Манифест токанья, ёканья и всего такого.

Манифест токанья, ёканья и всего такого. Вот взять ту же Дашу, например, — чувствительная, хоть вообще не тронь. Дэщка готова оплакивать всех: Ди Каприо в «Титанике», щенка на вокзале, поэта Мандельштама, выкуренную сигарету, недокуренную сигарету, глупый любовный фильм. Ты ей: Даша, Даша, это же неправда, это выдумка, а что Даша, Даша хлюпает носом, вытирает ладонью смуглую щеку: я зна-аю, зна-аю. Я, может, тоже сентиментальная, как зверь. Но у меня, наверное, жизнь концентрируется не там, где нужно, или инженеры тела не предусмотрели лишних слёз, я не знаю. Но я реву, только когда мне обидно. Когда мне хорошо или больно, я никогда не реву – задыхаюсь, мёрзну, захлебываюсь, у меня жизнь не слезами идет, а горлом, вот ну что ты будешь с этим делать. А нежность. Это же вообще. Особенно нежностью меня кроет, когда я вижу спящих людей, мне хочется отгородить их от холода, от света, от шума машин, от тени герани, от шороха занавесок, от других, в конце концов, людей. Оставить с ними только себя, накрывать тёплыми одеялами и ходить по комнате как мышка — тишась, захлебываясь ласковой любовью к спящему, почти что голому в своей уязвимости. Нет, ну правда. Меня убивает эта беззащитность — со спящим человеком можно же сделать что угодно — это как прыгать со спины, когда тебя никто не видит. А вчера я первый раз услышала кошкино сердце и чуть не умерла. Кошка спала на кровати, я упала рядом на живот, обхватила кошку руками, зарылась в ароматную ее шерсть и услышала, как стучит ее маленькое сердечко. Если мое размером с кулак, то ее — наверное, размером с лапку, я не знаю. Пушистая лапка с черными подушечками стучит мне из звериной грудной клетки: тук-тук-тук. Обычно эти лапки так стучат ночью по синему ковру, когда бегут ко мне кошачьим галопом. И — всё — и я прямо могу источать эту нежность — откуда ее во мне столько берется, я вообще без понятия, из костей, что ли, прет. Живое кошкино шерстяное тельце и мое — костлявое, бледное, с родинкой на левом ребре, в большой темной комнате — как спать хочу, как же я хочу спать, кошка, ты себе не представляешь. А потом меня, допустим, обнимает родной человек и я сначала не чувствую ничего, а только потом через серую найковскую толстовку, кожу, мясо, жилы доходит ёканье. Чертов рассинхрон, я что, всю свою нежность истратила на кошку, да? Я вообще не понимаю, когда во мне ёкает, а когда не ёкает. В смысле, совершенно себя не предугадываю. А если вообще честно, совсем не могу уловить. Иногда я представляю, как меня описывал бы один человек кому-нибудь еще. Ну там хвалит или чехвостит, а я стою такая, глазки в пол, все верно, ну да, да-да. Если, короче, составить все эти портреты, из них выйдет небольшой такой город. Какой-нибудь портовый, двадцать процентов приезжих, корабли, жареная рыба, шершавые стены домов, камушек в левой пятке. Море шумит, шумит, шумит, море помнит, кого утопило, а городские уже не помнят. Найти бы из этих городских кого-нибудь, кто на сто процентов состоит из меня и никогда не отпускать, так нет же – все – я и все – не я, ищи-свищи, дура. С ёканьем куда хуже. Себя на момент можно осмыслить, пощупать, а ёканье никогда не схватишь, это тебе не спящая кошка. И, главное, не знаешь, где ловить. Обычно меня как током шарашит, я всегда кому-то сообщаю: «Ну всё, ёкнулась». Ностюха предлагала заменить мне в этом глаголе «к» на «б». Но, во-первых, с этим я справлюсь и во время сессии, во-вторых, её вариант - совсем крышей поехать, а мой - как бы сойти с привычного ума, но чуть-чуть и на время. Это когда тебя вдруг перещелкивает. Вот иногда сердце екает, а тут ты сам... Ёкаешь. Раз - и ёкнулся. Сладко, быстро, что произошло - сам не понял. Недавно встретила мальчика. Какой мальчик, боже ты мой, какой мальчик! Коротковолосый, с круглыми очками, похож на стриженого Леннона. Он так говорил, он двигался, он так смотрел, что мне опять подумалось, как всегда думается при виде красивых мальчиков: неужели такое может существовать вообще. У меня сначала ёкнуло, потом оказалось, что мальчик старше меня на два или три года. Моё восемнадцатилетнее тело с пятнадцатилетним лицом это не смутило ну вот вообще никак. Больше того, я вспомнила слова сумасшедшего моряка с длинными седыми патлами, шляпой и трубкой в зубах. Он много говорил про Сукачёва, про Лед Зеппелин, потом про свою первую жену, потом про вторую. Потом про девушку с ногами от ушей, которую он увидел в семьдесят каком-то и чуть не выронил сына. Русский рок. Не русский рок. Непристойная книга на палубе, тяжелее вас была. Женщина должна быть мужу проституткой. Ты слушаешь Лакримозу? Нет? Послушай. …короче он много всего говорил, мы стояли вокруг него, десятиклассники, человек восемь, часа два. А потом он сказал мне (только мне!) что у меня очень умные глаза и мне нужно искать мужика старше себя. А потом мне то же самое сказал бомж Лёха. Я отсыпала ему мелочи как раз в тот день, когда поступила в МГУ. Их там было трое – двое Лёх и еще какая-то женщина, пьяная, в спортивках и с цветными волосами. Лёха тогда это аргументировал моим знаком зодиака. Ты, говорит, весы, вот вам, весам, нужны мужики старше. Потом он сказал, что у него бывшая жена весы, второй Лёха это подтвердил. И добавил, что баба, конечно, была поехавшая на всю голову, может, больше. Мне было очень-очень смешно, когда я попрощалась с ними, они мне улыбались и махали руками минут пять. В общем, когда я узнала, что мальчик еще и старше меня, поняла, что всё, судьба. Мы все утро разговаривали с ним в коридоре института, куда в итоге не пошли ни я, ни он, и больше никогда не виделись. Я уже смутно помню, как он выглядит. Точнее, не смутно — глаза, очки и руки я помню с предельной точностью. Носки еще, кажется, были красными. Дальше вот не помню. Но когда у меня иногда спрашивают, кого я люблю — я называю имя этого мальчика. Ну, так, через раз. Мне, в конце концов, восемнадцать лет, я в таком чудесном возрасте, что когда у меня спрашивают, в кого я влюблена, каждый раз называю разные имена, и при этом ни капельки не вру. И вот тогда ёкает. Я поняла — мне от жизни не надо ничего, лишь бы ёкать не прекращало. Лишь бы развинтить себя до состояния бескожия, чтоб — сплошной орган, чтоб любое дуновение отдавалось по всему телу. Все, ничего больше не надо. Мне постоянно говорят: не тараторь, куда ты летишь. Я нарочно себя торможу, но во мне столько дури, столько гонора, столько искрящейся энергии, что я могу столбы сносить, куда мне справиться со своим языком? Ну, Господи, ну я не знаю, ну положи ты меня у себя на груди, прикрой ладонью, дай отдышаться, раз не то что я, окружающие меня уловить не могут. Но только совсем чуть-чуть. Ты меня прости, пожалуйста. Всех я хочу слушать, а тебе — говорить. Наверное, мы просто слишком похожи. Мне, кроме сердечного стука, жизни в горле и слова «манифест» (да какой это к черту манифест, вы это читали вообще) просто нечего у тебя брать.