От Волги до Дона

– Ну, а потом их всех разом перевели на другой объект, – устало закончил Иван Александрович. – Тогда это быстро делалось, приказ пришел, по спискам в вагоны и все, нет никого. Он мне успел перед отъездом адрес своей матери написать, в Дрездене. – Ага, – сказала Соня, что-то записывая, но видно было, что ей скучно, и бесконечно далеко она мыслями от того, что было так важно Ивану Александровичу, от марта сорок четвертого года. Конечно, если бы он ей рассказал все, как оно было, ничего не опуская, она бы так откровенно не позевывала, сейчас такое любят, «чернуха» это теперь называется. Недаром она все расспрашивала про пытки, стукачей да про штрафбаты с заградотрядами. Это им теперь интересно. Но Иван ограничился тем, что просто ухаживал за больным немцем в госпитале, до его выздоровления и все. – И что, не писали ему? – спросила она, уже закрывая блокнот. – Куда? – сухо спросил Иван Александрович. – Дрезден союзники разбомбили, ни дома такого теперь нет, ни фрау Хеннеберг. – Жаль, – совершенно равнодушно сказала она и поднялась. – Вам помочь до комнаты дойти? – Сам как-нибудь справлюсь, – буркнул Истомин. Он тяжело поднялся, уже привычная, навеки с ним поселившаяся боль в колене простелила ногу. Эхо войны, мать ее. Он медленно, опираясь на палку, поднялся по лестнице – лифтов в их доме отродясь не было, прошел по коридору и вошел в тесную комнатку, бывшую ему отныне домом. Отныне и до того времени, как вынесут его из нее вперед ногами. Надо думать, скоро вынесут. На стене висели две фотографии, и каждый раз Иван Александрович думал о том, чтобы их снять, слишком больно было смотреть. Но не снимал. На одной – он сам, в военной форме, молодой, с чубом из-под лихо сдвинутой набок пилотки, улыбался во весь рот. Еще бы. Фотокарточка одиннадцатого мая сделана, сорок пятого года. А рядом – они с Женей стоят в обнимку, а на самом деле уже втроем, потом как в июне сорок шестого уже было их трое, хоть и Женечка пока о том не догадывалась. На этот снимок смотреть было тяжелее всего. А вот карточку дочери он вешать не стал, нет у него теперь дочери и нечего на нее смотреть. Иван тяжело сел на жалобно скрипнувшую койку, достал жестяную коробку из-под печенья, в которой хранил самые дорогие сердцу письма и фотокарточки жены. Но сейчас он искал другое, долго рылся в конвертах и карточках, пока не достал вырванный из блокнота листок, где химическим карандашом было наскоро выведено несколько строчек, начиная со слов: «Dresden…», а потом затертую на сгибах и истертую местами до нечитаемости вырезку из газеты. Когда-то она чудом попала ему в руки – в эту газету командировочный приятель его завернул подарок для Жени. Вернулся он из ГДР, ну и газета была оттуда. А там черным по белому, по-немецки, было написано о каком-то концерте народной музыки, и ансамбле с непроизносимым называнием, но интересовала Ивана только одна строчка. Solist Walter Henneberg Фотографии там не было, и он не знал, тот ли это человек, может, у них там фамилия Хеннеберг, как у нас Смирнов. Но было приятно думать, что тот, что выжил его Вальтер в той войне и вернулся в свой Дрезден. Раз Иван выжил, значит и Хеннеберг должен был. И эта вырезка не просто так попала ему в руки, а вроде как «привет» с той стороны границы, из чужого мира. Иван Александрович вздохнул и прикрыл глаза, чтобы не видеть сиротской этой комнаты, и постарался отключиться от сварливого голоса соседки за стеной, от запаха из столовой на первом этаже, от всех этих опостылевших ему спутников собственной не нужной никому старости. Выходит, обманули они с Вальтером и судьбу, и время, да только вот ради чего? Ради медленного умирания в одиночестве в доме ветеранов, куда Ивана Александровича определила родная дочь? А ведь он не такой уж старый, только раны прошлые дают о себе знать с каждым годом все сильнее. Мысли эти были привычные и горькие, и он знал, что если будет думать о том дальше, то только совсем растравит себе душу. Он встал, оставив на кровати вырезку и адрес. Толку от этих бумажек не было никакого. Сколько писем отослал он в этот Дрезден, самое первое еще из Германии, передал со знакомыми ребятами, да только в ответ не получил ничего. Так уж вышло, что из всех друзей, что были в его жизни, оказался немец Вальтер Хеннеберг самым близким, и о его потере думать было Ивану Александровичу тяжелее всего. Злая судьба, точнее не скажешь. Иван Александрович подошел к окну, собираясь задернуть ситцевые занавески, но остановился на несколько минут, глядя на улицу. Выходил он сейчас очень редко, слишком тяжело стало спускаться с третьего этажа, куда селили «ходячих». Пришлось выполнять зарядку и обязательные упражнения, которые он неукоснительно делал каждый день вот уже тридцать лет, прямо в комнате или в общем холле. Ноябрь в этом году был серым и слякотным, последние опавшие листья гнили в грязных лужах и на крыше разломанной деревянной беседки. Внизу, мимо их второго корпуса, медленно проехали две машины, шурша шинами по мокрому разбитому асфальту. Это наверняка приехали шефы с комбината, они последнее время приезжали все чаще, и по их дому ветеранов ходили разные слухи от оптимистичных, что их здание перестроят и сделают лифт, до реалистичных, что здание, не бог весть какое, отберут под каким-либо предлогом. По коридору зашаркали торопливые шаги – бабки-соседки торопились вниз, на встречу к шефам. Иван Александрович же никуда идти не собирался. Получать продуктовые подачки он считал для себя унизительным, а смотреть на концерт у него никакого желания сегодня не было. Закончились для него все концерты в сорок четвертом. Он задернул шторы, оставив открытой форточку, и лег на свою кровать, накрылся с головой. Ну их всех к черту, пусть делают, что хотят. Иван в тяжелой, мутной полудреме слышал шаги по коридору, и какие-то громкие разговоры внизу, музыку из актового зала, но не мог понять даже сон это или реальность. Снился ему Вальтер Хеннеберг, такой, каким он видел его последний раз в лагере, что было неудивительно после утреннего рассказа, разбудившего старые воспоминания. Потом был стук в дверь, долгий и настойчиво-вежливый, хотя та и была незаперта. Не было в домвете на дверях замков, ни у кого. Иван Александрович не хотел сперва отвечать, но стучали еще и еще, и наконец, он крикнул: – Открыто там, входите. Сел, потер рукой лицо, пытаясь прогнать сон. Но тот не уходил, потому как из-за двери совершенно явно послышался голос Хеннеберга, который разговаривал с кем-то еще. Этот акцент и спотыкающиеся слова Иван бы ни с чем не перепутал. – Мошно я говорить с Иван Александрович? – Да ради бога, если он не против, – это уже Федор Ефимович, директор. Иван изо всех сил потер глаза, возвращая себя в реальность, и в этой реальности дверь открылась и через порог шагнул невысокий немолодой мужчина в джинсах и серой куртке с накладными карманами. То ли седые, то ли светлые его волосы были расчесаны на аккуратный пробор, на глазах – темные дымчатые очки и вообще вид у него был слишком «не наш». Иностранец… – Ваня, – вдруг тихо сказал этот «не наш» иностранец, медленно стянул очки и неуверенно улыбнулся, и тут Иван вскочил. Время судорожно дернулось, пошло рябью, расползаясь на рваные куски, выпуская из глубины то, что было скрыто там навечно. И разом не стало подтянутого старичка-иностранца, а стоял перед ним Хеннеберг, белобрысый, смущенно улыбающийся, с веснушками на бледных щеках и носу, в штопанной свой вермахтовской шинели. Его Хеннеберг. Пришел. Пробился сквозь границы и время, сквозь реальность и серые ноябрьские дни и оказался там, где никак не мог появиться – в Тагильском доме ветеранов. Иван молча, в два стремительных шага пересек комнатушку и стиснул его в объятиях. Двигался он сейчас быстро, словно не было этих сорока с лишком лет, и было ему снова двадцать три, и осколок в колене был не такой уж помехой. – Ваня, это ты, – снова выдохнул Вальтер. – Как я тебья искал. Как много русских зовут Иван… как я искал… Он что-то еще говорил, Иван этого уже не слышал, сжимая его изо всех сил, не веря, что тот нашелся, приехал, что тот живой. – Вот дурак, – бормотал он. – Где ж ты был, балда? Я ж писал тебе… я же тебя… Глазам стало как-то странно горячо, в них словно песка сыпанули, а потом Иван понял, что плачет, первый раз после смерти Жени, и уткнулся лицом в плечо Хеннеберга, а тот повернулся так, чтобы загородить его от любопытного взгляда Федора Ефимовича. И не стало никого рядом, только они двое стояли, вцепившись друг другу в плечи, словно боялись, что их снова растащит судьба и время, и Иван плакал, чувствуя, как растворяется от этих светлых слез многолетняя тяжесть, а Хеннеберг что-то говорил ему, путая немецкие и давно забытые русские слова. Федор Ефимович неслышно вышел и прикрыл за собой дверь. – Я имею жену и два сына, – медленно, не слишком уверенно говорил Вальтер. Они, наконец, смогли заставить себя расцепить руки и сели рядом друг с другом на иванову койку, больше в его комнате все равно сидеть было негде. – Но я…сейчас в развод. Правильно? Но мы есть хорошие друзья. – А живешь в Дрездене? – спросил Иван. – Нет. В Вюрцбург. Вот… Вальтер неловко, одной рукой – Иван увидел на ней старый, пересекающий тыльную сторону ладони шрам – полез в карман и достал какие-то длинные, узкие листы бумаги. – Вот… мой билет, Ваня… пьятое декабря. А вот… – он странно засопел, словно смущался или был очень неуверен, но все же закончил. – А вот – твой. Свободная дата. Я знал, что смогу тебя находить. Я думал – вдруг ты поедешь со мной. Это был… мой талисман. Иван взял у него билет, где красными, мелкими нерусскими буквами на печатной машинке было отбито его имя и много всего еще, уже непонятного. Он вглядывался в эти строчки, а Хеннеберг все говорил, что-то о том, что просил консула, и о документах, которые ему, Истомину, сделают в порядке исключения и быстро, и о визах, и о своем доме, где живет совсем один. Потом, помолчав немного, вздохнул и с надеждой в голосе спросил: – Ты… поедешь со мной? Ты мой друг. Самый близки мой друг. Я так тебья искал. Истомин прикрыл глаза, чувствуя, как его качает. Панцирная койка, на которой он столько лет спал в доме ветеранов, вдруг показалась ему точной копией той, госпитальной, на которой они сидели в их последнюю ночь. Круг в сорок с лишним лет замкнулся, вернув его туда, где он больше всего хотел оказаться. И когда Хеннеберг, снова научившись читать его мысли, зашуршал чем-то и сказал: «Я иметь шоколадка, а еще я помню, как петь про Дон», Иван уже знал, что ему ответит.