом, Хенриком, они приятельствовали. Мальчишку Марк видел не часто, но выглядел тот здоровым и сильным, характер тоже ничем плохим в глаза не бросался, а значит, шансы сработаться и обучить его были приятно высоки. Да и Хенрик, узнав о решении Марка, был откровенно счастлив и в первый момент даже словно бы не поверил в такую, как он выразился, «удачу». Что же, остается надеяться, что и дальше все пойдет так же гладко.
С этими мыслями Марк вошел в здание городского совета, где ему и Хенрику предстояло подписать договор о найме ученика.
Огромный зал эшевенов[1] на втором этаже здания был пуст, не считая пришедших пораньше отца с сыном. И верно, дело-то незначительное, многочисленных исполнителей не требующее: глава цеха кузнецов да городской писарь — зачитать и принять подписанный документ — вот и вся публика.
Входя в зал, Марк успел заметить, что Якоб что-то говорит отцу: судя по позе, отчаянно стиснутым кулакам и выражению лица, говорит сердито и дерзко. Может, переживает? Оно понятно, непросто покинуть отчий дом, пусть даже и отдалиться-то от него придется в данном случае всего на пару кварталов. Ну да ничего. Притерпится, войдет во вкус, пообвыкнет — и начнется для мальчишки совсем другая, новая, почти взрослая жизнь. Вот и отец его наверняка то же самое ему втолковывает...
— Шею сверну!
Это прозвучало тихо, шепотом, но вполне отчетливо. Марк удивленно приподнял брови: все же в его понимании напутственная речь родителя сыну должна была бы выглядеть несколько иначе. Впрочем, при взгляде на зыркающего волчонком мальца, кузнец понял, что не знает, кому тут больше сочувствовать.
— Доброго дня тебе, Марк!
Вид у Хенрика Ламбрехта был какой-то встрепанный, лицо раскраснелось, борода воинственно топорщилась, словно всю дорогу от дома до ратуши он протащил непокорного сына волоком. Вот и теперь — грозно обернулся к насупленному чаду, качнул в сторону Марка головой: «Что сказать надо?»
— Доброго дня, мастер Тойнбург, — заученно процедил малец, и кузнец вновь подивился: такими вежливыми словами — и так явственно послать ко всем чертям — это надо уметь!..
— И вам доброго дня...
Он удивленно покосился на Хенрика, надеясь на объяснения, но в этот момент боковая дверь зала распахнулась, пропуская долгожданных писаря и главу цеха кузнецов. Поприветствовав собравшихся, они заняли свои места, и заседание началось.
— Слушается дело о найме ученика, — монотонно, скучающе огласил писарь. — Отрок... — он пошелестел разложенными перед ним на столе листами пергамента, — отрок Якоб Ламбрехт, сын Хенрика Ламбрехта, имеет быть передан мастеру Марку Тойнбургу, кузнецу братства, в качестве ученика... — он поднял голову от документов, окинул присутствующих строгим взглядом и продолжил: — По сему вопросу между сторонами достигнуто согласие...
Марк явственно заметил, как стоявший рядом с отцом мальчишка при этих словах отрицательно покрутил головой. Увидел это и писарь. Нахмурился.
— Достигнуто. Согласие, — с нажимом повторил он. Рука Хенрика в этот момент словно бы невзначай сжала предплечье мальца, и тот предпочел больше своего отношения к происходящему не показывать. «До поры до времени», — подумалось Марку.
Увидев, что назревающий мятеж подавлен, писарь продолжил, разворачивая еще один пергамент:
— Результатом достигнутого согласия становится сей договор, составленный по всем правилам и надлежащим образом регулирующий нижеизложенное дело. Прошу выслушать стоящее в нем со всем вниманием и, буде что-то в документе окажется неверным, немедленно о том уведомить.
Он откашлялся, затем медленно, с выражением, принялся читать написанный на пергаменте текст:
— Я, Хенрик Ламбрехт, старый бюргер города Хасселта, объявляю всем, что отдаю благопристойному мужу, кузнечных дел мастеру Марку Тойнбургу, моего законного сына Якоба, изъявившего на это свое согласие...[2] — Мальчишка опять принялся отрицательно мотать головой, но отцовская рука на его предплечье сжалась сильнее, заставляя судорожно выдохнуть от боли и затихнуть.
— ...Для изучения ремесла кузнечных дел мастера в Хасселте, — продолжал между тем писарь. — Якоб обязан верою служить вышеуказанному Марку Тойнбургу, — от выразительно глянул на надувшегося мальчишку, — девять лет без перерыва, начиная с Великого Понедельника, сиречь, от сего дня.
Марк нахмурился: ситуация нравилась ему все меньше. Договариваясь с ним об ученичестве для сына, Хенрик ни словом не обмолвился о том, как к этому относится мальчик. Оно, конечно, не то, чтобы жизненно важно: детские капризы капризами — а ремесло осваивать нужно. Не Якоб первый, не он последний. Но если чадо так люто сопротивляется переменам, так хоть в известность-то об этом его, Марка, поставить можно было? Может, и разрешилось бы все как-то: зашел бы заблаговременно, познакомился с пареньком поближе, глядишь — тот и не так переживал бы. А то, вроде как, с рук сбыл, а дальше пусть новый мастер разбирается...
Впрочем, снова взглянув на Якоба, Марк понял, что переживающим или испуганным тот не выглядит. Озлобленным до крайности — вот это точно.
— Если случится, что я, вышеназванный Якоб, убегу от вышеуказанного Марка, моего мастера, — вновь подняв глаза на парня, с выражением произнес писарь, — то я обязан уплатить мастеру Марку штраф в сорок два дуката. А сверх того я, Якоб, тем не менее остаюсь связанным договором и обязан прослужить до конца девять лет, как это обычно принято в Хасселте, в вышеуказанном цехе. В удостоверение чего я, вышеуказанный Хенрик Ламбрехт, привесил свою печать к этой грамоте, и Марк Тойнбург также привесил к ней свою печать рядом с моей. Под каковой печатью я, Якоб, подтверждаю, что все приведенные выше пункты верны и что я обязываюсь исполнить их, как и все то, что выше написано обо мне.
Исполняя прочитанное, мужчины подошли к столу, за которым восседал писарь, приложили свои печати к документу. То же проделал глава цеха кузнецов, выступавший свидетелем заключения договора, и сделка свершилась.
— Прости, дружище, — виновато заговорил Хенрик, когда они вышли на улицу (Якоб плелся позади, стараясь, однако, не терять отца и нового мастера из виду). — Кто бы подумал, что он так упрется. Но не может же он со своими бреднями у меня на шее до старости сидеть!
— Какими бреднями? — насторожился Марк.
Хенрик, однако, только рукой махнул.
— Сам тебе расскажет. Соловьем разольется, только слушай. Точнее, мой тебе совет: слушай меньше, а больше сам говори. Наставляй, так сказать. И это... Ремень потяжелее припаси. Только вот что, Марк... — он приостановился, глянул приятелю в лицо, в глазах плеснула какая-то отчаянная решимость. — Я его назад не приму. У меня, кроме него, четверо девчонок, мне бы хоть их пристроить. Станет у тебя человеком — значит, станет, а нет... — Он вздохнул, слегка пожал плечами. Затем, видимо прочитав на лице Марка его отношение к подобным поступкам, спешно простился и, даже не взглянув на сына, свернул в боковую улочку. Как показалось Марку — первую попавшуюся.
***
Разливаться соловьем о каких бы то ни было бреднях юный Якоб Ламбрехт отказался. Как отказался и говорить вообще, а также — есть и в целом как-либо реагировать на происходящее. В отведенную ему комнатушку проследовал с видом несчастного, но несломленного узника, на глазах Марка картинно рухнул бревном на соломенный тюфяк, и, видимо, решил сказаться мертвым.
Марта, кухарка, вместе с Марком глядя на эту картину, только тихо ахнула. Благо хоть от комментариев воздержалась, поспешила вниз, на кухню, готовить ужин. Впрочем, Марк и сам уже чувствовал себя рыбаком, который изловил в бурном море не рыбу, а некое чудо-юдо, да еще зачем-то приволок его домой.
— Он теперь с нами жить будет?.. — сидящий напротив за столом Гвидо без аппетита ковырял ложкой чечевичную похлебку. По лицу его было видно, что отцовскую идею он находит, мягко говоря, странной.
— Будет, — Марк постарался, чтобы голос его звучал уверенно и, по возможности, оптимистично. — Он просто пока не привык еще. Переживает...
— У него такое лицо, как будто он нас всех хочет убить.
Марк вздохнул, стараясь сохранять присутствие духа. Устами младенца глаголет истина, конечно, и понятно, что ребенок, наверное, испугался при виде нового взъерошенного жильца. Но по нервам такие замечания бьют как кувалдой.
— Ты поговори с ним все же, — посоветовал как раз заглянувший на ужин Виллем, семейный лекарь и лучший друг Марка. — Узнай требования мятежников, так сказать, — он усмехнулся. — Может, все не так и страшно. Договоритесь как-то. Ты не его отец, лицо новое, можно сказать, незаинтересованное...
— Поговорю, — кивнул кузнец. — И все обязательно наладится.
Обязательно.
***
— Я все равно от вас убегу.
Не лучшее начало беседы. Марк, присевший возле новоявленного ученика на тюфяк, вздохнул. Якоб, так и не поевший со вчерашнего дня, выглядел бледным, но сдавать позиции был не намерен. Еще бы выяснить толком, что заставило мальчишку так озлобиться! Ведь явно же доведен до крайности, если бросается обещаниями, за которые любой другой мастер уже, небось, запорол бы его до полусмерти.
— И что будешь делать, как сбежишь?
— В оруженосцы подадимся. Будем славу снис... снисковывать... Ну, добывать, в общем.
— Славу? Какую славу?!
— Воинскую. Нас еще в рыцари посвятят, вот увидите.
— Та-ак... — Марк задумался: ответы мальца пока что только рождали новые вопросы. — А кого это — нас? — наконец решил он начать с самого простого.
— Нас с Яном. Он мой лучший друг. Мы с ним всегда вместе... Ну, раньше были, — он погрустнел, поджал губы. — До того, как наши отцы свое приказывать начали. А теперь меня — к вам, а его — к мастеру Эллерту.
— Тоже кузнецу, — припомнил Марк.
— Ну да.
— Так значит, в оруженосцы... — Марк предпочел не вдаваться в подробности и не выяснять, где и как подростки собрались отлавливать рыцарей для предоставления им своих услуг. Есть вопросы и куда более практичные. И как раз по его части.
— Ну, а ты лошадь-то подковать сможешь, оруженосец? — мальчишка глянул на него заинтересованно, и Марк продолжил: — Меч наточить? Кольчугу пробитую поправить? Вмятины на шлеме выровнять?
— Там бы и научили... — голос мальчишки, однако, звучал уже не так уверенно.
— Зачем там, когда можно здесь? — резонно возразил Марк. — Кому будет нужен оруженосец, который ничего не умеет? А так как раз навыки приобретешь. Как с подковами обращаться — могу хоть прямо сейчас показать.
— А толку мне с того? — неожиданно снова насупился мальчишка. — Время-то идет! Пока я у вас отучусь... Мне двадцать один год будет, в этом возрасте уже в рыцари посвящают, а не в оруженосцы идут. Да и с Яном мы поклялись, что вместе держаться будем. На крови, между прочим, поклялись! — он вытянул руку, демонстрируя тонкий заживший шрам на запястье. — А какие же из нас будут благородные рыцари, если мы слово сдержать не сумели? Мы еще даже против врагов не воевали, а против собственных родителей не выстояли. Значит, только то и остается, что лошадей подковывать...
Он окончательно помрачнел, опустил голову, надулся.
— Слушай... — Марк подсел поближе. — В том, чтобы с отцами воевать, чести особой нет. В честном ремесле ее всяко побольше будет. Ты, хочешь-не хочешь, а связан теперь со мной договором. Клятвой верности, можно сказать, хоть и не ты лично ее давал. И с приятелем твоим так же...
— С ним пока что нет: договор только в четверг подпишут, — вставил Якоб.
— Ну подпишут ведь, так или иначе. И что тогда? В бега? Золотом от меня и мастера Эллерта откупаться, как того договор требует? Ни одному синьору такие проблемы не нужны будут, вас просто никто не наймет, даже если бы захотели. А так — отучитесь, станете мастерами своего дела, статус получите. Если вам судьба с рыцарями и благородными знаться — так дорога так или иначе выведет. К чему и себе, и другим кровь-то портить?
Мальчишка молчал, но Марк заметил, что прежней злостью и обидой он уже не пышет. Наверное, сам устал от бесконечной домашней войны. А может, что вполне вероятно, и в ней-то упирался уже не столько военной карьеры ради, сколько ради того, чтобы не отступить. Как щенок-недоросток, ей-Богу! Вцепится в трухлявую палку, и, сколько ни отнимай — не отдаст. Разве только с зубами разом.
— Ладно.
— Ладно? — переспросил Марк. — Вот спасибо, уважил! Больше ничего не скажешь?
— Простите, мастер.
— Вот это уже что-то похожее на правду. Ну, раз уж ты теперь не похож на злобный пчелиный рой, пойдем, с домашними познакомлю. Потом поешь — и за работу. И так полдня потрачено на увещевания.
Якоб послушно поднялся и вышел из комнаты, не замечая задумчивого взгляда, которым проводил его Марк...
***
— То есть одного злобного мятежника тебе показалось мало? — Виллем с хитрым блеском в глазах рассматривал примостившихся на противоположном конце стола мальчишек: явно довольных жизнью, о чем-то шушукавшихся в перерывах между уплетанием поджаристой яичницы.
— Ну, где один, там и двое, — философски ответствовал Марк. — Второй вон тоже успел домашним плешь проесть, да и мастеру Эллерту, видимо, тоже: он отказываться от Яна собирался. Ну, а я — тут как тут оказался.
— Вертят тобой, как хотят, — Виллем хмыкнул, но не смог сдержать довольную усмешку. — Справишься-то?
— А куда денусь? Ничего, я ж кузнец, у меня сердце горячее, сплавятся потихоньку.
И Виллем не усомнился, что именно так все и будет.
