Золото искр в белых волнах

Чтобы получить ответ, нужно задать вопрос. …но он не сможет заставить себя спросить.       Мэн Яо и не ворвался в его жизнь, но и не вошёл так легко и бесстрастно, словно всегда был, подобно Лань Сичэню. Впрочем, что там Лань Хуань, до Лань Хуаня парнишке явно дальше, чем до звёзд, но всё же, всё же, чёрт бы его побрал, этого наигранно простодушного и хитрого лисенка, он просто взял, появился и всё испортил, будто так и нужно было. Для начала — картину мира, хотя куда уж дальше там её было портить, потом отношения с подчинёнными, непонимающими, с какого, мать его, хера командир защищает сына шлюхи, и, в конце концов, к хуям извел его грёбаные нервы, которых не сказать чтобы и до этого светлого момента было много.       В общем, Мэн Яо просто каким-то образом появился на горизонте, и сначала всё было в относительном порядке, хоть тот горизонт и представлял из себя смердящую свалку трупов в подсохшей кровище: а что вы хотите, война и разборки Великих орденов. Не Минцзюэ это не озаботило толком, потому что в горячке всей послебоевой кутерьмы, когда соображаешь примерно ничерта, а надо и всех к ногтю прижать, и боевой дух поднять, и пиздюлей успеть раздать, и задницу на части разорвать, успевая все проблемы решить, фоновые декорации мало волнуют. Да и, честно сказать, чьи-то вопли тоже не особо заботят обычно, но в тот раз что-то выело, задело, изнутри постучалось в грудную клетку.       Уже на том моменте стоило бы прикинуться слепоглухонемым и чертовски тупым инвалидом, из тех, что только мычать и слюни пускать умеют, но как же так: в его ведении, собственно, какие-то обмудки хренью страдают? На его территории, так сказать, происходит какая-то срань, а он еще и игнорировать ее должен? Тут дохуя людей помереть успело, а кучка дебилов нашла в себе силы, да еще время где-то урвала, чтобы какого-то затюканного мальчишку гнобить?!       В общем, Минцзюэ гаркнул, обмудки затряслись, а мальчишка взглянул на него неожиданно мрачно, и сразу стало понятно, что тот ненамного-то и младше самого главы Не, просто мелкий и нескладный. Демоны дернули назначить этого Мэн Яо своим помощником. Честное слово, до сих пор не особо понятно, кто больше был удивлен услышанным: обмудки, Мэн Яо или сам глава Не.       Не Минцзюэ не понял тогда, что попал по-крупному, но интуиция орала всеми известными матерными сочетаниями, что иначе и быть не могло. Поэтому, сплюнув раздраженно, Минцзюэ на произошедшее с чистой совестью забил. К тому же, помощников мало не бывает, тем более, что прошлый только-только успел скончаться, ускакав гонцом к ставке ордена Гусу Лань и очень неудачно наткнувшись на патруль Вэньских псин. По своему разумению, Минцзюэ таким образом если и помог Мэн Яо, то как-то криво.       Однако тот, что неожиданно, не только не захотел помирать в дальнейшем, но и помощником оказался более чем толковым. Конечно, даже на новой должности насмешкам подвергался, но уже не так чтобы сильно, без огонька: с раздраженным Минцзюэ никто сталкиваться не хотел, да и измерять его терпение дебилов не нашлось. Да, пошли спустя время слухи, что Яо просто перед командиром стелется, лебезит и задницу ему вылизывает. Вот только к тому времени в бытовых мелочах, да и не только в них, Мэн Яо быстро (слишком быстро) стал незаменим, а потому вякнувших было такое аж в присутствии самого Минцзюэ заклинателей быстро унесли до палаток врачевателей. И это при том, что глава Не даже саблю не вынимал и в принципе ничего такого не делал. Просто выдержать напор звериной ци, едва ли не с ног сшибающей, может не всякий даже из клана Не.       В общем, эта ситуация, по большему счету, не особо важна и упоминания не стоит. Вроде бы.       Более проницательный Лань Хуань, слово за словом выуживая из собрата этот рассказ, так явно не посчитал. Впрочем, на прямой вопрос в стиле «А чего тогда?» лишь покачал головой:       — У меня нет четкой уверенности в своих выводах, однако позволь напомнить, что со стороны всё несколько иначе выглядит. Это значит, что судить и мелочи подмечать мне проще, не так ли? Потому замечу только, что твоя реакция на господина Мэн необычна хотя бы тем, как ты продолжаешь его выделять.        — Я всего лишь не хочу лишиться толкового помощника, какая реакция? — отмахнулся тогда Минцзюэ, подумав, что в своих странствиях Лань Хуань стал слишком мнительным и подозревает невесть что.       Лань Хуань тему развивать не стал, приняв к сведению позицию Минцзюэ. У него в то время были и свои проблемы, не считая помощи ордену Гусу Лань и поддержки оппозиции ордена Цишань Вэнь. Ершистые такие проблемы, драчливые, ничего, кроме мести не видящие, от которых внутри Лань Хуаня прорастали гиацинты. Впрочем, кашель у него был не особенно сильным, и отвратительные ярко-фиолетовые (в насмешку, не иначе) соцветия сабельника, «цветка дождей», как предпочитал называть растение сам Лань Хуань, приходилось видеть нечасто.       Услышал как-то раз Минцюзэ значение этого сабельника на языке цветов. Потом еще неделю отплевывался, послушайте только: «Ты получишь все, что только я могу дать»! Да всевозможные боги, если все эти смыслы цветка и правда — суть отношение к тому, кого полюбил, Лань Хуаня остается только сопроводить до гроба и подушечку тому подправить, чтобы ложиться помягче было. «Такого и врагу пожелаешь в самую последнюю очередь», — в один момент подумал Минцзюэ. А потом невольно поморщился, потому что вполне могло статься, что состояние свое Лань Хуань ловко так замалчивал в большинстве случаев. Этот товарищ, по подозрениям Минцзюэ, волне мог подобное провернуть и очень легко, на самом-то деле. Минцзюэ вообще сомневался, знает ли о состоянии друга хоть кто-то, кроме него, особенно в Гусу. Вот уже где Лань Хуань предпочёл бы свои слабости не показывать, особенно сейчас, в этот чертов период, когда не знаешь, сдохнешь ли завтра, и есть ли вообще смысл беспокоиться о какой-то цветочной болезни, которая когда там еще все силы организма подточит.       Помнится, совсем мимоходом, но Минцзюэ даже пожалел, что Лань Хуаня в плане чувств не понимает: не влюблялся он никогда до проросших цветов в лёгких, так, мимолётно совсем кто-нибудь нравился, а на большее его порывистой натуры не хватало. Старики из Цинхэ Не говорили даже, что тем, кто владеет фамильной саблей, цветочное проклятье не страшно: звериная ци оружия перекрывает болезнь, сама по себе являясь лекарственной заразой против другой заразы.       Напиздели, кучка старых ублюдков. Впрочем, будучи до конца честными, в Цинхэ Не и правда мало кто кашлял цветами. Может, это просто с ним что-то не так.       И так уж вышло, что пока Минцзюэ самозабвенно ругался с представителями других орденов, строил часами планы со старейшинами да уматывался от тысяч своих обязанностей до любой горизонтальной поверхности и черноты перед глазами, Мэн Яо просто был. Само собой установилось, что, куда бы Минцзюэ не пошёл, Яо почти всегда находился поблизости. Не сказать, чтобы это раздражало или вызывало другие сильные эмоции. Это было. Был мягкий, временами ироничный голос Яо, практически всегда отзывавшийся на его грубый оклик, была идеально выполненная работа и попытки попытки не то угодить, не то помочь расслабиться. На самом деле, Яо действительно не повезло с господином: Минцзюэ никогда не ценил красоты картин или изысканный вкус чая. Но сами попытки подсунуть ему эту дрянь забавляли. Особенно искренняя обида Яо на него и момент понимания, что всё это он делал зря. Может, паренек и пытался обиду как-то скрыть за привычным добродушным выражением лица, но Мин Цзюэ как-то раз посмотрел на него и понял, что ничерта не в порядке, что глаза у Яо чуть сощурены, а пухлые, едва ли не девчачьи губы почти поджаты. (а ещё Минцзюэ никак не вспомнит, когда в мыслях начал называть его просто «Яо»; ну что за ёбаный стыд)       Может, уже вот с этого и начался весь его личный пиздец. Может, не стоило вглядываться, может, стоило закрыть глаза и вообще на него не смотреть, тогда бы не заметил настолько мелких изменений, тогда бы жил спокойно дальше, раздираемый горем по погибшим братьям и желанием отомстить псам из Цишань Вэнь. Но не заметить он не мог, и вот по клочкам от собственных мыслей, неловко переваливаясь с боку на бок и не особо спеша, до Минцзюэ добралось осознание.       Осознание того, что если Яо где-то далеко, это плохо, а близко — хорошо, однако отчего-то тоскливо. Будто тянет ему что-то сказать, но слов все никак не найти, как ни пытайся: Минцзюэ и сам не знает, к чему хочет вести разговор, да и разговор ли вообще. Будто это что-то другое, и стоит глаза прикрыть, прислушаться к себе — он найдет ответ. Только тот все ускальзает, сменяясь не то опаской от чего-то, не то животным страхом перед чем-то.       Вот в этот момент и вспомнился разговор с Лань Хуанем, его излишне аккуратная и вежливая попытка намекнуть, будто что-то пошло не туда. Шестеренки в голове постучали, лязгнув под конец звонко и резко, словно мечи в поединке. И встали, надуманной болью отдавая в подкорку.       Цветочная болезнь — блядское проклятье. Никогда не знаешь, помрёшь ли ты от него или, как у Лань Хуаня в конце, оно пройдёт мимо, подобно простуде по осени. Когда появится — тоже не знаешь. Бывало, люди молча любили годами, но до рвоты цветами не доходило никогда. Бывало, цветы прорастали насквозь за пару дней, хотя и очень редко. Смутно понятно, какая там у болезни логика и что с ней делать. Ещё и поди определи, отчего ты там и из-за какой твари начинаешь кашлять.       Минцзюэ в первые мгновения даже подумал, что это из-за Лань Хуаня: в то время он ещё наивно полагал, что ближе человека у него нет. Пока цветы не увидел. Цветы, в общем-то, совсем человеку неподходящие, потому как ещё из бормотания учителей в Цинхэ Не о гербе ордена Ланьлин Цзинь запомнилось, что обозначают они богатство, благородство и прочую высокую чушь о морали. Богатым Яо не был, с благородством не вязалась его отчаянная привычка жилить все, что плохо лежит, и до зубовного скрежета высматривать все финансовые отчеты в поисках немилосердно утащенных денег. Неувязочка по всем фронтам, но большие, едва ли не с кулак пионы, раскрывшиеся на воздухе волнистыми лепестками, от этого никуда не делись.       Вывернуло Минцзюэ тогда сильно, спасибо, что хоть все успешный набег отмечали, а Яо он отпустил, сам планируя спокойно нажраться и уснуть, потому что в военном лагере это два практически единственных развлечения, которые можно себе очень изредка позволить. Нажраться не успел. Сначала крайне долго и крайне въедливо обсуждали всем высшим составом тему передислокации, потом — ещё дольше — обговоривали давно висящую тему провианта, которого, как всегда, почти что нет, а потому «инедией единой живы будем — не помрём». Потому, когда все приличные люди уже давно вылакали все байцзю*, собрание главных чинов только закончилось, а Минцзюэ с чистой совестью послал Яо на все четыре. Тот обрадовался, хотя постарался этого никак не выразить, но Минцзюэ легко заметил и блеск в глазах, моментально опущенных, чтобы не смущать начальство, и едва слышимые радостные интонации в голосе.       Он развернулся и молча ушёл, не желая слушать благодарностей, пожеланий и чего там еще душа помощника из себя извлечь изволит. Пока не понял, что что-то не так и мысли всё время возвращаются к запястьям. К запястьям Яо, которые вечно выглядывали из просторных рукавов его недорогих одежд, которые он постоянно по какой-то дурацкой привычке тёр, которые… не очаровательно женскими выглядели, нет, у Яо обыкновенные запястья с выступающими косточками, но они почему-то упорно вставали перед глазами. (мысль, что так руки трут после освобождения из верёвок или кандалов, Мин Цзюэ засунул куда подальше: да не может такого быть и точка, а чего не может, понять и не пытался, в конце концов)       Лепестки пионов посыпались совершенно неожиданно, светлые до рези в глазах, крупные, частично перепачканные кровью, они беспощадно драли гортань и словно бы оплетали лёгкие, при каждом выдохе напоминая о себе неприятным ощущением присутствия, не дискомфорта даже, но чего-то чуждого, неудобного.       И вот Не Минцзюэ надрывно кашляет уже четвёртый, мать его, месяц. И изо рта его валятся пионы. Белоснежные, сорта вполне себе определённого и всем заклинателям до зубовного скрежета знакомого. Золото, блять, ёбаных искр в белых волнах. Пионы, что, помимо всего прочего, означают удачу в браке и счастливую жизнь!       «Удача в, мать его, браке, скажите тоже», — и продолжением где-то в глубине бьется ритмично обида: да какая сука так могла над ним посмеяться? «Кто и по какому принципу эти значения цветам раздаёт?!»       Спустя какое-то время Лань Хуань долго не мог понять, с чего вдруг при взгляде на людей из Ланьлин Цзинь собрат морщился, а на беседу о значении пионов, заведенную скорее от скуки, чтобы слова воедино связать, отреагировал крайне отрицательно. Может, потому что Лань Хуань начал утверждать, что в Ланьлине пионы также подразумевают «Я завоюю для тебя мир» на языке цветов, а, может, потому что он начал вспоминать Облачные Глубины, и что в Гусу больше склоняются к выражению с помощью пионов страдания по кому-то. Минцзюэ сам плохо осознал, что опять его вывело из себя, да и когда понял, не особенно переживал. Переживать надо было, скорее, о том, что ненавистными цветками его почти что вырвало прямо перед Лань Хуанем мгновением позже.       — Иронично, а? — хрипло фыркнул тогда Минцзюэ, не то стараясь сохранить остатки гордости, не то почти хвастаясь, мол, смотри, брат, теперь и я в этой лодке, с которой ты каким-то образом умудрился сбежать.       — Знаешь, меня больше волнует кровь: как раз она для болезни нетипична, — размеренно, не жалея Минцзюэ ни взглядом, ни действием, ответил Лань Хуань. — На последней стадии — да, возможно, но последняя стадия схожа с предсмертным конвульсиями. Ты уверен, что тебе не нужна помощь?       Последняя стадия, смерть? Да он и так подыхает, подыхает каждый грёбаный раз, как смотрит на Яо, как ловит отблески солнца в его глазах, как невольно вновь засматривается на его запястья, как находит его юркий мелькающий среди толпы силуэт, пока он вновь занят его поручениями. Потому что не подыхать нельзя, просто невозможно, когда Яо рядом. А рядом он почти всегда, и дыхание сбивается с ритма, и лёгкие напрягаются, готовясь в очередной раз предать его и выдать ещё пару ростков мерзких пионов.       — Помощь? А хер его знает, — Лань Хуань морщится, слыша подобное выражение, но молчит. Минцзюэ даже не знает, догадался ли друг, ради кого он дерёт лёгкие, однако спрашивать не собирается. Незачем. Он, скорее, прекрасно всё понимает, но не хочет слышать ответа. Одно дело — понимать самому; совершенно другое — слышать от кого-то.       — Обидно другое, знаешь? Какое-то время всё было нормально, общались нормально, взаимодействовали нормально, было хорошо и спокойно рядом с ним, как ни с кем раньше. Потому что он меня понимает и не требует ничего, как остальные, потому что говорит со мной как с человеком, дистанцию как бы держит, но такое ощущение, будто её всё равно что нет. И хочется вот этого «как раньше», а не той хуйни, которая творится со мной сейчас. Дерьмовее лишь то, что у него как раз нет этого разделения на «до» и «после»... Может, само всё пройдет?       Последние слова напоминают больше детскую наивную просьбу. Лань Хуань на это улыбается настолько криво, что дальнейшую неловкую, больную тишину разбавить не выходит никак.       А спустя каких-то пару дней как оплеухой ударяют новостью: Яо хочет-с в Ланьлинь Цзинь. И вот тогда Минцзюэ думает, что он действительно сдохнет.