От Волги до Дона

Он вернулся к себе, в маленькую неуютную комнатушку с железной панцирной койкой и проспал до вечера. Потом заставил себя заниматься делами, в том числе бумажной рутиной. Анна Васильевна не пришла и никого за ним не прислала, значит – либо никаких изменений, либо Вальтеру лучше. И все равно, когда «дом культуры» опустел, он зашел в кабинет Антипина и взял ключ. В палате по-прежнему никого не было, кроме Хеннеберга. Иван, тихо ступая по половицам, прошел к единственной занятой кровати. Сейчас здесь сильнее пахло больницей – тяжелый, душный запах лекарств, пота, крови. Форточка в единственном окне была плотно закрыта и Иван, с трудом взобравшись на стул, распахнул ее. Свежий морозный воздух ворвался в комнату вместе с далеким запахом хвои и древесины, еще истекающей смолой. Когда же он спустился и повернулся, то увидел, что Вальтер приподнялся на локте и смотрит на него. – Ваня… – сказал он. – Хорошо, – продолжил за него Иван. – Ты не спишь? – Нет. Я много… спать. Полный день и полный вечер. – А… как вообще? – Хорошо, – сказал Хеннеберг. – Но все… как это по-русски, не знаю. Он плавно повел рукой из стороны в сторону. – Качается. Это потому что у тебя температура была высокая, и не ел ты ничего со вчерашнего дня наверняка. – Да, – слабо улыбнулся тот. – Голодный? Хочешь есть? – Да, – после паузы сказал Хеннеберг, словно не был уверен. – А ты… иметь что-нибудь? – Я иметь шоколад от союзников и хлеба немного, – сказал Иван, придвигая стул к кровати. – Покажи руку свою. Вальтер протянул ему руку, выглядела она, во всяком случае, выше повязки, не так угрожающе, как вчера ночью. – Ну, видишь, – обрадовано сказал Иван. – Уже лучше. Если так пойдет, скоро тебя отсюда выпустят. Со всеми руками и ногами, полным набором. Хеннеберг молча смотрел на него, и Иван вспомнил, что обещал шоколадку. Полез в карман гимнастерки, доставая размягчившуюся от тепла плитку и кусок хлеба. – Держи, я пока шоколад разверну. Что же ты не поел, когда вас тут кормили? – Я не помню, – сказал Вальтер. – А вообще, – Иван замялся, но не спросить не мог. – Много помнишь? Про вчерашний день? Хеннеберг улыбнулся, кивнул и показал на откушенный кусок хлеба: не могу, мол, говорить, рот занят. Но это и было ответом – он помнит и никакой обиды не держит, все в порядке. – Ты меня извини, – все же сказал Иван. – Я… как с ума сошел. Вальтер как-то странно дернул плечом, то ли поежился от холода, то ли разговор этот был ему неприятен. Потом сказал, глядя почему-то не на Ивана, а на развернутую и поломанную на куски шоколадку. – Ты мой… Kamerad. Товарьищ. Я все помнить и никогда не забывать. Он снова поежился. – Слушай, может, я зря окно открыл? – спросил Иван. – Если тебе холодно, то я закрою… сейчас тебя еще сквозняком прохватит и останешься тут на месяц. Хеннеберг ухмыльнулся и объяснил словами и жестами, что он не против тут лежать, спать и есть, вместо работы на лесоповале. Но одеяло все же накинул на плечи. Вдвоем они прикончили шоколадку. Иван сперва не хотел, но все же взял несколько кусочков поменьше, потому что Хеннеберг отказывался есть все один и не верил, что Иван не любит шоколад. Потом Вальтер лег – сидеть долго ему было трудно – и, посмотрев на Ивана снизу вверх, спросил: – Будешь уходить? – Нет, не собирался вообще-то. – Не надо сидеть. Тяжело. – Гонишь меня, что ли? – хмыкнул Истомин, зная, что он не это имеет в виду, но просто не может объяснить. Хеннеберг нахмурился, подбирая слова, потом откатился на самый край койки и откинул одеяло: – Давай… zu mir. – Вообще-то я могу и на соседнюю прилечь, как вчера, – пробормотал Иван, но что-то толкнуло его изнутри, и вот он уже торопливо скидывает сапоги, стягивает штаны и гимнастерку. Панцирная сетка заскрипела под тяжестью второго тела и провисла посередине, так что им волей-неволей пришлось прижиматься друг к другу. Хеннеберг был горячий, хоть и не такой, как вчера, Иван чувствовал это даже сквозь одежду. А еще от него исходил слабый запах кисловатого, нездорового пота, но это сейчас не казалось неприятным. – Как хорошо, что ты пришел, – неожиданно правильно и почти без акцента проговорил Вальтер. Иван даже вздрогнул от неожиданности, а потом решил, что, наверное, это из какой-то песни строчка, вот он и запомнил чисто. Хеннеберг лежал на боку, спиной к Ивану и слова звучали глуховато. – Да я… как-то привык к тебе, – сказал Иван. – Как будто ты мне лучший друг. Как будто я всю жизнь тебя знаю, и одному уже никак. Смешно? Вальтер быстро повернулся к нему, оперся на локоть. – Нет. Не смешно. Ты сказал, как я думал. Aber… только я не знал, как говорить. – Ну и хорошо, – сказал Иван, отводя глаза, потому что губы Хеннеберга были слишком близко и вызывали совсем не те мысли. Вальтер же, словно прочитав их у него на лице, чуть подался вперед и поцеловал его в угол рта. Странный это был поцелуй – слишком нежный для дружеского, но при этом совсем не такой, как тогда, когда они оба напились в библиотеке. Поцеловал, улыбнулся и снова повернулся на другой бок, долго опираться на руку ему было, похоже, больно. – Тесно здесь, – на всякий случай пробормотал Иван и обнял его. Хеннеберг не отстранялся, даже, кажется, придвинулся чуть плотнее, и некоторое время молча лежал, словно набирался сил. Сердце у Ивана стучало так, что, наверное, слышно было на всю комнату. И вместе с тем снова нарастало желание, и хорошо было бы уже развернуться спиной, пока Хеннеберг этого не заметил, но оторваться, разжать объятие не было никаких сил. – Петь я не буду, – вдруг с коротким смешком сказал Вальтер. Иван сперва опешил, пытаясь понять, к чему это было и правильно ли он вообще понял, но вспомнил «Лили Марлен», вспомнил «Рябину» и задохнулся от стыда и какого-то совершенно уже бесстыдного возбуждения. – Хорошо, не пой, – пробормотал он, целуя Хеннеберга в затылок, в шею, в прядки чуть влажных от пота, давно не знавших машинки волос. В ушах зашумело, так, как шумит в морской раковине, поднесенной к уху, и даже свое сердце Иван слышал уже не очень отчетливо. Какой-то невнятный, далекий голос спрашивал его, что же он такое делает, но ни отвечать на этот вопрос, ни задумываться об этом он не стал. Сунул руку под одеяло, нашарил край рубашки и задрал ее, провел ладонью по ребрам, выступающим под горячей кожей и животу. От его прикосновений Вальтер вздрогнул, чуть потянулся, подставляясь. Иван тихонько застонал, прижимая его к себе, толкаясь бедрами вперед. Но этого уже казалось мало, и он срывающимися пальцами начал дергать завязки своих кальсон, освобождаясь от одежды. Потом резко стянул штаны с Хеннеберга, снова прижался, теперь было гораздо лучше и почти как надо. Вальтер вдруг взял его руку и потянул вперед, к себе. Иван сперва почувствовал под пальцами его впалый живот, жесткие волосы, а потом такое же горячее, тугое, с пульсирующими венами под тонкой кожей. Он никогда раньше не трогал другого мужчину так и там, но это оказалось просто и понятно. И некому сейчас над ним смеяться, их здесь только двое – ни войны, ни лагеря, ни больничной койки. И что бы он ни делал, Хеннеберг ничего дурного не скажет, он наоборот, позволяет Ивану прижиматься к себе и скользить, тереться между своих ягодиц, там, где совсем жарко. А потом у Ивана как-то получилось, хоть он и не хотел сперва ничего такого. Просто ткнулся несколько раз, словно специально, или это Вальтер так повернулся, а потом Хеннеберг сунул между ними руку. Пальцы у него оказались влажные, он что-то такое сделал, и Иван почувствовал, как его обхватило горячо, плотно, так, что он зубами заскрипел от наслаждения на грани с болью. Короткая, ненужная мысль, где же и у кого Вальтер этому научился, исчезла, весь его мир сейчас сжался до самых простых и понятных движений, до чужого тела в объятиях, соленого пота на губах и тихих, почти неразличимых стонов. Хеннеберг дышал тяжело, и Иван знал, что ему трудно, им обоим было трудно, и вообще все совсем иначе, чем раньше, чем с кем бы то ни было, но так невозможно хорошо… Потом они лежали рядом, задыхаясь, мокрые от пота и разгоряченные. Хеннеберг медленно поглаживал здоровой рукой бедро Ивана, а тот по-прежнему оставался в нем. Кровать, прогнувшаяся под их весом, делала такое положение очень удобным, их и без того вжимало друг в друга. – Хороший, – прошептал Иван, голос у него сел. Звучало неловко и нелепо, но он же должен был что-то сказать. Хеннеберг молчал, только еще раз погладил его, едва касаясь пальцами кожи. Потом Иван потянулся чуть вперед, не меняя положения, и снова потрогал его там. Не было больше пульсирующей твердости, но осталась гладкая шелковистая кожа, скользящая под пальцами и влажные завитки волос… Хеннеберг шумно выдохнул, словно долго сдерживался, чтобы не дышать, а пальцы Ивана продолжали гладить, теребить, ласкать. Скоро Хеннеберг задышал коротко и судорожно, под пальцами Ивана наливалось и твердело и тогда он почувствовал, как и у него самого просыпается желание, словно он ласкал сам себя. Иван чуть двинулся, по-прежнему чувствуя, как плотно и горячо его обхватывает, и Хеннеберг не то застонал, не то всхлипнул. На этот раз вышло иначе – очень медленно и очень долго. Короткие, еле заметные толчки, бесстыдно раскинутые ноги Хеннеберга, который подставлялся под ласкающую его руку, губы, собирающие капли пота с шеи и напряженных, сведенных лопаток. Под конец Иван не выдержал этой сладкой пытки, рывком развернул Вальтера лицом в подушку, навалился сверху, коленом раздвигая его бедра и больше уже не пытался себя сдерживать. Потом, отдышавшись, испугался, что сделал немцу больно, но Хеннеберг глянул на него прозрачными голубыми глазищами, в которых ничего, кроме умиротворения не было, и Иван успокоился. Потом они, кое-как приведя себя и постель в порядок, сидели, накрывшись одним на двоих одеялом и пили кипяток из одной кружки – вместо чая. Ивана покачивало от какого-то странного ощущения опустошения и спокойствия, на грани с полным упадком сил. – Чудно, – пробормотал он. – Вот уж про себя не думал… – Не думай дальше, – махнул рукой Хеннеберг. – Das ist… это есть война. А потом объяснил, что все, что может быть хорошо и правильно там, где мир, где цветут яблони и молочница по утрам носит молоко, а в парке играют дети, и свет можно зажигать по вечерам, и все это никак нельзя переносить сюда. Где смерть, лед, кровавые бинты и осколки и вой снарядов, и небо черное от дыма. Тут правильно только то, что позволяет еще какое-то время жить, вот и все. Конечно, говорил он путано, не так подробно и часто не мог найти нужное слово, но Иван научился понимать его и так, даже когда Хеннеберг переходил на немецкий. Как не понять, когда чувствуешь и понимаешь то же самое? – А Майков? – спросил он потом. – Как же он тогда? Хеннеберг помрачнел и вздохнул, и снова Иван понимал куда больше, чем тот говорил: – А он мертвый давно. И хочет сделать мертвым и меня, и всех рядом. Это страшно. Я и стал тоже мертвый. Думал – все, конец. Ничего больше нет у меня. Ни жизни, ни матери, ни дома. Только снег и тайга, и смерть, потому что такие не простят и не отпустят никогда. – Ну, знаешь, у нас есть причины. – Знаю, – снова вздохнул Хеннеберг. – Мы родились неправильно, не в то время. Все мы – родились, чтобы умереть молодыми. Злая судьба. – Каждый сам хозяин своей судьбы, – сказал Иван, хоть и не слишком сейчас в это верил. – Нечего на нее валить. – Хороший ты, Ваня, – Вальтер искоса глянул на него. – Хороший человек. – Кажется, ты слово перепутал, – хмыкнул Иван. – Хороший, значит наивный, да? Хеннеберг не ответил, только прислонился к его плечу, склонив голову. Прожектор с вышки светил сейчас прямо в окно, но Ивану хотелось думать, что это лунный свет.