Грани и блики

      Виллем ван Мале, городской лекарь Хасселта, уже очень давно не был на войне. И от души надеялся, что чувство, которое возникало у него когда-то перед сражением, — будто он стоит у края пропасти и готовится прыгнуть, — для него навеки осталось в прошлом. И тем не менее, оно вернулось. Вкралось, заставило, как в недобрые старые времена, чуть больше, чем необходимо, напрягать плечи, чуть более чутко, чем всегда, прислушиваться к случайным разговорам, присматриваться к сновавшим вокруг людям, и даже машинально, почти не замечая того, оглаживать ладонью верх его лекарской сумки, в петлю которой был вставлен нож с роговой рукоятью.       Глупо. Ведь не от мирных торговцев, разноголосо предлагающих свои товары на рыночной площали, исходит опасность. Да, если трезво помыслить, и опасности-то никакой нет. Наоборот. Дело предстоит богоугодное. Правильное. И совершенно для нормального взрослого человека несложное. Всего-то пойти на заседание городского совета. Посидеть-послушать. Ответить на вопросы — что такого, скрывать ему нечего. Приложить свой перстень с печаткой к документу о передаче ему, Виллему, права опеки. Не над кем-нибудь — над сыном лучшего друга, мальчиком, которого лекарь знает еще с той поры, как тот был несмышленым малышом...       ...чьего отца он, по всей видимости, не сможет спасти, как бы ни старался, и как бы ни молил Господа о чуде...       ...который придет на место другого ребенка...       ...и уже одним этим вскроет все затянувшиеся было раны.       Людям свойственно бояться боли. Лекарь ван Мале знает о ней больше других. И знание не делает его ни храбрее, ни решительнее, ни благороднее.       «Не выходит у тебя быть героем, Виллем из Льежа... Из тебя даже захудалого мученика не получится, ибо все раны ты нанес себе сам. Себе и другим».       Пропасть звучит стуком камешков, катящихся с обрыва, — а может, это стук конских копыт по недавно замощенной площади?       Пропасть вглядывается в него презрительным взглядом водянистых глаз.       Ее голос слышится в простом вопросе: «Я ищу дом кузнеца Марка Тойнбурга, почтенный. Вы знаете, где это?»       Знает. Слишком хорошо знает. Но молчит, потому что пропасти положено смотреть на стоящего у обрыва снизу вверх, в крайнем случае — на равных. Но уж никак не сверху вниз, пусть это «сверху» и исчисляется всего-то ростом породистого коня. А еще потому, что в тот момент он чувствует себя как в детстве, когда так хотелось верить, что стоит промолчать чуть подольше, зажмуриться, а еще лучше — запрятать голову под одеяло — и все беды рассеются сами собой, попросту не найдут тебя-невидимку.       Не помогало. Ни тогда, ни теперь.       Протянутая к нему рука с мелкими монетами — тридцать сребреников, не иначе.       Что ж, если бездна долго всматривается в тебя — стоит взглянуть в ответ. На равных. Потому что он уже давно не мальчик, что прятал голову под одеяло.       «...а как доберетесь да обустроитесь — в ушат с горячей соленой водой сядьте. Зад болеть перестанет».       Вот теперь бездна там, где ей и положено быть. И, хотя такого быть и не может, — но он слышит собственные шаги, когда устремляется в нее.

***

      — Вот и вы, господин лекарь! Думал, уж не — захворали — ли — давненько — вас — не — видать...       Голос мэтра Тикеля перемежался звонкими ударами о металлический таз для стирки одежды, которым банщик зазывал посетителей в свое заведение.       — Баня открыта! Открыта баня! — прокричал он напоследок, прежде чем вслед за лекарем нырнуть в низенькую дверь, что привела их в обшитый деревом уютный предбанник. — Ох, так и горло сорвешь... Прошу, господин лекарь, располагайтесь.       Заскрипела крышка объемистого ларя, куда Виллем начал складывать снятую одежду.       — Почистить, постирать? — с готовностью осведомился банщик.       — Почистить, постирать, домой ко мне доставить, — кивнул лекарь. — Я другое принес, переоденусь. Вот, развесь пока, чтоб расправилась.       Из свертка, лежавшего на верху сумки была извлечена мантия с капюшоном и комплект белья.       — Ох, красота-то какая!.. — восхитился мэтр Тикель, принимая на вытянутые руки плотную черную ткань. — Оно и понятно...       Он искоса глянул на посетителя, уже оставшегося в одних брэ*, и, словно перебив самого себя, кивнул на дверь, уводящую вглубь дома: — Прошу, господин лекарь! Вода нагрета, венички наготове, камни накаляются... Ну разве не красота, скажите?!       О своем ремесле мэтр Тикель мог болтать бесконечно и с неиссякаемым энтузиазмом. Виллем уже давно привык к этому, и, в отличие от многих других посетителей, которых, как он знал, многословность банщика раздражала, находил ее приятной. В конце концов, часы, проведенные в купальном заведении, были тем немногим временем, когда он мог с полным правом не слушать своего собеседника.       — Вот к слову о красоте... — банщик заговорщицки понизил голос. — Девица у нас новая. Приятная, обходительная и из себя ничего... Не думайте, не гулящая какая... Не позвать?       Обычно лекарь на подобные предложения отшучивался, и следующая за его отказом полукомическая полуфилософская дискуссия о прелестях прекрасного пола уже давно стала небольшим ритуалом в его общении со славным банщиком. Сегодня, однако, Виллем слишком долго вглядывался в бездну, чтобы поддерживать подобную необязательную и даже слегка легкомысленную беседу. Потому он лишь коротко мотнул головой и, избавившись от последнего предмета одежды, шагнул в глубокую деревянную бадью, стоявшую посреди комнатки.       — Что-то вы сегодня как не в себе, господин лекарь, — не оставил без внимания его молчаливость мэтр Тикель. — Случилось чего? — Ответа не последовало, и банщик поспешил вернуться к своему обычному, легкому и непринужденному тону: — А что бы там ни было — добрая водичка все исправит!       Словно в подтверждение своих слов он зачерпнул из ведра, стоявшего рядом с бадьей, исходящую паром воду и тонкой струйкой вылил ее на плечи лекаря. Довольно усмехнулся, услышав глубокий удовлетворенный вздох клиента.       — О чем я и говорю! Добрая банька, она и душу отмоет, не то, что тело! Все мысли дурные, все, что сердце тревожит... Банька, я вам скажу, господин лекарь, — она как исповедь. Ну, только по-другому немного.       Виллем помимо воли усмехнулся. Если бы все было настолько просто... Впрочем, сейчас, ощущая, как сбегают по телу теплые струи, как затем спины касается шершавый веник из дубовых веток, он как никогда хотел поверить, что славный банщик в общем и целом прав. И на какой-то момент ему это почти удалось.       — ...заседании!       — Что? — Виллем вздрогнул, открыл глаза, только сейчас осознав, что почти задремал под сильными, но бережными руками банщика, продолжавшего, болтая, охаживать его веником.       — А-а?.. — пожалуй, впервые на его памяти мэтр Тикель смутился. — Так а я что?.. Я ничего. Вставайте, говорю, господин лекарь, заботы мы с вас смыли, в парилочку пожалуйте.       Виллем послушно поднялся, по-прежнему недоумевая. Послышалось? Неужели мысли о предстоящем заседании городского совета так въелись в разум, что уже мерещатся на каждом шагу?..       Он машинально опоясал бедра протянутой ему простыней, покрыл голову соломенной шляпой и прошел вслед за мэтром Тикелем дальше, в следующую комнату с каменной печью в середине и широкими деревянными скамьями по периметру: хочешь сиди, хочешь, приляг. Двое служанок, готовивших парильню, проворно выскочили вон, успев, однако, бросить на лекаря пару быстрых, любопытных взглядов. Захихикали было и зашептались, но тут дверь за ними закрылась.       Виллем присел на скамью ближе к печи, с досадой чувствуя, как от прозвучавшего так некстати слова все очарование банных процедур куда-то подевалось. Жаль, заряд бодрости перед предстоящим и после неприятной встречи на площади ему бы точно не повредил.       — Травок каких прикажете добавить, господин лекарь?       Вездесущий мэтр Тикель уже вовсю поливал раскаленные камни печи водой, наполняя небольшое помещение паром.       — Хвою. И дягиль. Мне нужна ясная голова.       Виллем понимал, что отвечает неприветливо, — настолько, что, учитывая его прошлое общение с банщиком, это выглядит почти грубо, — но поделать с собой ничего не мог. Видимо, день и вправду испорчен.       — Как прикажете.       Вот и в голосе мэтра слышатся вполне закономерные нотки обиды. Нехорошо.       — Спасибо. — Он так и не придумал, что сказать дальше, но фигура банщика теперь едва заметна за клубами пара, а потому говорить отчего-то легче. Может, и прав мэтр в своих сентенциях о бане и исповеди?.. — Ты, как всегда, прекрасно обслуживаешь. Просто... У меня сейчас не лучшие дни.       — Ну еще бы! — кажется, паровая завеса и самому банщику язык развязала, иначе с чего бы ему уже в который раз за сегодня так резко обрывать свои речи?       — Что хотел сказать? — требовательно поинтересовался Виллем.       — Так я что ж... Мое дело маленькое...       Пар постепенно набирал аромата. Лекарь вдохнул поглубже, чувствуя, как оседают на губах мельчайшие капли, из-за примеси трав чуть горьковатые.       — Говори уж, — стараясь, чтобы голос прозвучал как можно более примирительно, произнес он.       — Да я просто к тому, что из-за заседания этого вы, небось, переживаете. А дело мое сторона в том смысле, что непонятно: хотите вы о том говорить или нет.       — Вон что... — протянул Виллем, слегка кивая. — И откуда же ты о заседании знаешь?       — Да как же не знать? Мастера Тойнбурга, беднягу, все знают. И что болеет он. Вон, в последнее время кашляет громче, чем молотом стучит. Ну и что мальцу его вы жизнь однажды спасли. А про заседание — так третьего дня глава цеха кузнецов у нас был, обмолвился, мол, собирается... Заседать.       — Так ты, стало быть, не один в курсе?       Ладно бы еще шагать в пропасть. Теперь, кажется, придется это делать под бдительным оком всего города.       — Да какое там — один... — мэтр Тикель вылил на камни очередной ковш, переждал громкое шипение и продолжил: — Но я вам так сказал бы, господин лекарь: вам стыдиться-то нечего. Пусть и знают. Что с того? Судачить всегда будут: не про то, так про другое. А и пусть их. Оно, конечно...       — Что конечно?       — Да так... Я к тому, что может, оно и непросто: в жизнь свою кого-то впустить. Вы ж вон — сколько здесь прожили, а даже прислугу не держите, все один да один... Привыкли, небось, уже сами справляться... А только такое всем тяжело бы было. Мальчишка еще и увечный, тоже не то, чтобы манна небесная. Я, вон, к примеру, не знаю, решился бы на такое или нет — чужого дитенка под крыло взять... Словом, я что сказать хочу: вы свое дело делайте, с Богом советуйтесь да по Его законам живите. Коль надумали — так и вперед. А что увидят — так и пусть смотрят. Пример с вас берут. Вот. Пожалуйте, господин лекарь, помыться пора.       Виллем молча последовал за ним из парильни дальше, в еще одну комнату, где снова ждала бадья, а также всевозможные мочалки и тарелка с куском мыла. Последним тут же завладел мэтр Тикель, начавший споро намыливать мокрые волосы лекаря.       — Побриться желаете?       Тот кивнул, затем, впервые, кажется, за весь свой визит по-настоящему расслабившись, откинулся на спинку бадьи, лениво проводя по коже мыльным мочалом.       Вытирание и бритье не заняло много времени, и вскоре лекарь уже стоял в последней, самой просторной комнате бани, где располагались столы для нагулявших аппетит во время процедур.       — Самый вид для заседания! — удовлетворенно протянул банщик, оправляя на нем мантию. — Представительный! Может, поесть чего приготовить, господин лекарь?       — Нет, в другой раз. Спешу. Вот, возьми.       В протянутую ладонь мэтра Тикеля легла монета. Всего одна, но...       — Да Господь с вами, господин лекарь... — прошептал он. — Где ж я вам столько на размен наберусь?..       — Не трудись. Хорошо, что с собой было. Такая баня, как у тебя, и правда на вес золота.       — Ну вы уж скажете... — банщик даже покраснел от приятного смущения. — Что там... Воды, мыла да пара чуток... Да добрые венички.       — И разговоры, — серьезно добавил лекарь. — Те самые, которые сердце и душу очищают. Ладно, бывай, до встречи.       Он кивнул банщику, и, выходя, подумал, что, может быть, день сложится все же не так и плохо.