Одинокий человек на кухне

Когда Баринов переступал порог Лёвиного жилища, то морально готовился к тому, что придётся выносить мусор мешками, по три-четыре за ходку. Иначе, зачем они купили сразу три комплекта этих самых мешков? А ещё тряпок, губок и моющих средств всех расцветок и марок. Но в доме на взгляд Баринова было не так уж и грязно. Мебель стояла на своих местах, немного старая, но целая. Никаких гор мусора, как если бы Лёва всё-таки отдал свои квадратные метры под съём какой-нибудь развесёлой семье цыган или алкашей. Разве что пыль лежала в палец толщиной на всех горизонтальных поверхностях, и дышать было нечем. Впрочем, Лёва сразу прошёлся по всем комнатам и открыл форточки. Стало чуточку свежее и даже как будто прибавилось света. Они приехали в пятницу утром, не дожидаясь вечера или выходных. Лёва позвонил на работу и заикаясь так, будто его только что напугал очень страшный бабайка, наврал своему руководителю, что лежит с температурой и прийти никак не сможет. — А справку для оформления больничного требовать не будет? — Ещё ни разу не требовал, — пожал плечами Лёва. — И часто ты так удобно прогуливаешь работу? — Я не злоупотребляю, — нервно отмахнулся он. — Только в самом крайнем случае. — Ну, да, — согласился Баринов. Самой чистой жилой комнатой выглядела кухня. Там они и устроили штаб. Война за чистоту, значит война. И кто вообще просто так занимается уборкой? Это же скучно. Пока оценивался фронт работ, Лёва включил для настроения радиоприёмник и сделал чаю с парой ложек рома. Шеф, хотя звание это теперь стало только номинальным, сделав пару глотков, подумал, что рома там явно было больше заявленной порции, но придираться не стал. Было решено начать с гостиной. Баринов, чтобы не возиться с мокрыми тряпками, коварно вызвался пылесосить полы, ковры и мягкую мебель. Лёва хитрожопый приём раскусил, но спорить не стал, и выкатил из ниши старый совдеповский пылесос с турбиной от истребителя вместо мотора. По крайней мере, гул от него стоял такой, что можно было с минуты на минуты ожидать визита злобных соседей. Но один неоспоримый плюс всё же нашёлся. Пылесос заглушал дивную песню о несчастной любви, которая доносилась из кухни. Лёва принёс ведро, мокрую тряпку и стал вытаскивать с полок серванта всё содержимое. Чего там только не было. Хрустальные салатники, вазы, чёрно-белые портреты в рамках, детские поделки из жёлудей и шишек, фарфоровые балеринки, пара моделей самолетиков, старые почтовые открытки, лаковые шкатулки, жестяные коробки из-под печенья, набитые пуговицами и нитками; цветные бутылки из-под вин, коллекция пингвинов из шоколадных яиц. Но почему-то всё это Лёва безжалостно скидывал в мусорный мешок. Сервант стремительно пустел. И даже пыль на его полках бесследно стиралась мокрой тряпкой. — Не жалко? — спросил Виктор Петрович, перекрикивая пылесос. — Это мусор. Пытался раздать, но проще выкинуть, — ответил Лёва, оттаскивая раздутый мешок в коридор, и раскрыл следующий. — Ты только документы какие-нибудь не выбрось за компанию. Баринов почти закончил с полами. Кресла и диван уже были отчищены. Единственное, что его немного озадачило в этой комнате, кроме Лёвиного рвения выкидывать всё ненужное, так это старая железная койка, теснившаяся у балконной двери. Застеленная клетчатым пледом и с пирамидкой подушек, она казалась здесь настолько лишней, что Баринов ожидал с минуты на минуты увидеть, как Лёва начнёт запихивать в мусорный мешок и её. — А в тех комнатах что? — спросил он, отключив шумный уборочный аппарат. С кухни сразу стала очень хорошо слышна очередная весёлая песня о мёртвых любовниках. На этот раз мотив был весёлый, а стихи мрачные, поэтому Баринов решил больше не вслушиваться. — Справа — моя, а левая — родительская спальня. — Я зайду? — Как хочешь. Виктор Петрович решил начать с левой комнаты, и потащил за собой, как верного пса, пылесос. Спальня больше напоминала кабинет. Тут стоял громоздкий рабочий стол, кожаное кресло, шкаф с одеждой, на стене висели чёрно-белые снимки в рамках и большая карта СССР. И, наверное, именно отсюда вытащили ту неуместную кровать, потому что из спальных поверхностей сохранилась только короткая софа в уголке. Зато целую стену загораживал собой книжный шкаф, в центре которого самую большую полку занимал, как Лёва и говорил, тот самый аквариум. Без воды и рыбок, зато с огромным ракушечным дворцом. Наверняка, у каждой из этих ракушек было какое-нибудь сложное латинское название. Пожалуй, Аркадий бы в таком дворце с непривычки заблудился. Но дворец бесспорно был шикарен. Только на одной из двух симметричных башенок не хватало парной ракушки. «Оранжевый веер», — промелькнуло сравнение, как будто это было важно, но Виктор Петрович не мог вспомнить, почему. Ничего особенного. Просто, ощущение, как будто с готового блюда бессовестный Федя стащил пару огуречных завитков. Шурша чёрным мешком, в комнату пришёл Лёва и продолжил безжалостно скидывать старые вещи: записные книжки, кипы пожелтевшей бумаги и канцелярию из ящиков рабочего стола. Разобрался с ним довольно быстро и перешёл к шкафу. — Я думал, он тебе дорог, — вмешался Виктор Петрович, когда Лёва принялся опустошать аквариум. — Дороже всего, — согласился Лёва, разламывая пальцами ракушечный замок. — Но этот дом слишком мал для двух аквариумов. — Ты про рюмку Аркадия, что ли? — хмыкнул Виктор Петрович, но Лёва посмотрел настолько трагически, что шеф решил больше ничего не говорить. После того, что он узнал о Лёвином детстве, казалось странным, что он вообще не сжёг тут всё к чёртовой матери. В голове сразу нарисовалась мрачная картинка, как Лёва сидит во дворе на детской площадке, и смотрит на окна своего полыхающего дома. Где-то вдалеке визжат сирены пожарных машин, но Лёва не слышит, потому что в наушниках у него играет его любимая музыка из роковых восьмидесятых. Последним Лёва отсоединил стеклянные стенки, завернув в газеты, расколотил молотком и ссыпал в мешок к остальному хламу. Книги он всё же оставил. Баринов выключил пылесос, но уходить в другую комнату не хотел. — Одежда тоже вся на выброс? — спросил он, открывая шифонер. — Да. Мужские носки, майки и рубашки стопочками отправились в мешок. Женских вещей не попадалось вообще. Может, потому что здесь хранились только вещи отца, а может потому, что одежду матери Лёва выбросил сразу. С вешалками пришлось покопаться. Их нужно было оставить. Баринову ведь надо будет куда-то вешать свою одежду. Среди верениц пиджаков, курток и пальто на глаза попался военный мундир, сверкнув золотыми звёздами погон. — Это твоего отца? Он до полковника дослужился… Мундир выглядел громоздким от медалей и знаков отличия и вместе с тем, каким-то куцым и заношенным. Лацкан был надорван, а под ним не хватало верхней пуговицы. На её месте торчали нитки. — Посмертно, — мрачно ответил Лёва. Баринов затолкал мундир вместе с вешалкой и медалями, хотя собирался ещё раз спросить Лёву о том, действительно ли он хочет расставаться с памятью об отце. Он ведь ничего ему не сделал. Наверное, потому что не успел. Убирая комнату Лёвы, Виктор Петрович уже настолько заебался с этой уборкой, что думал только о том, когда всё это закончится. Он старался не смотреть, что за хлам Лёва сваливает в мешки и почти гипнотизировал щётку пылесоса под которой исчезала пыль и мелкий сор. — Перерыв, — объявил он, когда пылесосить было уже нечего. Осталось пройти шваброй и вынести мусор, который целым курганом стоял в прихожей, а перед этим стоило морально подготовиться и подкрепиться. *** Он всё-таки не ошибся. Выносить мешки на помойку пришлось, если не по три-четыре, то по одному в каждой руке — точно. На улице вечерело, когда они закончили. Баринов выносил заключительную пару пакетов. Он устал, как сволочь, и наверное поэтому, когда из последних сил перекидывал мешок через бортик мусорного бака, зацепил чёрный пластик за выступ и ему под ноги посыпались сине-белые фигурки пингвинчиков и прочий хлам из серванта. Глядя на этот мусорный водопад, Виктор Петрович из-за усталости или просто отупения от долгой однообразной работы продолжал тупо на это смотреть. Откуда-то в голове пронеслось голосом подполковника Скворцова: «У нас уже целая коллекция этой хуйни. То пингвинчик из шоколадного яйца, то подшипник… скоро музей больше, чем у «Поля Чудес» будет». Баринов подцепил носком ботинка одну из игрушек и уставился на огромный бак, который доверху был набит совершенно одинаковыми чёрными мешками. На секунду ему стало не по себе, как будто они были набиты не дурацким хламом, а трупами. «Да нет, — Виктор Петрович мотнул головой. — Надо же такое придумать». Когда он вернулся, Лёва на кухне заваривал чай, и Виктор Петрович с наслаждением осушил половину сладкой крутой заварки пополам с алкоголем. — Ужином займусь я. *** «Черный ангел печали, Давай отдохнём, Посидим на ветвях, Помолчим в тишине. Что на небе такого, Что стоит того, Чтобы рухнуть на камни Тебе или мне…» Виктор Петрович ни за чтобы не додумался танцевать под такую музыку, но именно это они с Лёвой сейчас и делали. В объятиях друг друга переступали и кружились по комнате под унылый медляк. Лёва прижимался виском к его голове и пьяно хихикал. — Думаешь, стоит задёрнуть шторы? — спросил Баринов. — Нет. Мы будем, как голландские протестанты, — еле ворочая языком, пробубнил Лёва. Он почти висел на своём партнёре по танцу и больше лапал за задницу, чем танцевал. — Тебе надо меньше пить. Ты знаешь, да? — Я слышу твою совесть. Странно, да? Лёва снова захихикал и хулигански куснул шефа за кончик уха. Повторяющийся проигрыш затянулся бесконечным «с тобою вместе», и Баринов потянул Лёву на диван. В комнате пахло чистящими средствами и грядущей весной. Перед ними стоял пузатый телевизор на тумбочке, а за ним всё та же кровать, с которой всё же исчезла горка подушек и остался сиротливо лежать только продавленный матрас. — На этой кровати спала мама, — зачем-то сказал Лёва. Возможно, потому что смотреть на выключенный телевизор в полутёмной комнате было тупо, а за телевизором маячило только тёмное окно, балконная дверь и эта дурацкая кровать. И больше смотреть было не на что. — Когда заболела? — Когда я стал заикаться. Знаешь, чего я хочу? — Вынести её? Давай только завтра, а… — Завтра. А сегодня, я хочу, чтобы ты трахнул меня на постели моей мёртвой злобной матери. — Лёва, надеюсь, ты понимаешь, как это звучит? Потому что звучит это… Алкоголь медленно выветривался. Виктор Петрович поёжился, как от сквозняка. С того памятного раза, когда Баринов побывал снизу, они больше не касались этой темы восьмиметровой палкой. Их отношения в постели вернулись в прежнее русло и он, положа руку на сердце, был этим доволен. С тех пор изменилось только то, что Лёва больше не шарахался, когда руки Баринова оказывались поблизости от его копчика. И то, что он просил сделать сейчас, выглядело, как… такая хреновая проделка, как если бы он решил покурить в палате тубдиспансера или пожарить шашлык на могиле родственника. — Мне всё равно, как это звучит, — равнодушно ответил Лёва, раздеваясь и медленно и тягуче укладываясь на посеревший от времени матрас. — Просто иди ко мне. Железная сетка под ним скрипнула и чуть спружинила. Виктор Петрович, как загипнотизированный, смотрел на Лёвин торс. Как его накрывает большая ладонь и, поглаживая, опускается ниже. Совершенно блядским движением Лёва раздвинул ноги и погладил себя по твердеющему члену. Баринов зажмурился и в очередной раз подумал, что падать ещё ниже можно бесконечное количество раз. Кровать, сделанная в СССР, не должна была так пошло скрипеть, но бездушная мебель ничего не знала ни о морали, ни о какой бы то ни было идеологии. В портмоне чертовски удачно нашёлся чудом завалявшийся ещё с того раза гандон, а на зеркале в ванной — тюбик детского крема. Больше Баринову нечего было возразить. Поэтому теперь он до побелевших костяшек цеплялся за металлическую спинку и вбивался в горячее тело под собой. Всё-таки хорошо, что Лёва лежал лицом к нему, тоже вцепившись руками в железную обрешётку, а коленями сжимал бока Баринова. Его спина и затылок всегда казались слишком беззащитными и как будто жертвенными. Сейчас можно было видеть его масляно-чёрные глаза, и как его тонкие губы во время стонов складываются почти ровной «о». Доказательства, что это не жертва, а взаимное удовольствие. — Besoin d'exorciser les fantômes du mal, * — прошептал Лёва и притянул Баринова за шею для поцелуя. Пришлось замедлиться. Нужно было что-то сказать, но собственного дыхания хватало только на самые простые движения и ещё поцелуи. — Взрослые мальчики делают это друг с другом. Это приятно и приносит удовольствие, — почти задыхаясь, передразнил кого-то Лёва. — Elle aurait transformé en un pilier de sel, si elle nous a vu.** — Кто? — спросил Виктор Петрович, но ответ не понадобился. Они приближались к разрядке и оба это чувствовали. — Скажите, что я красивый. — Ты такой красивый, Лёва. — Вы меня любите? Этот вопрос не показался странным. Странным Баринову показалось то, что он никогда не говорил этого Лёве. Казалось, что и так понятно, что он любит его. Как иначе? Баринов в жизни бы ни для кого не сделал даже малой части того, что сделал для Лёвы. — Люблю, Лёва. Очень. Сильно. Люблю. Сердце бешено колотилось. ______________ *Нужно изгнать злых призраков. **Она бы превратилась в соляной столб, если бы увидела нас. *** Утром Виктор Петрович проснулся всё ещё на этой железке. После вчерашнего заезда мышцы ощутимо ломило. А ещё затекла шея и рука, которую он подкладывал под голову в отсутствие подушки. Всё-таки Лёве не стоило выкидывать все постельные принадлежности. Что плохого ему сделала подушка? А одеяло? Теперь один бок мёрз, а к другому неприятно лип старый жёсткий матрас. И только спине было тепло и уютно, потому что сзади к нему прижимался Лёва и щекотал горячим дыханием ухо. Он не спал. Его широкая длиннопалая ладонь задумчиво гладил Виктора Петровича по груди. — Доброе утро, Лёва, — хрипло прогудел он, положив руку поверх его, и чуть сжал. — Как спалось? — Я уже давно так хорошо не спал, — тихо отозвался Лёва и поцеловал сухими губами плечо. — Вот и хорошо, — так же тихо проговорил Виктор Петрович. Его голова была восхитительно пуста, как будто в ней тоже навели уборку и вынесли подчистую весь хлам. Ничего не тяготило. Было лениво и хорошо. И ничего не хотелось. Разве что пить. И наверное отлить, но с этим ещё можно было повременить. Ещё пять минуточек. Мне ко второй. Прежде чем Лёва заговорил, Баринов почувствовал, как напряглись за спиной все его мышцы, изменилось дыхание, и пожалел, что для этой беды уже не закроешь ворот. Они лежали в одной постели. — Я должен признаться вам. Я очень сильно перед вами виноват, — заговорил он снова тихо, но каким громким казался его голос утром в пустой квартире. — Лёва, не надо… — Пожалуйста, выслушайте. Мне нужно… Я не могу больше вас обманывать. Вы меня спасли от самого себя. И пострадали из-за меня. Больше всего я виноват перед вами. И я… я действительно не хотел этого. — Лёва, — снова прошептал Виктор Петрович. Он попытался встать с кровати, но рука, так ласково лежавшая у него на груди, этого не позволила. А шеф и забыл, каким сильным был Лёва, несмотря на свою худобу. Но это оказалось не всё. Теперь, когда Лёва крепко прижимал его к себе, Баринов почувствовал, впившуюся в ягодицу железную пряжку ремня и шеренгу маленьких пуговиц Лёвиной рубашки вдоль собственного позвоночника. Лёва был одет, хотя вчера они оба засыпали голыми. Почему? — Я говорил вам, что я жалкий человек, — продолжал шептать он, упираясь лбом в затылок Баринова. — Неправильный, трусливый… Это правда. И, когда она умерла, это чувство усилилось ещё больше. Всего этого могло никогда не произойти, если бы я тогда всё-таки покончил с собой. На улицах я видел людей и думал, что, если бы не она, то мог стать вот этим мужчиной. Или этим. Красивым, уверенным в себе, которого любят, у которого есть друзья, семья… Я так сильно завидовал им. Несправедливо. Такая злость. Мне хотелось показать им… Чтобы они почувствовали, каково это, когда в горле застрял унизительный грязный секрет, который день за днём меня убивает. — Остановись, — хотел сказать Виктор Петрович, но не мог, как будто у самого в глотке застрял камень. Та прекрасная пустота в голове, которая ещё минуту назад дарила спокойствие и тепло, теперь накрыло чёрной тенью, и ему сделалось по-настоящему жутко. — Я сам не понимал, как начинал преследовать их, — продолжал рассказывать Лёва, по-прежнему крепко, но мягко удерживая в своих страшных объятиях. — Просто вдруг замечал, что за кем-то иду, а в руке у меня канцелярский нож. Меня никогда не замечали. А я просто ждал удобного момента… Мне не всегда везло. Иногда я просто провожал счастливчика до самого дома или автобуса и больше с ним не сталкивался. Иногда не везло им, а мне становилось так легко, так спокойно. С каждым разом всё легче… Пока я не оказался с вами в постели, я думал, что это лучше секса. Виктору Петровичу вспомнилось, как они гуляли по окраинам города. Все эти холодные пустые прогулки, когда рядом не было ни души, а Лёва был сам не свой. Он ведь ещё тогда хотел во всём признаться. Комната перед глазами на секунду сделала оборот. Во рту стало кисло. Лёвина широкая ладонь теперь лежала на его шее, и собственный голос показался чужим. — Это ты убил Максима Лаврова, — проговорил Виктор Петрович, чтобы прекратить эту чудовищную исповедь. Картинка уже сложилась. Лёва и был тем неуловимым маньяком, которого искал Скворцов. Лёва собственноручно перерезал своим жертвам глотки и клал мертвецам в рот вместо монет осколки своего жалкого прошлого. А он, старый дурак, любил его. Лишился работы из-за него, был под подозрением за его преступления, а вчера своими руками помогал выносить улики на помойку. — Я не мог его упустить. Он был таким красивым. Так солнечно улыбался, когда переглядывался с барменом… Мне жаль, что он оказался связан с вами. Но когда той ночью я увидел его на заднем дворе «Клода Моне», я уже выбрал для него подарок. Вы не простите меня за него. Лёва снова поцеловал его в плечо и потёрся носом о загривок. Хотелось вырваться из этих страшных объятий и бежать, не оглядываясь, но он даже не пытался. Апатия обрушилась неожиданно и погребла своим безразличием. — А тот, другой… Поляков, в убийстве которого меня подозревают, — спросил он вместо этого. — В ночь, перед тем, как я приехал к тебе, чтобы помириться. Ты караулил его у меня во дворе? — Не специально. Я скучал без вас. Я не хотел вас убивать, поэтому пошёл за мужчиной, который вышел из вашего дома. Я не знал, что вы его вызывали. Если бы я мог знать, чем это обернётся… — У него были голубые глаза. — Я не увидел в темноте. Но после того, как я закончил с ним, мне не стало лучше, как раньше. Из-за вас это больше не приносило освобождения. Вы всё испортили. «Лёва меня убьёт», — неожиданно спокойно подумал Виктор Петрович. Это казалось самым логичным сценарием в данный момент. Вот сейчас он достанет, запрятанный под матрасом нож и вскроет его жирную глотку. Жаль, что пингвинчики уже валялись на помойке. Он выбрал бы одного из них. Шеф не сопротивлялся бы. Его всегда убивало то, что он сильнее всего любил. Алкоголь, курево и теперь Лёва. Только он почему-то медлил. — Мне жаль, что получилось так… Но я всё исправлю. Скажите, что прощаете меня. — Я тебя прощаю, Лёва, — сказал Виктор Петрович, потому что конкретно ему Лёва пока зла не сделал. А никто из тех, перед кем он действительно был повинен, его бы простить не смогли. — Правда? — переспросил он, как будто снова был мальчишкой, и его обещали не лишать сладкого за двойку по математике. — Да, Лёва. И теперь всё будет хорошо, — ответил Баринов тихим голосом, каким читал на ночь сказки своим дочерям. — Мы всё убрали. У Скворцова ничего на нас не было, нет и не будет. Мы купим билеты и улетим отсюда. Поселимся в какой-нибудь маленькой деревеньке в Провансе. У тебя хороший французский. Все будут принимать нас за своих. Я открою свой ресторан и ты будешь в нём су-шефом. Только моим, никуда тебя не отпущу. И нас никто не найдёт, и не осудит. Лёва снова поцеловал его плечо. Кровать оглушительно скрипнула, когда он с явной неохотой разжал руки и встал. Окончательно перестав понимать, что происходит, Баринов смотрел, как Лёва уходит на кухню и тоже поднялся. На кухне лежал нож японской работы, которым вчера Баринов готовил их маленький праздничный ужин. Он даже услышал, как Лёва поднимает его с разделочной доски и вытирает полотенцем. Наверное. На кухне всё ещё было тихо, а Баринов никогда не любил ждать. Особенно, когда его собирались драматично убивать. Он подобрал с пола трусы и ими решил ограничиться. Ему слишком не нравилась доносившаяся с кухни тишина, но ещё больше не нравилось оказываться правым в подобных вещах. Лёва стоял над обеденным столом и, до боли прикусив тонкую губу, держал у своего горла тот самый острейший нож японской работы. — Лёва, даже не вздумай! — крикнул Баринов, перехватывая самоубийцу. Всё произошло быстро. Шеф дёрнул руку с ножом на себя. Лёва в последний момент решил напороться горлом на лезвие, но оно рыбкой ускользнуло, не задев. Баринов попытался разжать пальцы на рукояти, когда Лёва изо всех сил дёрнул нож на себя. Остриё врезалось в шею, с той же лёгкостью, с какой могло войти в масло. — Замри и не дёргайся, — выпалил Виктор Петрович. Придерживая руку с торчащим из шеи ножом, Баринов помог ему сесть на кухонный диван. Нож нельзя было вытаскивать. Баринов уже не помнил, откуда знал это. Из французской кухни или личного опыта. Нож вошёл сбоку и вроде бы не глубоко. Только бы не задело сонную артерию. Лёва сидел, ошалело смотрел куда-то перед собой, и дышал через раз. Кровь из прокушенной губы некрасиво размазалась по подбородку. Рука на ноже была всё ещё напряжена и Баринов понимал, что как только отпустит, Лёва вытащит нож и целенаправленно истечёт кровью. Потому что считал, что поступает правильно. Потому что не видит другого выхода. И Баринова вдруг такое бешенство взяло. — Лёва, блядь! Чем ты думал? Самоубийца хренов! Зарезаться он решил! Лёва попытался ему что-то сказать, но только открыл рот и тут же его закрыл, потому что даже дышать с ножом в шее казалось страшно. — Хочешь, чтобы сюда приехали менты и решили, что это я тебя прирезал? Охуенный план! Я за тебя три пожизненных сидеть не буду! Так не делается, Лёва! Лёва что-то проговорил одними губами, но Баринов не разобрал. — А я ещё хотел сделать его своим су-шефом! Вот что, Лёва, сейчас выйду в гостиную, и пока меня не будет, держи нож там, где он находится, и только попробуй им пошевелить! Баринов вышел из кухни и стал одеваться. Нашёл телефон, хотел вызвать скорую, но посмотрев на часы, и прикинув расстояние, понял, что быстрее сам довезёт своего неуловимого маньяка до больницы. Лёва всё так же сидел на кухонном диване, как изваяние и совершенно затравленно смотрел на шефа. — Сидишь? Ну как? Жив, маньяк комнатный? Сейчас поедем в травму. Так что, без выкрутасов. Давай, помогу обуться. Он надел на Лёву носки и ботинки. И придержал нож, когда Лёва надевал куртку. — Спускайся. Я сам закрою. Косорукий инвалид. Как же ты меня напугал. Глаза бы мои не видели… А ведь раньше он был уверен, что никогда на эту дылду голоса не поднимет. Дожил. И всё равно продолжал на чём свет костерить белого, как мел, Лёву. Пока вёл до машины, пока усаживал на заднее сидение, пока гнал, превышая скорость, пересекая двойную сплошную и пролетая на жёлтый и мигающий красный. Так было легче. Ругань делала страх чуточку меньше, а ранение не таким значительным. Давала спасительную надежду. — Чуть до инфаркта меня не довёл! Что молчишь? Сказать нечего? Вот помолчи теперь. Лучше молись, чтобы связки не задело, иначе придётся вместо французского учить язык жестов. И только попробуй сдохнуть, огрызок. Ты так легко не отделаешься. Ты мне должен. Только не вздумай умирать. Потерпи, Лёва, осталось совсем немного… Лёва по-прежнему молчал. Баринов тревожно глянул в зеркало заднего вида и прибавил скорости. конец.