Фрустрация

День сто двадцатый третий

      Когда-то давно в одной из книжек Джэхёна по психологии Марк вычитал, что искусство помогает людям чувствовать себя лучше, оно лечит душу и спасает от пучины депрессии, куда каждый неизлечимо больной падает. Эта терапия не звучит слишком уж глупо, а учитывая то, что парень сам довольно неравнодушен к творчеству, которое не раз спасало, он и вовсе в это верит, а потому появляется на пороге Донхёка с ватманом и красками в руках. Выглядит это весьма нелепо, ведь двух его рук явно мало для огромного количества маленьких коробок, что он старается в них уместить. — Это еще что? Ты перепутал художественный кружок с моей палатой, — смеется младший, взирая на Марка, раскладывающего все на полу. — Не язви и вылезай давай, ты там уже пролежни отлежал, наверное, — усмехается интерн.       Донхёк нехотя выбирается из своей тепленькой и мягонькой кровати, помогает Марку постелить на пол небольшой плед, чтобы сидеть было не так холодно и разглядывает все материалы, которые парень притащил для рисования. Донхёк пока еще не совсем понимал, что это значит и зачем это вообще, но выглядело довольно интересно, особенно, когда Марк что-то бормотал себе под нос, совершенно на Хёка внимания не обращая. — Так, вроде бы ничего не забыл, — выдыхает старший, садясь по-турецки рядом с младшим. — Для чего это вообще и где ты достал столько красок? — Хёк вертит в руках одну из коробочек с яркой гуашью, разглядывая красочную детскую упаковку. — Одолжил у детей, — Марк улыбается и достает пару кисточек, смачивая обе, в уже налитой им, воде, — они довольны щедрые, сказали, что обидятся, если я не заберу все краски. — Просто они меня любят, — смеется Донхёк, принимая одну из кистей и открывая попутно с этим желтую баночку.       На самом деле парень не знал, что ему следует нарисовать, но кисть все же макает, набирает немного цвета и принимается вырисовывать различные круги и квадраты, попеременно добавляя в свою абстракцию черные мазки. Минхён старается не отставать, окунает кисть в красный цвет и рисует в нижнем углу маленький цветочек, который, по идее, должен был быть маком, но с художествами у парня настолько плохо, что вместо мака в углу красовалась красная ромашка, коей ее обозвал Донхёк. — Художник из тебя, как из меня балерина, — вздыхает Донхёк, глядя на творение парня. — Во-первых, из тебя бы получилась неплохая балерина, — усмехается Марк, уже представляя Донхёка, скачущего по сцене в пуантах, а потом добавляет, — во-вторых, чем твои круги да квадраты лучше.       Вся сторона Донхёка была изрисована желтыми фигурами и линиями, толстыми, тонкими, короткими и длинными, которые вряд ли можно было бы сплести в единое целое. Марк вот сколько ни смотрел, никак не мог понять, что «художник» пытался этим изобразить, но Донхёк настойчиво повторял, что это настоящее искусство, абстракционализм чистой воды, не то что красные ромашки Марка. — Эй, это не ромашки! — старший пытается защищаться, но так плохо, что Хёк в этой защите видит только милого и забавного Марка, которого хочется целовать и обнимать двадцать четыре часа в сутки и, желательно, без перерывов на что-либо еще. — А у меня вообще-то жизнь нарисована, как она есть, — усмехается Донхёк, вытягивает руки назад и откидывается, опираясь на них же, — круги символизируют года, когда я был счастлив, квадраты, когда год был плохим, а линии это мой личностный рост. — Почему одни линии желтые, а другие черные? — Минхён внимательно изучает творение Донхёка и с радостью для себя обнаруживает, что кругов больше, чем квадратов. — Желтые — это начальная точка, а черные — это те, к которым я пришел благодаря тебе, — улыбается Хёк, замечая удивление на лице старшего.       Марк действительно был обескуражен, а глядя на эти цвета он вспоминает тот далекий день, когда впервые пришел в палату Донхёка и узнал о нем чуточку больше. Сейчас им обоим казалось, что друг друга они знают и понимают даже лучше самого себя, и отчасти, наверное, и было.       Донхёк, так и не переборов желание внутри себя, слегка поддается вперед, склоняясь к чужим губам, но останавливается буквально в нескольких миллиметрах от цели, дразнясь. Он касается кончиком своего носа Марка, уголки его губ дрожат, сдерживая улыбку, а взгляд медленно опускается с глаз старшего на его губы. Минхён, не выдерживая этого томления, первым поддается вперед, притягивая Донхёка ближе к себе. Это нельзя назвать жадным или страстным поцелуем, скорее, наоборот, он медленный, тягучий и, наверное, самый долгий, что у них был. В нем отчетливо чувствовалась вся любовь, вся привязанность и вся боль, которую оба в него вложили. Донхёку больше всего хотелось иметь возможность каждый день своей жизни вот так вот дразнить старшего, получать незаслуженные поцелуи, чувствовать теплые руки на своей талии и перебирать длинными пальцами чужие темные волосы. Большего всего на свете хотелось жить с ним, разделять ужин на двоих, как это было, казалось, совсем недавно, засыпать в его футболках и переплетать ночами ноги, хотелось смотреть фильмы, учить звезды, ездить к морю и пить уже не детское шампанское. Донхёку хотелось такого маленького, незначительного счастья, которого получить он не мог и осознание этого сдавливало все внутренности, царапало ногтями грудную клетку, разрезало, разбивало и не позволяло воссоздать обратно. Реальность слишком жестока, слишком несправедлива и слишком не для Донхёка, на щеках которого уже сверкают мокрые дорожки слез. Марк первым разрывает поцелуй, мягко отстраняется и вытирает чужие щеки большими пальцами, по своему обыкновению, обхватив лицо парня в свои ладони. Он крепко прижимает ослабевшее тело к себе, чувствует каждый всхлип, каждую дрожь и каждую немую просьбу о помощи. Это было самым сложным для Марка, самым невозможным — видеть такого Донхёка без возможности ему помочь. Слезы невольно начинают блестеть и в его глазах, но он старательно пытается держаться, пытается забрать всю боль парня, не показав ему своей, которая, наверное, была еще больше, еще могущественнее и еще невыносимее. Донхёк умрет, канет в небытие и, возможно, даже не вспомнит такого парня, как Марк, который живет и должен будет жить дальше, всегда храня память о Ли Донхёке и Ли Минхёне за них обоих.

День сто двадцать седьмой

      Каждый божий день Донхёка проходит в постели, сил вставать и хоть как-то функционировать совсем нет. Это утро не стало исключением за последние четыре дня. Донхёк проснулся от головной боли, звенящей в висках и затылке, намеревался перевернуться на другой бок и снова постараться заснуть, но взгляд падает на небольшую записку, лежащую на тумбочке возле кровати. Юноша тянется рукой к заветной бумажке, уже заранее зная, что там написано, но это стало неким ежедневным ритуалом, о котором ни в коем случае нельзя забыть. Он читает маленькую просьбу, написанную черной пастой на белом листе, а потом кладет запись на место, приподнимаясь на кровати. Парень достает из ящика тумбочки свою заветную коробку, о которой сказано в записке, и, сдерживая слезы на глазах, снова ее открывает. Ни единый день парня не начинался без этого ритуала, который он начал исполнять на протяжении уже почти двух недель. Донхёк проходится рукой по гладкой крышке коробки, медленными, нерешительными движениями открывает ее и заглядывает внутрь, где с этой стороны крышки виднеется запись. «Только не забудь. Только не забудь его. Кого угодно, но только не его.»       Юноша вытягивает каждую вещь, читает каждую записку, прикрепленную к содержимому, открывает свой дневник, пробегает все записи глазами и заносит, дрожащую от слез, руку над очередной из них. Самая главная цель на сегодня, как и на все предыдущие дни, не забыть самого важного для Донхёка человека по имени Ли Минхён.

День сто тридцатый

      Марк, у которого был сегодня выходной, весь день провел с Донхёком, валяясь с ним в обнимку в постели, целуя так много, сколько только способен. Это был его самый ленивый, самый желанный и самый домашний выходной в больничных стенах. Донхёк сегодня в очередной раз мучился от головной боли и небольшой тошноты, вызванной лекарствами, которых стало даже немного больше. Время нещадно бежало вперед, совсем не заботясь о тех, кто так жаждет его сохранить, удержать на одно мгновение и больше его никуда не отпускать, запереть глубоко внутри себя и хранить, если не вечность, то всю жизнь точно. — Салют всем влюбленным в радиусе километра, — усмехается Джемин, вваливаясь в палату под толчки в спину от Ренджуна.       Марк тут же приподнимается на кровати и шикает на них, веля быть тише, и парни понимающе утихают. Они подходят ближе к кровати, опускают пакет с яблоками на тумбочку возле нее же, а потом тихим шепотом приветствуют друга, который, услышав, что в палату кто-то вошел, открывает глаза. От того, что уже несколько часов Хёк лежал зажмурившись, у него все сначала рябит темными вспышками, но спустя пару секунд глаза привыкают, и он упирается взглядом в двух парней, что с легкими улыбками на губах стоят рядом. Ребят не было уже несколько дней, которые они проводили за сдачей своих экзаменов, хотя Джемин так ни один и не сдал. Несколько мгновений Донхёк рассматривает их, пытаясь понять, что это за странное чувство внутри него, но все безуспешно. Он не помнит. Он не понимает. — Извините, но вы кто? — наконец спрашивает парень, понимая, что Марк не собирается представлять ему незнакомцев.       Лица всех трех оставшихся парней, словно по мановению волшебной палочки, меняются с радостных на обескураженные. Джемин с Ренджуном переглядываются, а после оба вновь оборачиваются к другу с немым вопросом, который вслух высказывает уже Марк. — Ты их не помнишь?       Донхёк хочет спросить, откуда он должен помнить их, но слова почему-то так и не раздаются, застревают в голове между очередными болевыми вспышками, от которых юноша сдавленно стонет и ближе прижимается к старшему. Джемин хочет уже было о чем-то спросить, как Ренджун его толкает в бок, одними губами говоря помолчать. Оба парня еще несколько секунд смотрят на Марка, мягко гладящего Донхёка по голове и оставляющего несколько поцелуев. Поняв, что Хёку легче не становится, парни выходят из палаты, решая дать другу время отдохнуть и немного прийти в себя. — Что это значит? — вздыхает Джемин, падая в кресло рядом с дверью в палату. — Это один из симптомов, — всхлипывает Джун, уже не пытаясь сдерживать свои слезы, что подступили к глазам пару минут назад, — у него пробелы в памяти, он начинает нас забывать… — Пробелы? — На сдавленно выдыхает, внезапно осознавая кое-что, — то есть, он может забыть кого угодно? — Джун кивает в ответ, вытирая нежеланные слезы, — он может забыть его? — Да, — Ренджун кивает несколько раз подряд, прекрасно понимая, к чему клонит младший, — он может умереть, забыв Марка.       Дверь в палату открывается и сам предмет разговора появляется в коридоре. Минхён тихо затворяет за собой, оповещая ребят, что Донхёк уснул и его лучше сейчас не тревожить. Юноша садится в кресло рядом с Джемином и, откинувшись к стене, тяжко вздыхает, что ему нужно срочно покурить. — Бросай курить, Марк, — Джун старается мягко улыбнуться, но получается как-то уж слишком грустно. — Он вас вспомнит, — Ли смотрит в светлый потолок и произносит эту фразу очень серьезно, как будто внушает эту мысль сам себе, а не Джемину с Ренджуном. — Ты знал? — Нана оборачивает взгляд на старшего, пытаясь по выражению его лица понять хоть что-то, но Марк не выражает абсолютно ничего.       Старший слегка отрицательно качает головой, а потом добавляет, что только догадывался, ведь Донхёк все чаще и чаще упускал какие-то детали, спрашивал о случившемся и многие мелочи забывал. Но он еще никогда не забывал Марка, друзей или же медсестер, он еще никогда не упускал этого. То, что произошло сегодня могло значить только одно — конец близок.

День сто тридцать пятый

      Воспоминания — это анемометр человека, позволяющий узнать о его поступках и о нем самом гораздо больше, чем слова. За всеми действиями в настоящем стоят причины из прошлого, из-за которых настоящее складывается именно таким, каким его люди видят сейчас. Зачастую именно в прошлом хранятся ответы на вопросы настоящего, а потому искать нужно в своей памяти, заглядывать в ее глубины, выдвигать ящик за ящиком, перебирать все старые образы, мысли и чувства, складывать в единую композицию и получать ответ. Донхёк каждый день задается вопросами, на которые ответом могут служить только воспоминания, которые он день за днем теряет, да еще и так неожиданно, что даже сам не успевает понять, что они когда-то вообще были. — Какое твое самое яркое воспоминание из детства? — Донхёк бродит своими пальцами по раскрытой ладони Марка, изучает каждую линию, каждую связку и каждое переплетение, а в голове мелькают образы те дней, когда они только со старшим познакомились.       Марк задумывается, старательно пытаясь вспомнить что-нибудь яркое и броское, что есть у каждого: поездка на море всей семьей, игры тихими домашними вечерами, приготовление вкусного ужина. Но ничего в голову совсем не лезет, отец парня всегда больше времени уделял работе, а не семье, раньше Марк очень на это обижался, но сейчас, ступив на эту тропу, начинает понимать отца. Все детство юноша провел с матерью, а потому ничего такого именно семейного, где были бы отец, мать, старший брат и он сам, в его памяти не было. Разве что один единственный раз, когда они все вместе пошли гулять в город. — Однажды утром мама разбудила меня не в школу, а просто погулять. Мне разрешили пропустить занятия и мы всей семьей пошли в центр города. Это была теплая весна, уже почти лето, помню, что на улице было нестерпимо жарко, отец захотел посидеть и перекусить, а потому мы зашли в первый попавшийся ресторанчик, который оказался итальянским. Я ел пасту с морепродуктами, которые мне не понравились, так я это, собственно, и узнал, — Марк улыбается, вспоминая тот далекий день из детства, и гладит Донхёка по мягким волосам свободной рукой. — После обеда мы пошли в парк, где брат играл со мной в догонялки, брызгался водой из фонтана, а я, конечно же, отвечал ему тем же. Мы играли друг с другом, пока родители сидели в тени раскидистого дуба и тихо о чем-то переговаривались, потом нам с братом купили по рожку мороженого и сладкую вату, которую подворовывала мама, — Донхёк и сам начинает улыбаться, слушая такой теплый рассказ. — Ближе к вечеру, когда уже начало смеркаться, мы решили пешком пройтись до дома, хотя идти было прилично. Мы вышли на одну из главных улиц города, где находился огромный книжный магазин, в который мы с братом затащили родителей, нам тогда купили по две книги, которые мы захотели. Вечером, когда вернулись домой, мы с ним оба в запой принялись читать, пока мама затеяла испечь творожную запеканку, а отец снова уехал на свою работу. Это был единственный раз, когда он с нами гулял и уделял столько своего внимания, наверное, поэтому для меня так ценен тот день.       Донхёк укладывает их руки на грудь к Марку, двигается еще чуть-чуть ближе к нему, щекоча шею своими мягкими волосами, а потом говорит, что это прекрасное воспоминание. Парень очень мало знал о семье Марка, потому что это была единственная тема, которую он не очень любил обсуждать, а сегодня, рассказав о ней Донхёку, он, наверное, позволил младшему узнать еще одну свою сторону. — Мое воспоминание не из лета, а из осени, — улыбается Хёк, начиная ответный рассказ, — мы тогда с мамой пошли на фестиваль фейерверков, потому что я с детства очень люблю салюты. Я с предвкушением ждал того дня, постоянно спрашивал, когда уже мы пойдем и когда уже небо озарят красные вспышки, почему-то красные салюты я любил больше всех остальных. Но в тот вечер все пошло наперекосяк, возникли какие-то проблемы с зажиганием и в итоге взлетел ввысь только один, но он был красным и, хотя, я ожидал больше, я был доволен. На небе, несмотря ни на что, появился свет, которого я так долго ждал, так что я не был огорчен, но мама думала иначе, поэтому купила мне мороженое, которое запрещала есть в октябре, ведь я мог заболеть. В тот вечер мне было позволено все, — Донхёк кротко смеется, а у Марка по телу идут легкие вибрации от его яркого смеха. — Фестиваль фейерверков очень красивый, — замечает старший, глядя на начинающие сверкать на потолке, звезды. За окном уже стемнело, хотя казалось, что они только-только легли в кровать. — Я бы хотел взглянуть на него еще разок, — отвечает Донхёк, закрывая уставшие глаза, но голос его неприятно дрогнул, заставив Марка крепче прижать к себе парня.       Донхёк не доживет до октября, ему уже не увидеть фестиваль, ему уже не посмотреть на сияющие в небе огни в окружении толпы людей, где может быть такой же маленький мальчик, как и он, любящий красные салюты больше других. У Марка от осознания этого сердце сжимается слишком сильно, чем должно, и не отпускает еще очень долго, ведь это единственное, что юноша действительно не мог сделать для Донхёка — он не мог перенести фестиваль на март месяц, и эта невозможность его убивала.

День сто сорок первый

      Марк вчера не успел заметить, как уснул в кровати Хёка, по обыкновению, позволив ему лежать на своей груди. Проснулись они почти в той же позе, что и засыпали: Марк, занявший большую часть подушки и Донхёк, свернувшийся клубочком под боком, словно эта поза эмбриона облегчает его головную боль. Все тело Марка ныло, кости ломились, а дышать было почему-то нечем, в комнате было слишком душно. Юноша попытался осторожно вылезти из-под одеяла и встать с кровати, не потревожив при этом своими действиями все еще спящего Хёка, но стоило ему сделать одно движение, как младший ближе подвинулся к Марку, цепляясь пальчиками за его смятую футболку. Донхёк тихо простонал от боли, вновь стрельнувшей в голове от движений, и обессиленно отпустил ткань одежды. Марк, быстро оценив ситуацию, нажимает на красную кнопку вызова медсестры, искренне надеясь, что войдет Джиён, а не какая-нибудь новенькая молоденькая, которая недавно поступила на работу. К счастью парня, в палату действительно прибежала знакомая девушка, заранее захватившая с собой коричневый пузырек с обезболивающими таблетками, которые призваны были помогать Донхёку, но ни капли этого не делали. Джиён с легким характерным хлопком открывает лекарство, высыпая в протянутую ладонь Марка две маленькие круглые таблетки желтого цвета, а потом, кивнув на стоящий на тумбе графин с водой, выходит, оставляя парней наедине. Марку было интересно, как много за четыре года работы девушка повидала смертей? Много ли она видела таких пар, как Марк с Донхёком? Запомнит ли она их? Спустя несколько лет, когда так же, как и сейчас, прибежав в палату и увидев двух людей, что отчаянно цепляются за жизнь, вспомнит ли она двух парней, что любили друг друга сильнее всего на свете? — Давай, малыш, — Марк аккуратно пытается приподнять Донхёка, который все еще отзывается сдавленным стоном и слезами в глазах, — тебе нужно это выпить.       Младший поднимается усилием воли, слепо тычется в плечо парня, искренне желая в этой боли утонуть, сгореть, затеряться, но только не жить. Только не жить. Минхён протягивает парню две таблетки, которые тот все же закидывает в рот, а после запивает несколькими глотками воды. Донхёк откидывается на подушку, сильно жмурит глаза и тихо вздыхает, когда чувствует легкий поцелуй Марка в свой висок. — Отдохни, я побуду рядом, — послышался тихий шепот, в ответ на который парень только переплел свои пальцы с чужими, крепко сжимая руку.

День сто сорок четвертый

      Марк появляется на пороге палаты Донхёка ровно в восемь вечера, когда заканчивает со всеми пациентами, бумажной волокитой и никому ненужным семинаром. Юноша весь день порывался сбежать с рабочей текучки к Хёку, который его не мог не ждать, а потому сейчас, осматривая пустую палату, Марк не мог понять, куда Донхёк делся, ведь процедуры давно окончились. Марк подходит к двери в ванную комнату, из которой доносятся тихие всхлипы, а потом тут же отрывисто стучится, веля Донхёку открыть ему. — Я не могу, — слышится родной голос за дверью, — я не могу встать.       Марк резко дергает ручку, но та, конечно же, не поддается. Донхёк не перестает всхлипывать, от чего у старшего внутри все разрывается, он просит не волноваться, просит не плакать, говорит, что сейчас откроет дверь, правда пока еще он и сам не знает, как ему это сделать, ведь запирается она исключительно изнутри. — Где ты сидишь? — спрашивает Марк, понимая, что единственным вариантом будет выбивать преграду. — Я на полу, — хнычет младший, — я на полу под дверью. — Хёк, я не могу ее открыть, — вздыхает Марк, от чего младший заходится в еще большем плаче, — если я сейчас ее выбью, то тебя может задеть, ты же понимаешь, да?       Донхёк что-то невнятно бормочет, на что Марк продолжает дальше говорить, отвлекая его от захлебывающих эмоций, которые тяжелой водой оседают в легких и удушают. — Постарайся дотянуться до замка, малыш, — его голос звучит уверенно и спокойно, словно ничего не происходит, словно Донхёк не плачет в истерике не в силах выбраться из ванной комнаты, словно сам Марк может туда легко попасть, — давай, солнце, всего пара движений. — Я не могу, Марк, не могу! — голос младшего срывается на крик, — мое тело… Оно меня не слушается, я не могу… — Послушай меня, — Марк старается подавить захлестывающее его волнение, ведь один из них должен оставаться спокойным, — ты меня слышишь? — Донхёк бормочет, что да, не прекращая при этом всхлипывать. — Ты все можешь, Донхёк, это твое тело и оно будет слушать тебя, — старший опускается по двери на пол, вытягивает ноги и уже тише, еще более успокаивающе, продолжает, — просто протяни руку, всего одно движение, всего один щелчок и тогда я смогу зайти к тебе.       Голос Марка всегда звучал для Донхёка успокаивающе, вселял веру в лучшее и заставлял доверяться ему, вот и сейчас Донхёк верил Марку. Марк зайдет к нему, вытащит его отсюда, как и всегда, подхватив в свои руки, Марк ему поможет, Марк будет рядом, как и всегда, как и всегда. Юноша старается подтянуться на ослабших руках к двери, старается коснуться нужного замочка, который кажется таким близким, но почему же далек. — Давай, малыш, еще немного, — Марк, услышав движение по ту сторону, не прекращает подбадривать младшего, который уже почти дотянулся.       Глаза Донхёка застилают слезы, когда он наконец из последних сил поворачивает щеколду, обессиленно падает на кафельный пол, в очередной раз заходясь в рыданиях. Марк, услышав, что дверь отворилась, тут же ее распахивает, залетая в маленькую комнатку, где, распластавшись на полу, лежит Донхёк. Юноша тут же притягивает парня к себе, крепко сжимает в своих объятьях и слегка покачивая, как маленького ребенка, успокаивает, говоря, что все будет хорошо, ведь он уже рядом. Донхёк старается объяснить старшему, что случилось, но тот только целует в макушку и уверенно твердит, что он все знает, что он понимает. И он действительно понимает, что тело Донхёка с каждым проходящим днем все слабее и слабее, что мозг не может уже все контролировать, что тело постепенно отказывает все сильнее и сильнее, что Донхёк с каждым вздохом все ближе и ближе к смерти. — Я такой беспомощный, — плачет парень, утыкаясь носом в белый халат Марка, — я хотел принять душ, — он пытается успокоиться, в чем старший помогает, утирая его слезы, — но даже этого не смог, так и упал ничком на пол. — Идем, — вздыхает Марк, помогая парню подняться, поддерживая его на шатающих ногах, — пойдем, я помогу тебе, — он помогает Донхёку стянуть одежду, любуясь аккуратными изгибами тела младшего. — Я похудел, — тихо вздыхает Хёк, опуская взгляд в пол, чтобы не столкнуться с Марком. — Ты все еще самый красивый, — бормочет старший, оставляя легкий поцелуй, от которого все тело Донхёка покрывается мурашками, на худом плече, где не так давно начали показываться очертания костей.       Марк легко подхватывает парня и опускает в холодную узкую ванну, а затем открывает кран, настраивая теплую воду под чутким руководством Донхёка, который не отрываясь смотрел на старшего. — Спасибо тебе, — бормочет юноша, глядя в спину Минхёна. — За что? — За то, что рядом.       Марк оборачивается через плечо к парню, видит его серьезный взгляд, наполненный искренней благодарностью, и кладет душ в ванну к ногам Донхёка. Он присаживается на корточки, чтобы их глаза были на одном уровне, мягко поворачивает лицо парня к себе и с той же серьезностью в голосе отвечает, что всегда будет рядом, пока он нужен. Донхёк кивает, не решаясь ответить, что нужен он будет всегда, независимо ни от каких обстоятельств, а Марк тянется к жесткой мочалке и выдавливает на нее немного геля для душа с запахом любимых яблок Донхёка. Он аккуратно ведет по телу младшего, размазывает образовавшуюся пену, стараясь не упустить ни одного участка кожи, мягко оглаживает руки и плечи так нежно, как умеет, наверное, только он. Вырисовывает незамысловатые рисунки на чужом теле и целует в макушку, любуясь младшим и его красотой, которая несмотря на худобу, все еще была сравнима с ангельской. Донхёк сам этого еще не понимает, но для Марка он уже навсегда останется самым красивым, самым возвышенно прекрасным человеком, которого ему только довелось встречать.