не отпускай

В их квартире ягодами лесными пахнет, а солнечные лучи назойливые светят так ярко, что приходится накрываться одеялом с головой, утыкаясь носом вечно холодным в чужое [родное] плечо рядом. У нее в голове мыслей никаких, впервые за долгое время поразительная ясность в голове. Спокойное дыхание его прямо где-то над ухом и пальцы, которые в себя запах сигарет намертво впитали, талию тонкую сжимают, в кожу впиваясь хваткой мертвой. А ее кожа ведь уже давно всем им пропиталась, следы прикосновений мягких запоминая. Телефонный звонок окончательно из сна сладкого вырывает, заставляя ее нос морщить забавно, глаза пальцами тереть. Рука его соскальзывает с талии, совершенно случайно слишком свободный «черный флаг» задирая пальцами. Она спиной к нему, голос сонный, хриплый, слышит, опять о делах каких-то договаривается, опять слишком занят для того, чтобы день очередной встретить утром спокойным. Дыхание задерживает буквально, ожидая того момента, когда кровать прогнется под весом его, когда он сядет, привычно так, на краешек, обязательно выдыхая тяжело и полустон некий испуская, тем самым все свое нежелание из постели теплой вылазить показывая. Оденется тихо, чтобы не разбудить шагами тяжелыми и стуком дверцы шкафа, а потом обязательно в висок поцелует, след влажный и теплый оставляя. Ладонью по волосам спутанным привычно проведет, уверенный в том, что не чувствует она ничего, что спит самым крепким сном, а не вслушивается в каждое его движение, ловля лишний вдох и выдох. Но сегодня опять руку его тяжелую на талии своей чувствует, одним движением осторожным, но в то же время властным, к себе прижимает, лицом в волосы ее зарывается, аромат шампуня вдыхая. Теплый настолько, что лучи солнца, в комнату проникающие, вдруг запредельно холодными становятся. Она ладонь на руку его кладет, подушечками пальцев ведет так нежно и осторожно, что ему щекотно, наверное, только не дергается даже, крепче руку свою сжимая. А Назима к Серёже передом вдруг поворачивается, ногу свою по привычке на него закидывает, а он ведь моментально ладонь свою на бедро оголенное с движениями ласкающими пальцев своих. Она в лицо его спокойное вглядывается, глаза закрыты, да только Назима весь космос во взгляде его наизусть помнит. Он на собственных ее уже тенью отражается. Ладонь на щеку чуть колючую кладет, ведет так осторожно, будто разбудить боится, а он не спит уже давно — губы в улыбке кривит, запястье ее перехватывая и поцелуи мелкие на коже нежной оставляя. — Только тихо, — она шепотом своим тишину нарушает, дыханием теплым плечо его обжигает, целуя тут же осторожно, губами утыкаясь и не в силах отстраниться. — Проснутся ведь. — Им уже пора просыпаться, — у нее дрожь по телу бежит, когда Трущев руку свою в волосы ее запускает, начиная перебирать прядь за прядью. Взгляд его на себе чувствует, вновь космос свой на коже ее вечными чернилами отпечатывает. — Только этим утром я ни с кем не хочу делить нашего папочку, — смешок Назимы тихий, от плеча его отрывается, чтобы в глаза заглянуть, а Серёжа улыбается, морщинки маленькие возле глаз своих собирая. В поцелуй теплый вовлекает, убеждаясь, что никогда этими губами насытиться не сможет. Никогда этой женщиной насытиться не сможет. — Вы такая ревнивая, госпожа Трущева, — шепчет едва слышно на ухо ей, тут же след губ своих за ушком оставляя. И отстраняется моментально, когда топот ножек слышит из коридора, когда двери детской комнаты хлопают слишком громко и детский голосок писклявый нарушает тишину не только спальни родителей, но и всей квартиры. В комнату мальчишка маленький вбегает, на кровать с трудом забираясь, только с помощью протянутой отцом руки. Тут же в крепкие теплые объятия отца угождает, на Амельку взгляд переводя, чтобы язык показать. А та медведем плюшевым его ударить хочет, и ударила бы ведь, если бы не Назима, которая перепалку эту очередную останавливает, медведя из рук дочери выбирая. — Артемий Сергеевич, это что за дела такие? — Трущев хмурится, пусть и без злобы совсем, но мальчишке с космосом отца в глазах своих вполне этого достаточно, чтобы успокоиться. — Девочек обижать нельзя, помнишь? Тем более, свою сестренку. Тёма выдыхает, будто устал уже одно и то же слушать, тут же Амелию за руку тянет, чтобы обнять настолько крепко, насколько только может, а Серёжа двоих детей к себе прижимает, поцелуи на макушках темных оставляя. — Папа, а маму поцеловать? — звонко голосит девчушка, на мужчину, который отцом ей стал давно самым родным, смотря выжидающе, а Трущев ведь смеется только, кивая согласно и Назиму за шею к себе притягивая одним движением осторожным. Поцелуй на макушке ее остается, пока счастливая мама двух детей и жена Серёжи Трущева смеется тихо, плюшевого медведя отчего-то от себя не отпуская. — А мы пойдем сегодня на твой концерт? — Амелия голову ему на плечо кладет, пока маленький Артемий Сергеевич все не перестает отца за нос дергать, при этом смеясь звонко и заливисто. — Конечно, что за вопросы? Мама ведь возьмет вас с собой. Куда же я без своих самых важных девочек и их маленького защитника? Нет-нет, никакого концерта, если вас не будет. А Амелия каждому его слову верит, улыбается только улыбкой своей детской и самой счастливой, медведя из рук матери получает обратно, когда Назима из под одеяла осторожно вылазит, чтобы любимые блинчики троице этой счастливой приготовить. Чтобы варенье и сметану потом со стен вытирать и недовольные причитания Серёжи из ванной слышать, ведь он в очередной раз все никак не может отмыть это чертово липкое варенье с волос своих детей, который вдруг решили, что покидаться едой во время завтрака не такая уж и плохая идея. А Серёжа перед выходом и Амельку, и Тёму зацелует, а Назиме обязательно шепнет, что ее главные поцелуи ждут за дверью спальни закрытой, когда всё в темноту ночную погрузится. А Серёжа перед выходом обязательно на штанишках сына бандану черную повяжет, ведь тот так сильно хочет быть похожим на отца, ведь тот в саду детском с гордостью говорит, что его папа тот самый PLC, да только букв этих даже выговорить не может, вечно забывая очередность их простую. А Сёрежа перед выходом тепло свое оставит с любовью после прикосновений случайных, но таких обязательных. И в толпе, когда строки наизусть всеми выученные петь будет, самых главных людей своих выглядывать будет. Назиму с Амелькой на руках и Максима, дурака Владивостокского, который в жизни его поселился уже, кажется, навечно. А у Анисимова на руках Тёма на руках висит, совершенно точно, крестным папой его своим называет и за волосы длинные дергает, смеясь, когда тот в танце своего крестника крутит. — Знаете, — в перерывах между песнями начинает Трущев, взгляда своего счастливого с семьи не спуская, Назима ведь даже с толпы видит морщинки этих у глаз его. — Меня часто спрашивают, как изменилась моя жизнь после проекта «Песни». Терпеть не мог этот вопрос, наверное, как и все ребята, ведь изменилось все. Проект дал мне людей, без которых я теперь не представляю своей жизни. Проект дал мне семью. Нази, поднимайтесь сюда. Гул толпы, Назима головой качает, но улыбки сдержать не может, к сцене протискиваясь. Амелия первая руки тянет к папе на сцене, а он ее подхватывает ловко, в щечку целует прежде, чем на сцену перед огромной аудиторией поставить. Макс Тёму довольного протягивает, а Трущев только улыбается благодарно, в объятия спешные короткие друга своего самого лучшего притягивая, по спине пару раз хлопая в благодарности немой за то, что рядом до сих пор. Назиме руку подает, семью всю свою на сцене одной возле себя собирает, песню когда-то о боли написанную петь начиная. Ведь боль эта прямо сюда привела, в объятия принцессы Казахстанской и детей, которых она ему подарила, самым счастливым отцом на Земле сделав. А у Назимы толстовка та самая «черный флаг» и дети рядом с банданами свисающими, так неловко и совсем чуть-чуть невпопад подпевающие песню папы своего. А у нее ведь кольцо на пальце с гравировкой самой важной и фамилия после имени человека самого любимого. А он после концерта домой сразу, а не в клуб, как раньше было. А он после концерта домой, чтобы детей в пижамы их нелепые с единорогами и машинками переодеть, и в кровать теплую уложить, перед этим обязательно сказку наизусть уже выученную прочитать. С интонацией обязательно, ведь по-другому «не интересно, пап!». И к Назиме быстрее вернуться, в плечо ее носом утыкаться и в объятиях крепких растворяться. Кожу ее мурашками покрывающуюся поцелуями усыпать. Любить бесконечно. Самого дорогого человека.