День тридцать четвертый
— Ты серьёзно думаешь, что можешь вот так просто сказать, что Тор лучше Железного Человека, и покинуть эту палату живым? — возмущается Донхёк и смотрит на перевернутого вверх тормашками Марка. Донхёк лежит на кровати, закинув ноги на стену над её изголовьем, и крутит в руках очередной Марвеловский комикс, в то время как Марк ходит по палате, внимательно изучая его книги. Донхёк не совсем понимает, зачем старший делает это каждый раз, приходя к нему, и ему кажется, что названия на корешках уже можно было выучить наизусть за такое время. Но Марк, видимо, считает, что если он изучит все стопки, запомнит все названия, отпечатает в памяти всех авторов, то хоть на немного станет к Донхёку ближе. Минхён тянется к томику из самой высокой книжной башни и открывает форзац, где так же, как и в «Великом Гэтсби», красуются подписи: «Собственность принца-полукровки Ли Хэчана» «Собственность Ли Донхёка» — Кто такой Ли Хэчан? — спрашивает юноша, поворачиваясь к Донхёку. Донхёк, не прекращая мучить комикс в своих руках, говорит, что это он сам и прежде, чем Марк успевает начать задавать вопросы, поясняет, что когда он учился в школе, то играл в музыкальной группе, где все брали себе псевдонимы. — И твой был Хэчан? — уточняет Марк, на что получает утвердительный ответ. — Кто еще у вас там был? Качан? Джеки-чан? — старший смеётся и кладет книгу на место. — Ты такой остроумный, — фыркает младший и переворачивается на живот. — У нас были Нана, Ноджём и Инджун. — Я даже не знаю, какой из всех четырех самый отстойный, — усмехается Минхён и усаживается в кресло, которое уже считает своим, как король на трон. — И как бы звался ты, мистер оригинальность? — Донхёк откидывает комикс и складывает руки замочком, подпирая подбородок. Марк замолкает, старательно пытаясь выдумать себе смешное, но в то же время красивое прозвище. Ничего в голову не приходит, поэтому он просто вспоминает, как мама звала его в далеком детстве: — Как насчет Львёнка? Донхёк впивается в старшего убийственным взглядом а-ля «ты совсем дурак или прикидываешься», а потом спрашивает из какого зоопарка Марк сбежал — в результате в Донхёка прилетает подушка, которую «мистер оригинальность» обнимал, сидя в излюбленном кресле. Донхёк кричит: «Это война!», и светлая больничная палата тут же превращается в поле боя. Вот только военные действия быстро заканчиваются: младший сдаётся под натиском Минхёна, применившего подлый приём — щекотку, и повалив врага на его же территории. — А почему «Хэчан» зачеркнуто и подписано «Ли Донхёк»? — спрашивает Марк, когда перемирие объявлено и оба парня, пытаясь отдышаться, валяются на постели, глядя в потолок. Донхёк заметно поникает после этого вопроса. Старшему кажется, что он спросил то, о чем не следовало спрашивать, и предлагает вернуться к чтению, но Донхёк внезапно отвечает: — Когда я назывался Ли Хэчаном, я был счастлив, — он отворачивает, но Минхён и без зрительного контакта всё понимает, — я пел со своими друзьями и не подозревал о том, как мало у меня времени. После того, как я узнал, сколько мне осталось, я изменил подпись на всех книгах. Есть ли лимит у счастья? Марку от таких мыслей стало жутко, особенно когда он представил, что в один день может быть самым счастливым, а на следующий — потухнуть уже навсегда. Сейчас он будто на экране наблюдал, как тухнет огонёк под именем Хэчан внутри вселенной Ли Донхёка. Огонь. Что это такое? Сила? Надежда? Почему сравнения трёх главных чувств всегда символизируются именно этой стихией? Марк согласен с тем, что любовь — это огонь, сначала медленно разгорается, а потом стремительно сжигает всё на своем пути, оставляя либо феерично танцующие языки пламени, либо горсть пепла. Но вот вера и надежда были совсем другими, им не подходит огонь: он им не нужен. Донхёк Марку представлялся пламенем: горячим, опасным, уничтожающим, но безумно манящим к себе. Только вот у огня Донхёка не хватало силы, он слабел день за днём, и Марку казалось, что он один это замечает. «Если твой огонь начнёт затухать, я стану для него ветром и подарю тебе новую жизнь». — Но «Цветы для Элджернона» не подписаны, — замечает Минхён, нарушая повисшую тишину. Донхёк отвечает, что он подписывает только до конца прочитанные книги. Минхён понимающе кивает, а потом поднимается и заявляет, что ему уже пора идти на обход пациентов (пора вообще-то он должен был начать его ещё пятнадцать минут назад). — Я загляну к тебе чуть позже, — обещает он. — Ты слишком часто стал зависать в больнице, — констатирует Донхёк, пока Марк раскладывает по стопкам взятые у него ранее комиксы. Минхён оправдывает это тем, что он постоянно ошибается и в наказание ему ставят дежурства (Донхёку совсем необязательно знать, что Марк берёт уже третье ночное по собственному желанию, но вовсе не из-за любви к больнице и работе). Дома тихо, безжизненно пусто, а ещё там Джэхён и поджидающие у порога ненужные мысли. В больнице же пускай и шумно, зато можно проводить время с Донхёком. Совсем недавно Марк впервые для себя осознал, что Донхёк ему необъяснимо нравится, и если раньше принять это было крайне сложно, то сейчас он радовался, что понял это так скоро, понял до момента его ухода. Запас времени у Минхёна каждый день понемногу истрачивается, и он всё посвятит Донхёку, потому что второго шанса уже не будет.***
Донхёк просыпается от слепящего света. Он катается по кровати, пытаясь найти область, где проклятое солнце его не достанет, но такого, видимо, не существует, поэтому Донхёк откидывает подушку, сбрасывает с себя одеяло и резко садится на постели. Причём ужасно злой. Он хочет пойти и закрыть шторы, но внезапно понимает, что в комнате на самом деле темно и светило в глаза ему вовсе не солнце. — Какого чёрта, Ли Минхён?! — орёт Донхёк, разъяренно пожирая взглядом знакомый силуэт с фонариком в руке. — Ты не просыпался, когда я тебя звал. Что мне ещё оставалось? — оправдывается Минхён, выключает фонарик и зажигает вместо него светильник на прикроватном столике. — Вероятно, оставить меня в покое? — ядовито шипит Донхёк, жмурясь и от этого света. — А я планировал тебе звезды показать и созвездиям научить. Ты же просил, — смущённо говорит Минхён. — Сейчас самое подходящее время: у меня как раз дежурство, а ночь сегодня безоблачная — звёзды будет видно намного лучше… Я и любительский телескоп притащил. У друга позаимствовал… Донхёк на все эти грандиозные планы хмуро выдаёт, что он вообще-то под лекарствами, вызывающими дикую сонливость, которую даже желание отыскать большую медведицу на небосводе не поборет. — То есть я зря тащил этот телескоп? — вздыхает старший, понимая, что Донхёку сейчас, наверное, и правда лучше отдохнуть. — Ну почему же, я могу тебе свои звёзды показать, — улыбается младший, замечая сбитый столку взгляд Минхёна. — Залезай ко мне. Марк раздумывает несколько мгновений, переводя взгляд с подвинувшегося Донхёка на одиноко стоящий телескоп, а потом скидывает больничный халат с кедами и забирается в постель. — Мои звёзды намного лучше, — довольно тянет Донхёк, когда Марк укладывается. — Здесь тепло и здесь я. — Только звёзд у тебя нет, — бурчит Минхён, всё пытаясь лечь так, чтобы не занимать слишком много места. Донхёк сдавленно вздыхает, бормочет что-то про полнейшее отсутствие фантазии и тянется к лежащему на тумбочке перманентному черному маркеру. Он снимает колпачок и берет ладонь Марка в свою, начиная аккуратно выводить на ней парочку звёзд, которые всё равно получаются корявыми. Марк внимательно разглядывает его художество, а после говорит, что вышло весьма неплохо. Он забирает маркер из рук Донхёка и принимается рисовать точно такие же созвездия на его левой ладони. — Вот теперь у нас свои звёзды, — улыбается младший, глядя на их с Марком совместное творение. — Давай поспим, меня просто вырубает. — Я же на дежурстве, — бормочет тот. — У тебя есть пейджер. Если ты понадобишься, он зазвонит, разве нет? — возражает тот, широко зевая. Марка долго уговаривать не приходится, а потому он тушит лампу и снова ложится рядом. Делить одну кровать на двоих всё ещё тесно, но никто не жалуется — наоборот, оба чувствуют спокойствие, слушая чужое дыхание. Марк вдыхает запах Донхёка: тот пахнет яблочным шампунем, немного корицей и каплей карамельного сиропа, в то время как от Минхёна, как он слышал, веет мятой, лёгким запахом сигарет с ментолом и свежестью моря. Донхёк засыпает первым. Минхён дожидается, когда его дыхание выравнивается, а грудь начинает мерно вздыматься. Однако спустя минут десять Донхёк начинает ворочаться, беспокойно вертеться во сне — и Марк рефлекторно отодвигается, решая освободить ему немного пространства. Не внезапные цепкие пальцы не дают провернуть это. — Не уходи, — бормочет Донхёк, не открывая глаз и удерживая его в захвате. И Минхён покорно притискивается, заключает его в кольцо объятий, давая даже сквозь сон понять: он здесь, рядом с ним, и никуда не уйдет. Так они спят до самого утра: в обнимку, под одним одеялом и со звёздами в руках друг друга.День сорок шестой
Сегодня Минхён впервые ассистировал во время проведения операции: денёк выдался непростой. Он доползает до палаты Донхёка совершенно вымотанный, но, оказываясь перед местом, куда регулярно наведывается последние две недели, стоит лишь появиться хоть одной свободной минуте, понимает, что напряжение проходит. Минхён осознаёт, что стал заходить в эту светлую палату, падать на чужую кровать и щекотать её хозяина с необъяснимой легкостью, отчего окрыляющее чувство вседозволенности позволяло забирать «Цветы для Элджернона» с собой, чтобы Донхёк ненароком не почитал без него. Донхёк подобрался слишком близко: будто поселился у Минхёна под кожей. — У твоего парня сейчас посетители, — доносится до задумавшегося Минхёна, когда он попадает в нужное отделение. — Какие ещё посетители? — оборачивается Ли и видит знакомую медсестру за сестринской стойкой. Он даже не пытается скрыть своё удивление: за полтора месяца Донхёка ни разу не навещали близкие. — Его мать, — отзывается медсестра, уже возвращаясь к своим делам, и Минхён, понимающе кивая, решает зайти чуть позже.***
Ничего важнее семьи для Донхёка не существовало — именно поэтому он постарался отгородить их от больницы, от своей болезни и от самого себя. Умирать страшно, ждать смерти — страшно, видеть, как открываются задние двери перед каталкой с неподвижным телом — страшно, но ещё страшнее видеть и осознавать, как умирает твой ребёнок. Мать Донхёка никогда не была одной из тех железных леди, которые стойко выдерживают все удары судьбы. Но она старалась, старалась держаться ради сына, старалась сохранить поддерживать его так долго, как только могла, и отказывалась верить в безвыходность ситуации. Донхёк часто спорил с ней, всё время твердил, что не важно, сколько ещё лекарств она купит, сколько курсов лечения он будет проходить: его конец предрешён. И в глубине души миссис Ли знала, что он прав. Но неужели она должна была сдаться? Она не могла сложа руки смотреть, как её сын умирает. — Говорю тебе в тысячный раз: это бесполезно, — устало вздыхает Донхёк, массируя виски. — Давай хотя бы попробуем, — мать аккуратно касается ноги сына, спрятанной под одеялом, — мы с отцом хотим рискнуть. — Вот именно, вы с отцом, — бубнит Донхёк, — а меня кто-нибудь спросил? Вас вообще интересует, чего хочу я? — Донхёк… — Уйди, пожалуйста, уйди, — он обессиленно падает на подушку, прикрывает глаза и стонет: — От этих разговоров у меня болит голова. Миссис Ли кивает, поджимает дрожащие губы и стискивает в тоненьких худеньких руках свою сумку, поднимаясь с постели сына. На негнущихся ногах она доходит до двери, но напоследок произносит: — Сохён говорила, что ты опять прогнал её. Донхёк, позволь ей побыть рядом, хотя бы немного. Джи Сохён была девушкой Донхёка ровно с того момента, как их родители решили это за несколько месяцев до рождения их обоих. Всё своё детство и юность Донхёк провёл вместе с Сохён и только последние, университетские годы они зажили порознь, перестали общаться — встречались лишь изредка, да и то исключительно на семейных торжествах. Донхёка это устраивало, а Сохён — нет. После оглашения неумолимого диагноза он оборвал все связи с внешним миром, в том числе и с Сохён. Но она приходила к Донхёку каждый месяц, неизменно принося с собой букет белых чайных роз, — цветы, которые Ли отправлял ей на каждый день рождения, — раз за разом Донхёк её прогонял. — Пускай живёт дальше, хватит ей за мной таскаться. — Она тебя любит, — тихо вздыхает женщина, уже опуская ладонь на дверную ручку. Донхёк знает, Донхёк понимает, Донхёк чувствует. Донхёка никто и никогда не любил так отчаянно, так самоотверженно, как Сохён. Хотя, в общем-то, Донхёка вообще никто и никогда, кроме неё, не любил. — И это её главная проблема, потому что — Донхёк указывает на себя, — единственное решение умирает. Миссис Ли качает головой, будто пытается отогнать эти слова от себя, и выбегает из палаты. Донхёк немедленно тянется к телефону. Донхёк: Моя мать приходила. Опять выносила мозг. Марк: Я поражён: у тебя он есть! Донхёк: Напомни мне ударить тебя, когда мы увидимся. Марк: Ай-яй-яй, после таких слов мы не увидимся. Марк: С мамой поругались? Донхёк: Ну. Ничего нового, она снова хочет попробовать химиотерапию. Марк: А ты не хочешь? Химия может уменьшить размер опухоли. Донхёк: Нет, она лишь отложит неизбежное. Я лишь хочу, чтобы мне дали спокойно умереть, безо всяких ложных надежд на выздоровление. Донхёк: Приходи. Бить не буду.***
Минхён навещает Донхёка уже после девяти вечера: младший как раз выполз из душа и принял очередную порцию таблеток, а Минхён, хоть и закончил работу, но домой возвращаться не спешил. Джэхён не переставал ворчать, что он буквально поселился «в своей обожаемой больнице». — Привет, — Минхён неловко протискивается в палату, пряча руки за спиной, но размеры сюрприза слишком велики и выдают его с потрохами. — У тебя за спиной карта мира? — удивляется Донхёк и выгибает бровь, отрываясь от своего телефона. Марк вздыхает от неудачи, достает карту и велит Донхёку сейчас же ему помочь. Младший что-то ворчит о командирских замашках, но и с первого взгляда понятно, что ему на самом деле крайне интересно, зачем друг притащил карту. — Помоги мне её повесить, — Минхён указывает на стену напротив кровати — Донхёк тут же подхватывает карту и помогает прикрепить её с помощью кнопок, которые старший достал из кармана своих штанов. — А с каких пор ты носишь спортивные штаны на работе? — замечает Донхёк. — И ускорься уже, а, у меня руки затекли держать эту хреновину. Марк в ответ что-то пыхтит по поводу бракованных кнопок, но спустя пару минут всё же справляется и отвечает, что спортивные штаны в больнице носить гораздо удобнее, чем джинсы или брюки, потому что приходиться много передвигаться. — Готово, — гордо выдает Минхён, оглядывая стену, которую теперь почти полностью занимает новенькая карта мира. Донхёк стоит рядом и довольно любуется результатом их совместного труда. Но затем всматривается внимательнее и кое-что замечает. — Это… — Донхёк сдавленно выдыхает, не зная, как прокомментировать увиденное. — Что это? — Я вписал твоё имя в мир, — улыбается Минхён, наблюдая за его реакцией: Донхёк глаз не отводит от карты, где буквально на каждой стране написано его собственное имя. Мелким аккуратным почерком на каждом уголке мира красуется «Ли Донхёк», и того это зачаровывает — он подходит ближе к карте, аккуратно заносит руку над самой крупной надписью, на территории Российской Федерации, но так и не решается её коснуться, где-то в глубинах подсознания боясь случайно стереть. Марк замечает эту нерешительность в шагах, в жестах и взгляде, в подрагивающей руке и подходит ближе Донхёку, чтобы накрыть его нерешительно повисшую в воздухе руку своей. Он ведёт их руки к надписи, позволяет Донхёку скользнуть по глянцевой бумаге и обвести указательным пальцем каждую букву его имени. — Я не сотру? — тихо шепчет младший, боясь оглянуться на стоящего за своей спиной Минхёна. — Ни за что, — мягко отвечает тот.***
Лежать в кровати, удобно устроившись на плече Марка, с недавних пор стало для Донхёка обычным делом. Он постоянно смотрит на стену с картой, которая теперь уже не раздражает своей пустотой, и слушает тихий голос старшего. Сегодня они твердо решили наконец-то дочитать книгу. — «Я лечу вверх, словно подхваченный потоком теплого воздуха листочек. Ускоряясь, атомы моего тела разлетаются в разные стороны. Я становлюсь легче и больше… больше… Взрываюсь и превращаюсь в солнце. Я — расширяющаяся вселенная, всплывающая в спокойном море. Тело мое поглощает комнату, здание, город, страну… Если я посмотрю вниз, то увижу, как тень моя затмевает планету».* — Наверное, когда умираешь, чувствуешь примерно то же, — произносит Донхёк в тот момент, когда Марк переводит дыхание. — Разлетаешься в стороны, расщепляешься и позволяешь мельчайшим частицам себя остаться в этом мире, чтобы наблюдать за теми, кто был тебе близок. Минхён внимательно слушает, слегка склонив голову в его сторону. Сам Донхёк устроился у него груди и по привычке, оставшейся ещё со школы, крутил в руках карандаш, которым они с Марком иногда делали пометки на важных моментах в книге. — А я думаю, что, когда умираешь — замерзаешь, — отвечает Минхён, глядя на вертящийся между смуглых пальцев карандаш. — То есть, я хочу сказать, что ты теряешь свое тепло и не имеешь возможности получить чужое. Замерзаешь сначала постепенно, начиная с кончиков пальцев на ногах, а потом резко проваливаешься в сплошной холод. Донхёк вслушивается в эти слова, пытаясь представить, каково это — умирать. Но, прежде чем Марк снова возвращается к чтению, он вспоминает его слова, произнесенные чуть больше двух недель назад: «Когда ты начнешь замерзать, я буду рядом». Книгу они дочитывают спустя минут сорок, успев обсудить все интересные моменты. Марк кладёт томик на место, и Донхёк украдкой утирает слёзы, выступившие на глазах. Это была сильная история о смелости, проблемах общества и о самом ценном — о жизни. Минхёна эта история растрогала не менее сильно, заставила задуматься о многих вещах, которые могут быть вовсе не такими, какими кажутся на первый взгляд. Он вспоминает их первую с Донхёком встречу, вспоминает наглого, нахального юношу, и этот образ совершенно не вяжется с тем, кто с повлажневшими глазами сейчас свернулся у него под боком. — А знаешь, ты мне сначала совсем не понравился, — произносит Минхён, смахивая повисшую на ресницах Донхёка слезинку. — Я не королева Англии, чтобы всем нравится, — хмыкает Донхёк, промокнув глаза рукавом своей любимой красной толстовки. — Но ты мне, вообще-то, тоже не по вкусу пришёлся. Эдакий горделивый сноб, твердолобый идиот в белых брюках, который признаёт только свою правду. Марк усмехается и понимает, что первое впечатление и правда обманчиво. — Почему тогда сейчас ты вцепился в моё плечо, будто котёнок в ветку? — Как бы глупо это ни прозвучало, но потому, что ты взял мою книгу в том коридоре, — Донхёк улыбается и приподнимается, опираясь на локоть, чтобы увидеть лицо Марка. Когда их взгляды встречаются, Минхён испытывает сильнейшее желание поцеловать Донхёка, но он немедленно спешить отогнать его: «Не сейчас, не сегодня, нельзя напугать его». — Тебе нужно подписать книгу, — напоминает Минхён и резко поднимается, разрывая зрительный контакт, прежде он сделает то, о чем наверняка пожалеет. Он протягивает Донхёку компактный томик вместе с карандашом — тот открывает форзац и раздумывает лишь жалкие несколько секунд, прежде чем выцарапать шесть слов, от которых у Марка внутри всё замирает: «Собственность Ли Хэчана и Ли Минхёна».