От Волги до Дона

В Москве уже бежали ручьи по улицам и птицы пересвистом праздновали окончание холодов и голода, а здесь, на северном Урале, лежали сугробы в человеческий рост и белые шапки оттягивали вниз ветви вековых елей. Весной даже не пахло. Только поверхность снега стала чуть ноздреватой и кое-где покрылась корочкой льда, это и были первые признаки приближающейся оттепели. Иван, хромая сильнее прежнего, шел по узкой тропе, протоптанной в снегу. Его палка проваливалась в снег, и на ногу приходилось нагрузка куда больше обычного. Но хоть не холодно, и то хорошо. Пока ехал сюда, наслушался про сорокоградусные морозы до апреля и про то, что чай в стакане замерзает, стоит его на стол поставить. В лагере было пусто – все работали, но спрашивать дорогу Ивану необходимости не было – и так все ясно, как махнули ему от КПП на эту тропинку, так он по ней и идет. Комендант лагеря и охрана, надо думать, вон в тех двухэтажных бараках живут, значит и ему туда же. Он толкнул тяжелую деревянную дверь, обитую войлоком. Остановился, озираясь – коридор тянулся в обе стороны: выкрашенные синей краской стены, лампы под потолком, истертые доски пола. – Там веничек лежит, – крикнул кто-то из-за ближайшей полуоткрытой двери. – Веник! Лежит! Ферштейн? Сколько раз можно повторять… Иван обернулся, но кроме него, в коридоре никого больше не было. – Вы это мне? – Ну, ты ж валенки не обстукал, как заходил! Значит, тебе. Ты ж свой, русский, так чего валенки не стучишь, а? Из нового наряда, что ли? Я думал, из хора кто… Иван взял куцый веник и обмел им заснеженные валенки. Зря сразу не догадался, что может натоптать. Когда он разогнулся, перед ним стоял невысокий плотный мужичок лет сорока с жесткими рыжеватыми усами и наголо бритым черепом. Под расстегнутой безрукавкой из овчины виднелась гимнастерка, но звание Иван определить не смог. Выпрямился, чуть пристукнул друг об друга подошвами валенок. – Здравствуйте! – протянул мужик. – Товарищ Истомин, Иван Александрович? Это вы у нас, значит, по художественной части? А я Антипин. Старшина Антипин, вроде как завхоз здесь, ну и так, по всем вопросам, значит, тоже ко мне. – Точно так, – улыбнулся Иван. – Истомин. Только я не совсем по художественной, а… – Знаю, знаю, – махнул рукой Антипин. – Политинформацию будешь среди бойцов и прочих сотрудников проводить. Дело важное. Ну и библиотеку тебе поручим. Заходи, давай, ко мне в кабинет, чаю выпьем. Замерз, небось? Тут, парень, не Москва тебе… Сибирь! Антипин говорил много и быстро, и так же проворно двигался, несмотря на грузность и кажущуюся неповоротливость. Самовар он держал горячим, и Иван не успел раздеться и присесть на шаткий стул, как Антипин поставил перед ним стакан чаю в красивом железном подстаканнике, придвинул блюдце с колотым сахаром. Сам сел напротив, с шумом прихлебнул из стакана и снова заговорил. Товарища Истомина они ждали еще вчера, он даже на станцию посылал рядового с лошадью, кто ж знал, что поезд так надолго встанет на разъезде под Веселовкой. Ну, хоть и с приключениями, а хорошо, что добрался товарищ. Ногу-то на фронте повредил? – Да, – ответил Иван. – Три месяца как. Вот, комиссовали… условно годен. Значит, к вам. Пока. – А что это пока? – возмутился Антипин. – У нас тут хорошо, а толковых офицеров нет, все на фронте, фашистов бьют, значит, – он хмыкнул. – А тут тоже люди нужны, и чтобы с понятием были, а то присылают кого попало и потом творится черт знает что, не лагерь, а бардак. Пока начнете, а там и художественной частью займетесь Иван кивнул. Он не был уверен, что он «с понятием» и в любом случае собирался через несколько месяцев повторно проходить комиссию. Как же там без него ребята? Никак. Но Антипину это знать было совсем необязательно. За стеной неожиданно громко и раскатисто заиграл баян, Иван от неожиданности вздрогнул и обернулся. – Это у нас хор репетирует напротив, – махнул рукой Антипин. – К празднику. Бездельники… нарочно поют как попало, чтобы репетиций побольше ставили. Ну и Майков опять же, готов целыми днями репетировать. – От Волги, до Дона в широких степях, – зазвучал, перекрывая музыку, звонкий, сильный голос и Иван успел удивиться, откуда здесь русский запевала, если бы тот не споткнулся на последнем слове. Степьях. Значит, немец. Ночные туманы лежат на холмах. От Волги до Дона, казачьей реки На этом месте уже вступил хор и наваждение рассеялось – пели пленные немцы хоть и старательно, но «не по-нашему». Чужие слова, чужой язык. Потом снова вступил солист. – Что, хорошо поет? – сказал Антипин. – Ну, за лишнюю пайку кто угодно запоет. В хор попасть – это у них вроде высшей награды. – Кто это? – спросил Иван. Раз уж ему быть «заодно по художественной части», то хорошо бы знать. И откуда русский знают? – Хеннеберг это, Вальтер или Вернер, не помню. Солист наш очередной. Майков его выбрал, вот, поет пока. – Антипин почему-то скривился, будто говорил о чем-то неприятном. – Они тут у него и поют, и в театре играют. Артисты. Русский они не знают. Вызубрили песню, и только. Посмотреть хочешь? Пойдем-ка. Он, не дожидаясь ответа, резво поднялся, вышел в коридор и, приоткрыв дверь напротив, поманил Ивана. Пение звучало теперь громче, несколько человек довольно слаженно, хоть и без особого огонька выводили про казачью степь. Иван подошел, встал рядом с Антипиным. Музыка прервалась, голоса тоже смолкли, но Антипин замахал руками и крикнул: – Пойте, пойте, это я товарищу Истомину показываю… Баянист снова сыграл вступление. От Волги до Дона… Иван заглянул в комнату. Примерно с десяток немцев стояло рядком, у стены, а еще один, с баяном, сидел на табурете, поставив ногу на березовое поленце. Напротив хора, развалившись на скамейке, сидел офицер НКВД и отбивал такт рукой по колену. Немцы были самые обычные – Иван их уже навидался в тылу: старых и молодых, белобрысых, темных и рыжих, в потертой форме с заплатами, а то и в штатском, растерявших всю былую самоуверенную наглость. Правда, эти все были совсем молодые парни, наверное, они поют лучше. А может, с ними работать проще. Солист стоял чуть впереди и глядел прямо перед собой, в дальнюю стену, словно вообще ничего не видел, и ему было все равно. И напряженное, застывшее лицо тоже было, как у незрячего. Соленый суглинок, седые пески От Волги до Дона, казачьей реки. Разбужены степи, железо гремит… У него были светлые, но какие-то тусклые волосы, стриженные над ушами и сзади по-армейски коротко, пустые серые глаза и бледные, обветренные губы. Нижняя то ли треснула посередине, то ли была разбита. Худые руки опущены вниз, сжимают форменную пилотку. Одет он, как и остальные, был в военную форму вермахта, но на локтях топорщились неумелые заплатки из другой ткани. – Вы сдохли, что ли, уже? – послышался резкий голос и пение оборвалось. Говоривший резво поднялся со своей скамейки. – Плохо, плохо. Нихт гуд, шлехт! Радостнее надо петь. Фройде. Ферштейн? Фройде! Он прошел мимо строя, на Антипина с Иваном даже не взглянув, и взмахнул рукой: – Еще раз, сначала, и чтоб я радость слышал! Без ужина оставлю всех, скоты. Приготовились, и… Они вышли. За спиной Ивана снова раздалось: «От Волги до Дона», и сейчас ему ясно послышалось «до дома». От Волги, значит. А ведь многие из них там были. Прошли от Дона до Волги, сжигая все позади себя, превращая цветущий край в пепелище. – Вот такой у нас хор, а это был сам товарищ Майков, значит. Вы еще познакомитесь, как они закончат. Руководит у нас здесь досугом… можно и так сказать. Пока. Переводят его, говорят, скоро, так что придется и вам поработать, пока замену не пришлют. Ну, там видно будет. Еще есть оркестр у нас свой. Ну и художника я тебе пришлю, тебе ж нужно будет оформлять библиотеку и там… наглядные пособия рисовать, плакаты опять же. Найдем художника, найдем, – бубнил Антипин. Иван кивнул. Он очень устал и хотел только одного – поскорее оказаться дома. Точнее, в той комнате, которая станет ему домом на ближайшие полгода. С Майковым Иван познакомился на следующий день, и не только с ним – небольшая администрация лагеря устроила в честь прибытия Истомина целый праздник с угощением и музыкой. Граммофон играл «Синий платочек» и «Утомленное солнце», и все мужчины по очереди танцевали с тетей Пашей и Любой – поварихами с пищеблока. Истомин предпочел бы пригласить Анну Васильевну, лагерного врача, но та сказала, что больше не танцует. «Муж у нее, два месяца назад…» – шепнул ему на ухо Антипин. Ивану выделили отдельную комнату в доме администрации – угловую, и потому холодную, но на фронте приходилось и не так мерзнуть, так что он не жаловался. Тем более что почти все время Иван проводил в «Доме культуры» – так назывался административный барак на территории лагеря, а он отапливался прекрасно. Здание было добротным, хоть и неказистым с виду, и Антипин утверждал, что осталось оно еще от того, другого лагеря, который был здесь до сорок первого года и потом полным составом переведен куда-то на восток. Библиотека здесь была скудной, и большинство книг оказалось на русском языке, что делало ее малопригодной для военнопленных. Но Истомин рассудил, что читать не мешает и охране, и несколько дней занимался сортировкой книг по стеллажам и созданием учетного журнала. На видное место выставил сочинения Маркса на немецком и стихи, а пустые полки решил завесить потом самодельными агитационными плакатами и стенгазетой, для создания которых Антипин и обещал ему художника. Если бы не эта, новая для него, работа, и не хор, который пел за соседней стеной по несколько часов в день, Иван бы снова начал тонуть в том гнетущем чувстве тоски и одиночества, которое съедало его в госпитале. Голос же Вальтера или Вернера Хеннеберга завораживал его настолько, что слушать репетиции Иван согласен был часами, хоть репертуар и оказался однообразен. Майков, видимо, относился к категории тех, кто добивается идеального выполнения любой задачи, и потому пытался довести пусть четыре песни, но до совершенства. Иногда он оставался допоздна, запираясь с Хеннебергом в актовом зале и Антипин, которому почему-то это очень не нравилось, кривился и морщился, оставляя ему ключи. Как-то Иван спросил, чем так плохи репетиции, ну, кроме того, что не положено оставаться наедине с пленным без охраны. Антипин снова скривился так, будто съел что-то кислое, и буркнул из-под усов, чтобы Иван не лез в это дело и не связывался с Майковым, себе дороже. «Сам понимаешь, желающих попасть в теплое место много, а Майков такой один. А связываться с ним никто из нас не станет, а то, как бы не оказалось вперед, что ты да я, сами кругом виноваты». Истомин не понял ничего, кроме того, что завхоз намекает на какие-то нечистые махинации. В принципе, с пленных мало чем можно было поживиться, но получают же некоторые их них деньги и посылки из дома. Правда, это не немцы, а румыны, но черт его знает. Он только больше уверился в этом предположении, когда через несколько дней вместо голоса Хеннеберга услышал другой. Антипин на это только рукой махнул: – Не первый раз. Нарепетировались, значит. – Этот длинный поет хуже, у него же слуха нет, – сказал Иван, сам не слишком в этом разбиравшийся. – Главное, чтобы энтузиазм был, а слух… это у нас необязательно. Не консерватория, поди. Вот так и в жизни оно всегда – то ты в малине песни поешь, а завтра уже на лесоповале. Хеннеберга Иван встретил спустя неделю. Тот медленно брел мимо «Дома Культуры», опустив голову и прижимая к груди левую руку. Ладонь до самых пальцев была замотана свежими бинтами, и они резко выделялись на фоне грязно-серой шинели. Значит, из медпункта идет, возвращается в барак. А ходят они тут все медленно, силы берегут, да и куда теперь торопиться. – Эй, стой! – окликнул его Иван. Хеннеберг остановился, не оглядываясь, потом медленно развернулся и подошел к нему. Встал, опустив голову и уставившись куда-то на валенки Ивана. – Ты… рисовать умеешь? – спросил Иван, запоздало подумав, что тот может и не понять, а как это будет по-немецки, он не знал. Школьный курс давно вылетел у него из головы, оставив на память только рассказ про Анну и Марту, которые шпарцирен и баден. Рисованием эти две дурехи на страницах учебника не занимались. – Was? – переспросил Хеннеберг, поднимая голову. У него были голодные, прозрачные глаза и синие от холода губы. – Рьисовать? – Да, рисовать. Писать красками. Шрайбен кисточкой. Понимаешь? Хеннеберг покачал головой. То ли не умеет, то ли не понял. – Пойдем, покажу о чем речь, сразу поймешь, – Иван взял его за плечо и подтолкнул к двери. Раз Майкову можно забирать кого угодно для хора, то и он ничем не хуже. К тому же, с такой рукой Хеннеберг все равно не выйдет на работу в ближайшие дни. Они двинулись по коридору, немец шел впереди, не оборачиваясь, Иван следом. У двери Хеннеберг встал и чуть посторонился, дожидаясь, пока Иван отопрет дверь. В библиотеке было жарко натоплено, березовые дрова в печке давали сухое ровное тепло. На полу лежал раскатанный во всю длину рулон красной материи – будущий транспарант, который повесят над центральным входом. Иван не собирался ничего рисовать, он лишь примерялся пока, хватит ли выделенного Антипиным, или нужно сразу просить еще. – Раздевайся, здесь тепло, – сказал Истомин, вешая свой тулуп на гвоздь и снимая портупею. Он уселся на жесткую кожаную кушетку, служившую ему иногда и постелью, если спал здесь днем. После фронта он все никак не мог выспаться, просыпаясь по ночам от собственного крика и пытаясь поднять взвод в атаку. – Как тебя зовут? – Вальтер Хеннеберг, – ответил тот. Потом начал неловко, одной рукой, расстегивать пуговицы на шинели. Медленно, очень медленно. То ли не хотел этого делать, то ли успел где-то сильно замерзнуть. Иван его не торопил. – Что с рукой? – А? – Хеннеберг нахмурился, подбирая слова. – Ударил. Сегодня. – Чем? – Топором. Йохан ударил топором. Думал – дрова, но ударил меня. – Ясно, – сказал Иван. Кто бы ни был этот Йохан, либо он толком не умеет держать топор, либо Хеннеберга задело совсем немного: пальцы у того все были на месте, да и кровь на бинтах выступила еле заметным пятнышком. Либо Вальтер Хеннеберг врет. И склонялся Иван именно к последнему. Потом можно будет уточнить в медпункте, что там с ним такое. Возможно, если бы не эта ложь, то Иван не стал бы начинать. Но теперь он словно чувствовал себя свободным, и мог проверить, наконец, что же такое Майков делает со своими артистами, что приводит Антипина в такую ярость. Если здесь, в лагере, процветают неуставные отношения, или вымогательство, или еще что, то как раз Иван мог бы решить эту проблему раз и навсегда. Майков ему не друг и не товарищ, оставаться здесь он тоже не собирается, следователей НКВД не боится. – Мне нужен художник, – медленно сказал Иван. – Который будет рисовать. Здесь, в тепле. Вместо работы. Лишний паек и все такое. Понимаешь? Хеннеберг кивнул: – Да, херр офицер. – Майков сказал мне про тебя, – тут Иван уже вступил на скользкую дорожу, но, видимо, попал: у немца дернулся угол рта и глаза на мгновение широко расширились. – И я решил, что это мне подходит. Что ты для него делал, пока пел в хоре? Вальтер Хеннеберг молчал, глядя прямо перед собой и лицо у него снова было таким, каким Иван его увидел в первый раз – застывшим и бледным. – Ну? – спросил Иван, уже злясь на себя за этот дурацкий допрос. Может, он половины слов не понимает. – Делать? – глухо переспросил Вальтер. – Да, делать. Что ты для него делал? Хеннеберг снял расстегнутую шинель и бросил ее на пол у входа, там, где стоял. Сделал два шага к диванчику, на котором сидел Истомин, остановился, пристально глядя на него. Первый раз за все время, что он был здесь, Иван видел, чтобы кто-то из военнопленных не отводил глаз, но вызова в этом взгляде не было. Потом Хеннеберг словно что-то решил для себя, вздохнул и пробормотал: – Na, gut… И почти сразу опустился перед Иваном на колени. Истомин даже вздрогнул. Вот оно что, значит… денщика себе завел Майков, прислугу. Сейчас этот Хеннеберг начнет снимать с него валенки, потом китель почистит, чаю принесет. Позор какой для советского офицера, с пленных-то что взять, выкручиваются, как могут, чтобы поесть лишний раз. Но пока он собирался остановить Хеннеберга, тот, даже не притрагиваясь к валенкам, приподнял край его гимнастерки и начал быстро расстегивать брюки. Иван тупо смотрел на него, вспоминая, как будет по-немецки «что ты делаешь?» или «валенки», мысли стали какими-то тягучими и неповоротливыми. В чувство его привели только чужие холодные пальцы, которые сунулись дальше в его ширинку, нащупывая отверстие кальсон. Голову Хеннеберг склонил низко, почти касаясь лбом его ремня, и тут Иван, чувствуя, как щеки словно наждаком продрало, наконец, пнул немца в грудь, отшвыривая от себя. Это было что-то чудовищное дикое и стыдное, что едва сейчас не произошло, и сама мысль о том, что собирался сделать Хеннеберг, никак не умещалась у Ивана в голове. Он даже сказать ничего не мог, только задыхался от ярости и стыда. От злости на себя, на этого дурака, на подонка Майкова. Хеннеберг сидел на полу, растеряно глядя на Ивана, потом что-то пробормотал неслышно. – Was… Was machst du?! – Иван сам не знал, откуда у него это вылетело, не иначе, как со злости вспомнил, чему в школе учили. – Делаю, – по-русски ответил Хеннеберг, прижимая к животу раненую руку. – Что для него делал. О… о… Он вдруг подавился, еле сдерживая смех, зажал рот ладонью. Плечи у него дергались. – Entschuldigung… я нье хотел. Я нье понял. – На здоровье, – буркнул Иван, торопливо застегивая брюки. Доигрался, провокатор, в следователя. Некоторые вещи действительно лучше не знать. Смех у Хеннеберга был скорее похож на истеричное всхлипывание, чем на реальное веселье, и Истомин, подойдя, тряхнул его за плечо: – Давай, забыли это? И тебе лучше, и мне. – Забыли, – повторил Вальтер, с трудом переводя дыхание. – Да. Он встал и, подняв с пола свою шинельку, начал просовывать больную руку в рукав. Истомин стоял рядом, мучаясь от желания помочь, но, во-первых, тот был все-таки фашист, хоть и пленный, а во-вторых, после того, что только что случилось, он еще не решил, как себя вести. Надо было думать. Хеннеберг остановился на пороге и, снова глядя в пол, спросил: – Могу идти, херр офицер? – Да, – сказал Иван. – У вас же ужин скоро. Иди. И… приходи после ужина. Хеннеберг поднял на него удивленные глаза. – Рисовать-то надо, – сказал Иван. – Я зачем тебя звал? – Я плохо умею, – чуть улыбнувшись, сказал Хеннеберг. – Рьисовать. – Тут не Третьяковка, – он вспомнил слова Антипина про хор и консерваторию. – Справишься.