День сто третий
Тишина светлой комнаты прерывалась шелестом страниц, тихим дыханием и возражениями Донхёка, который поставил себе на сегодня цель приготовить самый потрясающий ужин, который только может быть в одинокой холостяцкой квартире. — Может быть тогда лучше приготовить пасту? — спрашивает Марк, перелистывая очередную страницу кулинарной книги, пылившейся раньше на полке, когда Донхёк бракует очередное предложение. — Слишком банально, — фыркает младший, откидываясь на грудь Марка головой. Парни удобно расположились на кровати с огромной красочной книгой Марка, которой тот никогда не пользовался и вообще говорил, что она тут для Тэёна существует. Минхён опирался спиной на изголовье кровати, а Донхёк сидел между его разведенных ног, подмечая, что Марк гораздо удобнее, чем кресло. Младший раскинул руки на чужие ноги, пока их обладатель держал книгу и перелистывал страницу за страницей, ведь Хёку не нравился ни один предложенный рецепт. — Это не банально, это классика, — вздыхает интерн, снова меняя страничку. — Стой, а что насчет вот этого? — Хёк упирается указательным пальцем в красочную картинку с кусочками обжаренной телятины, политой брусничным соусом и украшенной веточкой розмарина, на вид невыносимо вкусно и запредельно тяжело в приготовлении. — Я с трудом могу себе яичницу пожарить, ты думаешь, что я справлюсь с таким? — Я буду готовить, а ты помогать, — предлагает младший, поворачиваясь лицом к Марку, который удовлетворенно пожимает плечами, мол раз так, то пожалуйста. Готовка ужина протекает весьма неплохо, учитывая, что один из парней около года у плиты не стоял, а второй и вовсе нож едва ли не впервые в жизни держит. Пока Донхёк ловко управляется с разрезанием мяса на средние куски, Марк безуспешно старается почистить морковь, но потом плюет на это дело и говорит, что и без нее вкусно получится. — Ну, мы почти справились, — вздыхает Донхёк спустя добрый час, — где розмарин? В глазах Ли старшего можно было ясно проследить всю длинную мыслительную цепочку, заметив проблески которой Донхёк уже успел напрячься. Судя по выражению лица Марка, с травами точно что-то успело случиться, пока Хёк был занят другими делами. — Та веточка, которая лежала возле раковины? — Да, Марк, где она? — парень складывает руки на груди, впиваясь своим уничтожающим взглядом из-под челки, без розмарина ведь будет не так вкусно. (!) — Я ее выкинул, — честно признается старший, опуская взгляд в пол, — я думал, что она уже не нужна. Донхёк шумно вздыхает, а после мысленно просит Господа Бога дать ему еще немного сил вытерпеть этого человека. Марк улыбается, глядя на милого Донхёка, и думает, что ради таких моментов и стоит жить. Нужно радоваться мелочам, а не только крупным победам, нужно находить прекрасное во всем, а не только в возвышенном. Марк сейчас радуется, что он готовит ужин вместе с Хёком гораздо сильнее, чем когда он получил свой диплом об образовании, выиграл международный конкурс и провел первую операцию. Гораздо важнее видеть надутого из-за выкинутого розмарина Донхёка. — И чего ты смеешься? — Хёк накрывает мясо крышкой и оборачивается к парню. — Радуюсь, — Марк, все еще немного улыбаясь, пожимает плечами и слегка склоняет голову влево, вглядываясь в уже ставшие родными, черты лица. — Тому, что выкинул розмарин? — Тому, что ты рядом. Донхёк спешно отворачивается обратно к плите, пока сердце снова предательски быстро стучит. Он тоже рад, рад тому, что они с Марком могут вот так коротать вечера и просто быть рядом друг с другом так долго, сколько еще им позволят. Донхёк даже готов был ехать просить об отсрочке ради таких маленьких, но важных моментов, которые и складывают историю двоих. Но только вот кого просить?День сто шестой
Парни вернулись домой с процедур Донхёка ближе к двум часам дня, и младший по возвращению сразу же лег в кровать, полностью истощенный и ни на что не способный. Марк заботливо накрывает Хёка, когда тот удобно устраивается, а потом укладывается рядом, стараясь особо не тревожить парня. — Расскажи что-нибудь, — бормочет Донхёк, ближе придвигаясь к Марку. Мысли в голове начинают крутиться подобно шестеренкам в новеньких часах, и он старательно пытается остановить одну из них, желательно, самую интересную. — Я придумал имя для третьей собаки, — неожиданно вспоминает парень, — Меркьюри. — Как Фредди? — Именно! — Марк радостно улыбается, когда Донхёк понимает, о ком идет речь, — как Фредди Меркьюри! — Мне нравится. Мередит, Маргарет и Меркьюри, — бормочет младший, не открывая глаз, — все названы в честь великих людей.* Марк думает, что самый великий в его жизни сам Донхёк, и это даже не потому, что Марк бесповоротно в него влюбился. Донхёк великий, потому что стойко смотрит смерти в глаза, потому что старается улыбаться в моменты, когда радуга на небе не играет, потому что поддерживает всех и каждого, хотя нуждается в этом сильнее всех, потому что заботится о ближнем так, как не заботится о самом себе, потому что выносит все, выпавшее на его долю, и не жалуется, не плачет, а терпит удары, каждый раз поднимаясь на шатающихся ногах. Донхёк определенно самый великий человек в жизни Марка, только вот таким людям почему-то всегда суждено уходить раньше всех. — Я так хочу с тобой путешествовать, — бормочет Хёк, постепенно засыпая, — смотреть фильмы в дорожных кинотеатрах, строить маршруты не через навигатор, а по бумажной карте, фотографировать достопримечательности и влюбляться. Влюбляться? Влюбляться в города, которые будут отмечены на карте красными звездами или в Марка, который отмечен такой же звездой, но уже в жизни в Донхёка, поддавшегося сну и полностью в него провалившегося. Когда старший понимает, что Хёк уснул, то аккуратно поднимается с кровати, выбираясь из чужих объятий. Грудь Донхёка равномерно вздымается, мягкие алые губы слегка приоткрыты, а лицо такое умиротворенное, что хочется сделать все возможное и невозможное, лишь бы навсегда его таким оставить. Марк с легкой улыбкой отрывается от созерцания парня, тихо покидает комнату, прикрывая за собой дверь, а потом набирает Джэхёна, который точно мог помочь Марку придумать, как ему организовать путешествия для Донхёка, не пересекая при этом границ Сеула. — Ты же понимаешь, что это невозможно? — вздыхает в трубку Джэ, выслушав младшего, — каким образом можно путешествовать, не покидая при этом города, разве что в твоих фантазиях, — Марк, уже успевший отчаяться, внезапно загорается идеей. Точно, в фантазиях ведь можно все и даже чуточку больше. — Спасибо, Джэ, я придумал! — парень жмет на кнопку отбой и сразу же принимается за дело, чтобы успеть подготовить все к тому моменту, когда Донхёк проснется.***
Стрелки на часах неумолимо близятся к шести вечера, когда парень просыпается и замечает, что Марка рядом с ним нет. Вместо старшего на кровати покоится карта мира и маркер, к которому приклеен стикер с аккуратным, знакомым почерком. — Это еще что такое? — хмурится Хёк, принимая сидячее положение, — отметить места, которые хочу посетить? Он что издевается надо мной… — тихо бурчит юноша, но колпачок с маркера все же снимает. Когда Донхёк выходит из комнаты с картой в руке, то видит как усердно Марк старается что-то подключить возле телевизора и невольно улыбается, наблюдая за этой картиной. Старший что-то тихо напевает себе под нос, пытаясь при этом соединить несколько проводов, а после тянется к лежащему сзади пульту и наконец замечает проснувшегося. — Черт, ты рановато, — вздыхает Марк, а Донхёк выгибает бровь в вопросе, — ты отметил города? — младший разворачивает карту и Марк довольно кивает, видя всего три страны. — Что это все значит? — Хёк подходит ближе к парню, который уже поднялся с пола и теперь активно раскладывал подушки на диване. — Садись, мы едем в… — Минхён немного щурится, вглядываясь в первую отметку, — Канаду? — вопросительная интонация, которая заставляет Донхёка издать легкий смешок. — Захотелось посмотреть на твою родину, — пожимает плечами младший, усаживаясь на заботливо подготовленное место. Марк кивает, включает сплит систему, заставляя комнату тем самым немного охладиться, а затем усаживается рядом и включает игру на приставке, пока ничего непонимающий Донхёк просто наблюдает. Игра проходит стадию загрузки, и старший из парней аккуратно надевает на глаза второго очки виртуальной реальности, которые пару месяцев назад Джэхён выиграл в лотерее. — Итак, Ли Донхёк, сейчас мы с тобой едем прямиком в Канаду, так что выбирай места, которые хочешь там посетить, — серьезно произносит Марк, нажимая значок плей и запуская тем самым гонки. — Боже, ты серьезно? — Хёк, не скрывая улыбки, взирает на старшего, который в ответ утвердительно кивает, — ладно, я хочу на висячий мост и посмотреть Ниагарский водопад с канадской стороны! * — парень тут же выдает давно приглянувшиеся достопримечательности, подыгрывая Марку, который очень старался устроить для Донхёка путешествия в стенах собственной квартиры. — Несмотря на то, что они находятся в разных городах, я смогу быстро преодолеть это расстояние, — усмехается старший, разгоняя машину сильнее. Для Донхёка все это и правда казалось таким настоящим, что в какие-то моменты создавалось ощущение ветерка, блуждающего по шелковым волосам от огромной скорости, а свист колес и правда представлялся самым реальным из того, что вокруг вообще было. — Прибыли, — усмехается Минхён, когда машина останавливается, — а теперь закрой глаза! Донхёк покорно слушается, ожидая увидеть нечто прекрасное воочию, а Марк тем временем шустро находит нужный водопад, убеждается, что формат файла подойдет для прогулки Донхёка в очках, а потом с замиранием сердца разрешает посмотреть. Перед глазами Хёка открывается вид на огромный падающий поток воды, капли которой ежесекундно замерзают, создавая повсюду иней. Бурлящая вода приятно шумит, лаская слух, и Донхёку правда кажется, что он это видит прямо здесь и сейчас, что он стоит на смотровой площадки сбоку от величайшего творения природы, слышит, как мощные потоки уносятся вниз и видит, как создается иллюзия замерзания воды. — Вау, это… — юноша не может подобрать подходящих слов, чтобы описать то, что видит или еще сложнее, что чувствует, но Марк и без слов все понимает, довольно улыбаясь. Хёк аккуратно стягивает с себя очки, желая взглянуть на парня, но слезы так не кстати подступили к глазам, что даже стыдно становится перед старшим. Он никогда прежде рядом с ним не плакал, но сейчас, в этот самый момент, что-то сломалось. Соленые капли выступают в покрасневших глазах, но вовсе не от того, что Донхёк никогда не сможет увидеть водопад лично, а от того, что никогда прежде для него никто не делал столько, сколько делает Марк. Это все казалось бы незначительные вещи, которые многие даже могут счесть бредом, ведь какое такое путешествие, сидя на диване перед телевизором. Но для Донхёка оно было лучшим, самым незабываемым и самым настоящим. Чувство благодарности, переполняющее парня, так и рвалось наружу, но почему же казалось, что юноша ничем не может отплатить Марку? Каждое Донхёково желание, каждая прихоть будь то побег из больницы и поездка к морю или клубничные капкейки, была исполнена. Каждая маленькая мечта, каждая маленькая цель и каждый пункт в списке «успеть до» исполнялись только благодаря одному единственному человеку, который уже сделал для Донхёка больше, чем все остальные люди. А Донхёк ничем не мог ему ответить, он мог только уничтожать Марка, он мог только уйти туда, откуда нет пути обратно, мог только дать надежду, но никогда ее не оправдать. Если Марк для Донхёка стал спасением воплоти, то Донхёк его разрушением. Когда сталкиваются спасение и разрушение, начинается революция, но для Донхёка она начиналась и заканчивалась с губ Марка. — Ты плачешь? — Марк тянется к лицу парня, который спешит отвернуться, чтобы вытереть слезы, — что случилось? Старший резко разворачивает Донхёка лицом к себе, придерживая за плечи, и как только их взгляды сталкиваются, то хлипкая блокада внутри Хёка полностью сносится разрушительными волнами. Он, уже не пытаясь бороться с нахлынувшими эмоциями, позволяет слезам катиться по щекам, громко всхлипывая и совершенно не заботясь о расклеенном виде. Донхёк никогда не считал, что такое понятие как эмоции может подвергаться гендерному разделению, хотя все вокруг постоянно твердили, что он мужчина, он не должен плакать. А почему не должен? Почему мужчина не может позволить себе выплеснуться? Почему слезы принято считать слабостью, хотя в них кроется сильнейшее могущество? Донхёку тяжело, его ноша весит больше, чем ноша всякого в этом мире, это уж точно. Донхёк вынужден оставить свою семью, которая держится за него, как за спасательный круг, должен оставить лучших друзей, с которыми провел всю недолгую жизнь и которые уже успели потерять одного близкого человека, Донхёк должен бросить того, кого хочется делать счастливым каждый оставшийся день жизни. Он вынужден столько принимать от окружающих его людей, не в силах отплатить им абсолютно ничем, он вынужден любить, не имея возможности эту любовь отдавать, вынужден приносить всем только боль, он, словно яд, постепенно отравляющий организм. Это вечный ад, на который юноша несправедливо обречен. Обречен приносить страдания тем, кого безгранично любит, обречен стать для них вечной болью воспоминаний, которые многим хочется стереть, лишь бы в груди все не разрывалось так мучительно медленно день за днем от осознания невозможности вернуться обратно. — Я рядом, — тихо шепчет Марк, крепко прижимая парня к себе, — ты можешь плакать не стесняясь, твои слезы тебя защитят. Донхёк успокаивается минут через пятнадцать, которые Марк все это время не выпускал его из своих объятий, несмотря на то, что сердце буквально дробилось под натиском невозможности ничего для младшего сделать. Марк даже и не подозревал, что плачет Донхёк именно из-за того, сколько старший делает для него, Марку почему-то казалось, что он ничего не может Хёку дать, хотя он уже подарил ему больше, чем был способен. — Поцелуй меня, — тихо шепчет Хёк, медленно отстраняясь и заглядывая в чужие взволнованные глаза, — давай сегодня представим, что мы можем позволять такие вольности, давай хотя бы один раз помечтаем о несбыточном, — голос тихий, подрагивающий, прерываемый периодическими всхлипами, но он насквозь пронизан искренней надеждой. Марк вздыхает, по своему обыкновению, очень тяжело и обеспокоенно, а потом берет маленькое лицо парня в свои ладони, поочередно касается губами чужих глаз и вытирает большими пальцами мокрые дорожки на щеках. Мягко, словно успокаивающе, он накрывает губы Донхёка своими и закрывает глаза, аккуратно посасывает, как будто любимую карамельку, и не спешит углублять поцелуй, целуя медленно и чувственно. Он нехотя отстраняется, оставляя легкое чувство незавершенности, которое заставляло все внутри Донхёка разгораться пламенем желания большего. Старший прислоняется своим лбом ко лбу младшего, заставляет того взглянуть в свои глаза и тихо, едва уловимо шепчет прямо в чужие губы: — Мы можем делать все, потому что уже давно принадлежим друг другу. Хёк сдавленно выдыхает, а после вновь тянется к губам напротив, но в этот раз настойчивее, увереннее, глубже. Разница между поцелуями поистине колоссальна, ведь если первый окружал двоих ощущением надежности, то вот этот пылал желанием, кошмарным, всеохватывающим желанием, способным поглотить все вокруг. Кислорода постепенно становится все меньше и меньше, как и желания прерывать происходящее. Марк вновь отстраняется первым, рвано дыша делает пару глотков воздуха и внимательно, серьезно смотрит на Донхёка. Младшему кажется, что глаза у Марка сейчас не такие, как всегда, они не горят ярким огнем, как обычно, скорее наоборот, в них как будто витает легкая дымка, туманящая рассудок. — Ты уверен? — спрашивает старший, устанавливая зрительный контакт с Донхёком, который тут же уверенно кивает. Марк всегда заботился только о Донхёке, всегда думал только о нем, отодвигая себя на второй план и, наверное, это и нужно звать любовью — способность поставить кого-то выше самого себя. Вот и после этого вопроса Донхёк неожиданно для себя понимает, что как бы сильно он не любил парня, Марк любит его сильнее, даже если и не говорил этих слов ни разу. — Хорошо, — Марк поднимается с дивана, подхватывает Донхёка на руки так легко, что младший чувствует себя ничтожно маленьким в сравнении с ним, хотя это не было так. Минхён аккуратно усаживает парня на край кровати, когда они заходят в его комнату, оставляет еще один поцелуй на губах Хёка, более глубокий и жадный, забирается пальцами под тонкую белую футболку и блуждает руками по чужому телу, очерчивая неведомые линии и стараясь не оставлять ни единого пустого участка кожи. Несчастная футболка летит в дальний угол комнаты ровно в тот момент, когда тонкие пальчики Донхёка цепляются за край майки Марка, тоже стараясь ее стянуть, что тут же получается. Марк слегка надавливает на хрупкие плечи, заставляя этим движением поддаться назад, опуститься на холодную постель и зайтись мелкой дрожью от ощущения прикосновений губ по шее. Он целует Донхёка до неприличия аккуратно, прижимается горячими губами к тем или иным участкам бронзовой кожи, оставляя мелкие синячки и укусы, от которых младший слегка шипит, но все равно просит сделать это снова. Марк опускается ниже, вырисовывая поцелуями настоящую картину по телу Донхёка, и она непременно могла бы стать произведением искусства, но ни капли не переоцененным, рука Марк сильно сжимает чужое бедро, пока язык все еще блуждает по оголенному торсу. — Марк, я… — Хёк запинается, когда чувствует желанное прикосновение рук на шортах, которые постепенно тоже улетают куда-то в сторону футболки, — я никогда не… — Я буду аккуратен, — тихо выдыхает Марк в чужие губы, обхватывая ладонью чужой член и начиная совершать медленные, растягивающие движения, чем заставляет Донхёка сдавлено вздохнуть от разливающегося тягучего чувства внизу впалого живота. Минхён тянется к губам Донхёка, втягивая того в глубокий поцелуй, но не прекращая при этом своих манипуляций рукой, от чего Хёк периодически стонет прямо в губы парня. Ощущения его, испытываемые сейчас, были похожи на падение звезд с неба: ярко, незабываемо и хочется всегда это повторять. — Сделай это, — вздыхает Хёк, разрывая поцелуй, и Марк тут же свободной рукой надавливает в нужную точку большим пальцем, от чего Донхёк начинает ерзать на кровати, — пожалуйста. Старший уже заранее знает, что Донхёку будет больно, невыносимо больно до прогибов в спине, громких криков, ломоты в позвоночнике и слез в глазах. Он мягко просит немного потерпеть, обещая окупить всю испытанную боль, а потом медленно вводит один палец в младшего, который тут же выгибается и шипит. Марк выпускает чужой член из рук, начинает поглаживать чужие бедра и постепенно двигается дальше, чем вызывает громкий, не сдерживаемый стон. Дышать обоим уже становится слишком тяжело, как будто все силы перенаправляются в иное русло, внутри Донхёка что-то взрывается, в то время как в голове Марка буквально каждая мысль — это сам Донхёк. Еще никогда он не выглядел настолько красивым, настолько утонченным и возвышенным как сейчас, когда прогибался в спине, сладко стонал и старался ухватиться руками за края белой простыни. Минхён выводит палец из парня, от чего тот выдыхает отчасти облегченно, а отчасти с огромным сожалением. Да, больно, да, невыносимо, но чувствовать чужие длинные, горячие пальцы в себе нестерпимо сильно хочется. Марк, словно понимая это желание, входит уже двумя, начиная двигать ими более свободно, более резко и проникновенно, от чего Донхёк стонет еще громче прежнего, почти что срываясь на крик, пока Марк собирает свободной рукой его выступающие на глазах слезы, а после вновь возвращает ее на чужое бедро, медленно спускаясь по нему к худым ногам, немного сжимая коленку и вновь возвращаясь наверх, не разрывая при этом зрительного контакта с парнем, который буквально давится воздухом. У Донхёка перед глазами все ни то в легкой дымке тумана от одурманивания, ни то в ярких вспышках, которые, кажется, обжигают сильнее языков синего пламени. — Ты такой красивый, — выдыхает Марк, выходя из парня. Донхёк, как Марку кажется, уже достаточно растянут, а потому он стягивает с себя оставшиеся элементы одежды, наблюдая, как прерывисто дышит младший. Его взгляд переполнен желанием, жадностью и настолько сильным вожделением, что Донхёк даже чувствует это всеми фибрами своего тела, от такого взгляда ему хочется плавиться, от такого взгляда кажется, что Донхёк действительно единственное, что Марку нужно. Еще никогда Донхёк так сильно не хотел почувствовать Марка, узнать какого это — быть к нему близко настолько, что дальше уже просто невозможно, таять под его руками и даже не думать о том, что еще о чем-то можно мечтать. Марк входит медленно, буквально на пару сантиметров, придерживая парня за бедра. Он наблюдает за каждым мускулом на лице младшего, за каждым вздохом и выдохом, за каждым движением рук, так крепко хватающихся за простынь. Донхёка переполняет целый ураган чувств, который Марк, казалось бы, своими движениями напрочь вытесняет, от чего тот вырывается протяжным стоном, когда медленно, но верно старший все же входит до конца. Донхёку хочется плакать, хочется кричать, метаться из стороны в сторону от боли, но наслаждение, иногда накатывающее приливами, постепенно становится все чаще и все больше. Тело его пронзают тысячи молний в громовую ночь, каждая дрожь в руках и ногах — срываемые сильным ветром ветви деревьев, а каждый очередной крик — раскат громогласного неба. Марк отцепляет руки парня от измятых простыней, переплетает их со своими, позволяя Донхёку сжимать их так крепко, как только способен, а после постепенно ускоряет свои движения, из-за чего комната, погруженная в полумрак, заполняется протяжными низкими стонами одного и громкими вскриками второго. Донхёк обвивает свои ноги вокруг чужой талии, словно говоря этим действием, что он Марка не отпустит, сжимает руки старшего до побеленных костяшек пальцев и кусает губы в кровь от нарастающего океанскими волнами наслаждения, что заполняет его от начала и до конца. С каждым движением Марка Донхёку кажется, что он в огне горит, но огонь не столько обжигающий, сколько теплый и греющий все внутри. Боль все еще уничтожающая, но чувство наслаждения на малую долю процента все же начинает превышать, особенно в те моменты, когда Хёк замечает, как сильно старший старается не доставлять ему боли, как замедляется в нужных моментах, а иногда и вовсе останавливается, как склоняется к невесомому поцелую и как бережно относится. Донхёк чувствовал себя священным, абсолютно неприкосновенным, как бы комично в этой ситуации это не звучало, в руках Марка. — Позволь мне, — тихо вздыхает Донхёк, когда Марк в очередной раз замедляет темп. Старший понимает его без дальнейших слов, аккуратно выходит и теперь уже сам ложится на смятую постель, притягивая парня к себе за талию. Он окольцовывает его тело, заключая в крепкий круг из своих рук, насаживает Донхёка на себя, позволяя ему преобладать, двигаться в том темпе, который ему необходим. Донхёк в очередной раз прикусывает нижнюю губу, упирается руками в чужие сильные плечи и, глядя прямо в глаза, начинает постепенно двигаться. Юноша старается определить по взгляду, когда Марку хорошо сильнее всего, или же, правильнее, когда Марку лучше всего. Он двигается в том темпе, который невольно заставляет старшего поддаваться бедрами вверх, от чего Донхёк местами вскрикивает, откидывая влажные волосы назад. Марк придерживает парня за бедра, то сжимая их с такой силой, что синяки вот-вот расцветут, то нежно оглаживая, словно хрустальную экспозицию. Пик Донхёк настигает ровно в тот момент, когда Марк в очередной раз по инерции повторяет движение бедрами вверх, и младший, полностью окутанный наслаждением, кончает. Тело его невольно немеет, ослабевает так, что держится он только благодаря рукам Марка, который, пускай и не с такими громкими, как у Хёка, стонами, чуть скорее двигается в нем. Донхёк буквально ложится сверху на парня, от чего его звуки наслаждения раздаются прямо возле уха. Марк до боли сжимает бедра Донхёка, когда не выходя из младшего, тоже достигает своего предела. Старший выдыхает, мягко целует парня в висок и обвивает руками его талию, крепче прижимая к себе. Донхёку в этот момент кажется, что он и правда всецело Марку принадлежит, а потому он на все еще ватных руках слегка приподнимается, заглядывая парню в глаза. Они смотрят друг на друга всего пару мгновений, но почему же обоим кажется, что буквально вся жизнь за это время успела пролететь. Их счастливая, совместная и, главное, долгая жизнь.