Золото искр в белых волнах

Чтобы получить ответ, нужно задать вопрос. …но он ещё не знает, нужен ли ему ответ.       Конечно, выебите всех этих умников в задницу клятые духи, Минцзюэ не хочет, чтобы Яо поехал в Ланъя, где сейчас обретается его отец-блядь и весь орден Ланьлин Цзинь! (при всём уважении к силе Цзинь Гуаншаня, при всём желании продолжать уважать его, называть главу Цзинь иначе Минцзюэ сложно, особенно в свете его отношения к Мэн Яо)       — Я попробую с ним поговорить, — размеренно говорит Лань Хуань.       Минцзюэ убирает протянутую было руку от занавеси шатра. Узнавать новости подобным образом он не привык и не то чтобы когда-либо хотел начинать, в принципе подслушивать чей-то разговор - занятие бессмысленное и полезное исключительно в рамках какого-нибудь шпионажа, а происходящее к нему никак не относится!       «Да что тут обговаривать, о чём тут, мать вашу, вообще говорить можно?!» — мгновенно вскипает ярость, застилая разум. Яо там, в шатре, бормочет Лань Хуаню в ответ извинения, шепчет малопонятно, что, хоть и мечтает стать учеником другого ордена, сейчас он помощник главы Не и никто больше, что…       Яснее солнца, слепящего глаза: Яо хочет, чтобы отец его признал, чтобы увидел, как сильно ошибался; хочет быть одетым в жёлтые облачения ордена Ланьлин Цзинь с ненавистным пионом на груди, а то, как он сейчас мнётся, переступая через свои убеждения — всего лишь жалкие вежливые отговорки.       Минцзюэ отходит от шатра и делает вид, что не хотел видеть Лань Хуаня.       «Предатель. Тварь такая, скотина, я тебе душу выпотрошил — на, смотри, какая я бестолочь и ничтожество, а ты!» — Минцзюэ душит праведным гневом, рука привычно тянется к сабле, сжимает рукоять, и только на неизменной силе воли удаётся сдержаться, не выхватить её из ножен, не поддаться ярости, сметающей какие-либо мысли с пути.       В следующее мгновение выдохнуть получается с трудом, горло сжимает судорогой, прежде чем с кровавым кашлем на землю падают белоснежные бутоны пионов. Минцзюэ стирает кровь с губ тыльной частью ладони и безразлично идет дальше. Если кто и увидел его в сумерках, если и расскажет сослуживцам, те не поверят, а ребята из Цинхэ ещё и обсмеют. Те уверены в своём главе, да и слава о нём бежит соответствующая. Главу Не не может рвать цветами, потому что цветы все эти от сказочек про любовь пошли и высокие чувства, мечты вдохновенные. Какие, нахуй, высокие чувства могут быть у чёрствого мясника, первым с саблей скачущего на смерть?       У Не Минцзюэ, как говорят среди заклинателей, буйный нрав. Мир он делит на чёрное и белое, правых и виноватых, в суждениях своих непреклонен, как бы не хуже Лань Цижэня с его тремя тысячами правил будет, потому как Лань Цижэнь ещё может пойти на компромисс, но компромисс и Не Минцзюэ? Ну да, детские сказки все читали.       Понятное дело, что это лишь слухи. Слухи, которые абсолютно все принимают за правду и благодаря им видят в главе Не только то, что хотят видеть. Не то чтобы это оправдание его постоянному гневу и раздражённым ругательствам, вовсе нет. Просто Не Минцзюэ создал себе такую репутацию, при которой своё мнение он может выражать и отстаивать открыто, без увиливаний, в отличие от остальных. А то, что подобное принимают за дерзость, неуважение и сложный характер — и вовсе не его проблемы.       Не Минцзюэ не видит смысла сдерживаться. Обычно. Это не значит, что он не может или не умеет этого делать, в конце концов, все основные техники их ордена основаны на самоконтроле и контроле звериной ци их сабель. Но сейчас… сейчас, когда Лань Хуань всё же пришёл к нему и стоит теперь в его походном шатре, сдерживаться хочется в последнюю очередь. Хочется оправдать все тысячи слухов, выйдя с саблей наголо, не говоря ни слова.       «Уймись», — усилием воли приказывает себе Минцзюэ, встречаясь с понимающим взглядом Лань Хуаня.       — У тебя только что был приступ, — нейтрально начинает он, не размениваясь на расшаркивания, прекрасно зная, насколько глава Не их не любит.       — Зачем ты пришёл? — он смотрит на Лань Хуаня волком, словно обвиняя его во всех грехах. Тот не отшатывается, но сочувственная улыбка с его лица сходит. Мужчина глубоко вздыхает, прежде чем пройти и без приглашения сесть за стол Минцзюэ, как обычно заваленный донесениями и отчётами.       — Ты знаешь. Ты был там. Я не сразу это понял, всё же, когда ты не хочешь, чтобы тебя заметили, твою ци почти не уловить, но…       — Зачем ты пришёл?!       Обычно само присутствие первого нефрита ордена Гусу Лань дарит покой, заставляет тревоги если не уйти совсем, то отойти на второй план, стать не такими важными и смешными даже. Наедине с Цзеу-цзюнем Минцзюэ позволял себе думать, что мир не так уж и плох, что он ещё обязательно выберется из этой ямы, что дальше будет лучше. В присутствии Лань Хуаня не было никогда грозного Чифэн-цзюня, готового ударить в любой момент.       Но не сейчас.       — Когда Мэн Яо придёт к тебе, ты должен отпустить его, — и смотрит в глаза, как обычно, понимая и принимая все те метания, охватившие душу собрата, но твёрдо, полностью уверенный в своей правоте.       Минцзюэ не пытается надеяться: Лань Хуань давно догадался, узнал, да и как можно было не узнать? Даже без всего бессмысленного трёпа, который он излил на собрата в порыве чувств — белые пионы, «Золото искр в белых волнах». Если и есть случаи, когда они обозначают чувства не к заклинателям ордена Ланьлин Цзинь, их можно пересчитать по пальцам.       От этого не легче ни разу. Лишь в голове болью отдает.       — С чего вдруг ты думаешь, что в Ланъя ему будет лучше, что в Ланьлин Цзинь его примут? — на Лань Хуаня смотреть не выходит, куда угодно — на брошенные на пол сводки, на поднос с остатками какого-то травяного настоя, который принёс Яо, на притащенное с поля гуаньдао, но не на него. Траурные одежды Лань Хуаня и его добрые глаза, это непоколебимое в своей праведности выражение лица - всё сейчас в нём выводит из себя, душу травит хлеще воспоминаний о смерти отца и насмешливом, самодовольном оскале Вэнь Жоханя на любом из собраний.       — Может, не лучше, но это его выбор. Именно его. Понимаешь?       Не Минцзюэ понимать не хочет.       Потому что пойми людей, Минцзюэ, им страшно, это не их война, вот они и не хотят делиться едой, они вас боятся, да и не только вас, вообще всех; пойми своих заклинателей, Минцзюэ, они устали, им всем так надоело воевать, им нужна передышка, они не могут ещё одну ночь гнать выродков ордена Цишань Вэнь до следующего блокпоста, в конце концов, нужно планировать вылазку, нужно больше разведданных, нужно ждать, нужно терпеть; пойми всех, Минцзюэ, кроме себя, ведь что значишь всего лишь ты по сравнению со всеми? Ты военачальник, ты мясник, потомок мясника, такие как ты чувств не имеют и банально устать не могут.       Но, как раз потому что он мясник, с чего вдруг сейчас он обязан что-либо понимать и подстраиваться под это понимание?       — Ты правда веришь, что Цзинь Гуаншань заметит его? Что в этот раз не спустит со ступеней вниз башкой, как сделал это в прошлый раз?!       — То были стражники. Он не поступит так, глава Цзинь... добродетелен, он, за некоторым исключением, всё же благородный муж, — но в голосе Лань Хуаня проскальзывает неуверенность. Минцзюэ усмехается, скаля зубы, словно зверь, учуявший слабость. «Глава Цзинь добродетелен», надо же, придумал шутку.       — А как этот «благородный муж» поступит? Как, ты думаешь, он поступит со своим ублюдком, Лань Хуань?! Мы оба прекрасно знаем характер заклинателей из Ланьлин Цзинь и до чего они могут дойти с попустительства главы. Бывали прецеденты, — и они действительно знали. Самые надменные, самые скользкие, самые трусливые заклинатели были, по традиции, из ордена Ланьлин Цзинь. И, может, везде подобных людей полно, каждый держится за свою жизнь как может, но именно «пионы» каким-то образом умудрились выделиться на поприще предательств и травли. Кто-то говорил, что лучше б им сгинуть вместе с орденом Цишань Вэнь, которому немногим ранее они так рьяно прислуживали, но пока враг моего врага — друг, на их действия продолжают закрывать глаза.       — Не ровняй всех, брат. То, что про них распространяют подобные слухи, что некоторые действительно были замечены за чем-то не совсем законным, совсем не повод не доверять всему ордену в целом, — Лань Хуань, впрочем, как и обычно, пытается всех оправдать. Милосердие и добродетель — вот те два правила, что он привык соблюдать с детства.       — Возможно, — всё же отступает Минцзюэ. С этой стороны спорить он не может: везде есть исключения, и в Цинхэ Не в том числе, да и судить о ком-то можно лишь лично, если сам узнал, сам видел, о чем говоришь.       Проблема в другом: в Ланьлин Цзинь хочет Яо. И, как бы не пытался себя успокоить Минцзюэ, все эти слухи-перешептывания и собственные воспоминания о некоторых из заклинателей этого ордена не дают просто взять и отпустить от себя Яо. Всё внутри, включая ненавистные белые пионы, против этого.       — Ты просто не хочешь отдавать его, не оправдывайся. Вот только строить свою жизнь вокруг тебя он не обязан. Работы в качестве помощника достаточно, чтобы не назвать господина Мэн неблагодарным за твоё покровительство, он уже многое сделал для всех нас, — вдруг жёстко чеканит Лань Хуань. Или это в голове Минцзюэ эти слова звучат подобно грому. — Но так будет легче и лучше. И тебе в том числе. Поверь моему опыту.       «Предатель», — всё ещё в гневе шепчет сердце, только разум перевешивает, утверждая, что в чём-то Лань Хуань прав. Что он желает добра. Что он сам прошёл через это, а потому лучше бы заткнуть свои «хочу» подальше и слушаться умного товарища, так он быстрее переболеет и сможет, как раньше, стать самим собой, не беспокоиться о каком-то оборванце едва ли не больше, чем о себе. (больше, чем о себе? И с каких это пор, Минцзюэ? Без него плохо — да, с ним легче — да, но в какой же момент он стал настолько дорог, что подобное проскальзывает в мыслях само собой?)       Минцзюэ, может, и хотел бы слушаться. Может…       — Лань Хуань. Если ты друг мне, если ты всё ещё брат мне, уйди. Просто уйди и больше никогда не подходи ко мне с этим предложением.       Видеть Яо каждый день больно, находиться с ним, видеть его мягкие черты лица, слушать звенящий среди остальных неимоверной чистотой голос — чёртова мука, потому что каждый раз он чувствует, как внутри лёгких, словно издеваясь, разрастаются цветы, вплетаются корнями в бронхи, и как в таком состоянии вообще можно жить — сплошное, мать его, чудо. Но представить, словно его нет рядом вовсе?       Минцзюэ заходится в кашле снова. Кашель сильный, до того сильный, что ноги подкашиваются, и стоит он только потому, что успел рукой ухватиться за перекладину.       — Брат! — вскакивает Лань Хуань, кое-как закидывая вторую руку Минцзюэ себе не плечо и доводя до кровати, аккуратно пытаясь усадить. Минцзюэ сплёвывает в который раз белые лепестки и нераскрывшиеся бутоны, на пол падают зелёные листья.       — Твоя ци, — Лань Хуань поджимает губы. Минцзюэ не сразу осознает, что он считает его пульс, взявшись пальцами за запястье. — Она нестабильна. Тебе нужен покой.       — И вот почему я, блядь, ни капли не удивлён? — слова дерут дерут горло, но Минцзюэ смеётся хрипло, прекрасно представляя исход, как и почти любой из семьи Не. Мало было этой цветочной поебени, так ещё и искажение ци не за горами. Вопрос лишь в том, сколько времени теперь у него есть.       Лань Хуань хмурится, подыскивая верные слова.       — Это ещё не повод предполагать скорое искажение. Возможно, всего лишь реакция организма? Перенапряжение, в конце концов. Мы все устали.       Минцзюэ молчит, не веря.       Яо приходит на следующий день, утром. Сначала пытается вести себя как обычно, но не выходит, не получается, не то чтобы руки у него дрожат, просто взгляд нервный, неуверенный и в речи заминки мелькают. Минцзюэ глядит искоса, забавляется, ощущая плохо понятную тоску в груди.       Яо он в Ланьлин Цзинь не отдаст. Плевать, что там сам Яо по этому поводу думает и чего хочет, нравы этого ордена слишком ветротекучи, чтобы суметь в них разобраться, и в любом другом случае Минцзюэ было бы, может, не всё равно, куда там его подчинённых занесло, но за них бы он не переживал. Не беспокоился. Да и одно дело — кто-то другой, и совершенно третье — Яо. Яо, которого даже здесь из-за матери до сих пор достают.       — Глава Не, могу я задать вопрос? — голос у помощника практически не дрожит, только Минцзюэ угадывает в его зажатой позе и смятение, и сомнения, и страх.       «Решился», — неодобрительно звучит словно бы чужой голос посреди плавно текущих мыслей и кажется, будто в лёгких медленно, с опаской начинают ворочаться пионы. Бред, конечно. Но горло рефлекторно сотрясает кашлем.       — Глава Не? Глава, вы заболели? — забота Яо, его обеспокоенный взгляд теплом отдают в груди, да так, что мерзкие цветы замирают. О том, что о нем беспокоятся как о господине, главе, друге — в омут такие мысли, не важно это вовсе.       — Говори, — морщится Минцзюэ. Ещё не хватало, чтобы Яо о чём-то заподозрил или пытался вылечить его от простуды, которой нет и быть у заклинателя его уровня не может. Помощник почти заметно поджимает губы, недовольный переводом темы, но не перечит.       — Молодой господин Лань Сичэнь завтрашним утром отправляется в Ланъя, на помощь ордену Ланьлин Цзинь, как главе известно, — в мягких переливах голоса Яо не услышать тревогу, видимую в глазах, и Минцзюэ до сих пор удивляется, как можно оставаться настолько глухими, как можно этого не слышать. Впрочем, на последнем слове Яо спотыкается, словно вспоминая, что долгих речей и бесполезных разговоров глава не любит, предпочитая общаться чётко и по делу.       Минцзюэ еле удерживается, чтобы не скривиться. Да, обычно пустой болтовни он на дух не переносит, вот только голос Яо лучше всех мелодий, которые глава Не всё равно никогда не понимал, и не так важно даже, о чём будет речь — пусть себе треплется, хоть о ненавистных цветах, хоть об ордене Ланьлин Цзинь и Гуаншане, хоть о мазне своей или веерах ценных, демоны бы побрали это помешательство, но он готов слушать.       «Впрочем, пустое», — насмешкой над собой выводит сознание.       — Этот слуга, если позволите, выразится короче: если бы глава Не разрешил, я бы хотел отправиться вместе с молодым господином Лань Сичэнем, — и замирает, походя в этот момент на маленького зверька. Минцзюэ фыркает про себя: право слово, уставился своими большими глазами, кулачки так трогательно сжал, готовый и отстаивать своё мнение, и с достоинством принять отказ, что не понять даже, на кого он похож — то ли бельчонок, то ли заяц какой.       — Помочь ордену Ланьлин Цзинь в трудное время — благородный порыв, — но не заметить пренебрежения в речи Минцзюэ невозможно. Яо вскидывается, не понимая, с чего вдруг глава недоволен, но всё, что он хотел на это ответить, остаётся невысказанным.       Глава Не кривит губы, краем глаза наблюдая за опустившим взгляд Яо и старательно делая вид, что донесение, которое он читает, важнее всяких там проблем в Ланъя. Яо всегда был почтителен, здесь бесполезно его переучивать.       — Только даже с приходом такого искусного заклинателя, как брат Сичэнь, ситуация мало изменится. Им одним все дыры не заткнёшь, а их там, — Минцзюэ презрительно морщится в этот момент, — не счесть. Твоё присутствие не сильно поможет.       Чифэн-цзюнь никогда не скрывал своего отношения к ордену Ланьлин Цзинь, когда дело касалось военных действий. Тру́сы, одним словом, да и сильных стратегов там не было и нет. Потому орден Ланьлин Цзинь и терпит попеременно поражения, кое-как держась за счёт хитрости и продуманности Цзинь Гуаншаня. Но и он, опять же, везде успеть не может. Или не хочет. Или у ордена Ланьлин Цзинь нет цели победить, как высказался один из старейшин - и оттого отпускать Яо не хочется вдвойне.       — Всегда нужно с чего-то начинать, — с умиротворяющей улыбкой отвечает Яо, только улыбками обмануть главу Не сложно.       «Дерзит», — с непонятным удовлетворением отмечает Минцзюэ, но виду, будто понял уловки Яо, не подаёт. Если он хочет сыграть в слова, в которых глава Не всё равно не силён — ладно, почему нет? Хоть Яо говорит и боится, боится гнева и недовольства, однако эта его отчаянная упёртость едва ли не мечом режет. До такой степени, что начинаешь задумываться: пускай, если хочет ехать к своему отцу — пусть едет, это его путь и его мечта. А этого делать нельзя, нет, ни за что, ни в коем случае. Глава Не себе цель поставил и, как обычно, её добьётся, его уверенность в своих действиях не пошатнут ни глупые разговоры, ни бесполезные чувства. Яо отпускать нельзя и точка.       И какого хрена места помощника для Яо мало?       — Там и начинать-то поздно, — обрубает Минцзюэ, гадая, посмеет ли Яо продолжить настаивать на своём. Впрочем, гадать тут нечего.       — Это, конечно, истинно так, глава Не. Но, сказать честно, больше меня волнует молодой господин Лань Сичэнь, — быстро меняет тактику Яо, стараясь говорить всё также доброжелательно.       «О чём там волноваться?», — шипит на подобное всё внутри и противится самой мысли, что с Лань Хуанем может что-то случиться. Брат всегда выбирался из передряг целым, будь это хоть очередная битва на грани поражения, хоть вражеский лагерь.       «Он может позаботиться о себе, в отличие от тебя, не умеющего даже саблю в руках держать сносно!» — едва не срывается с языка, и больших сил стоит промолчать, ограничившись лишь яростным взглядом, от которого Яо отступает назад.       — Молодой господин Лань Сичэнь сейчас не в самом выгодном положении. Хоть он и силён, но, как Вы правильно сказали, глава, одному ему справиться сложно, и даже несмотря на отряд молодого господина, думаю, они не отказались бы от моей… от чьей угодно помощи, — Яо старается говорить спокойно, и, если не вслушиваться, дрожания голоса не уловить. Только речи Яо для Минцзюэ — это не глупая музыка, в которой он никто и ничто, и выявить фальшь для него так же просто, как для Лань Хуаня в простенькой игре на флейте услышать неправильные ноты. — Он Ваш брат, поэтому, я подумал, что оставить его ситуацию без внимания было бы в какой-то мере недостойно.       — Ты понадобишься мне здесь, — односложно подводит черту Минцзюэ. И, спустя мгновения напряжённого молчания, за которые Яо старается придумать контраргумент, поднимает на него взгляд, с одобрением, от которого парень едва ли губы не кусает, отмечая: — Но правда твоя. В Ланъя брату помощь однозначно будет нужна. Отбери несколько групп сам и согласуй это с Лань Хуанем.       — Как скажете, глава Не.       Яо, видимо, признаёт поражение. Чуть сгибается в поклоне, еле слышно шелестя извинения и извещая о других делах, которые он уходит исполнять, и спрашивает, нет ли у главы Не иных приказов. Минцзюэ отмахивается, словно Яо ему надоел своей назойливостью. Тот разворачивается, чтобы уйти.       Минцзюэ хватает косого взгляда на опущенные плечи, чтобы не удержаться, чтобы, стараясь скрыть заинтересованность, почти безучастно спросить вслед:       — Почему ты просто не скажешь, что хочешь перейти в Ланьлин Цзинь, раз уж они набирают учеников из кого попало?       Яо дёргается, неловко оборачивается.       — Глава Не, я… — но тут же обрывает себя: глава не приемлет оправданий. — Я был бы слишком неблагодарным, если бы попытался перейти в другой орден.       И надо бы удовлетвориться ответом, потому что, скорее всего, он вполне искренний, но как можно удержаться от соблазна копнуть глубже, задевая раны и гордость? Будь это кто другой, глава ордена Цинхэ Не ни за что бы подобного делать не стал, потому что это недостойно благородного мужа и к нему не относится никак, но, поберите всех неупокоенные духи, это Яо. Яо, который смотрит на него больными глазами, словно прося не затрагивать эту тему и отпустить. Яо, из-за которого у него в груди распускаются белоснежные пионы. Потому какая, нахрен, разница?       — Я мог бы дать тебе рекомендации хоть сейчас, как и просил Лань Хуань, — пожимает плечами Минцзюэ, раздумывая, как сильно эта фраза режет по сердцу Яо.       — Глава Не?.. — Яо удивлён и того не скрывает. О том, что молодой господин Лань уже успел поговорить с главой Не, он даже не думал.       И Минцзюэ клянет себя за эти слова, за свои мысли, да за всё, ведь как бы не пытался отбрехаться и закрыться от себя, собирался так сделать с самого начала. Потому что смотреть на словно потухшего Яо почти физически больно, потому что тысячи раз был прав предатель Лань Хуань: это желание и выбор Яо, и Минцзюэ здесь никто, чтобы указывать, о чём ему думать и мечтать. Он может или помочь, или не помогать. И второй вариант, каким бы ни был разумным, кажется, его чувствам не по нраву.       — Сейчас мы еле укрепились в Хэцзяне. Каждую победу приходится вырывать зубами, и твои дополнения к планам играют в них не последнее значение. Я не могу позволить себе в подобной ситуации терять ценных людей, — преувеличение, верно, не так уж Яо незаменим, но лжи здесь также нет. Поправки его редко бывают не к месту, если не сказать никогда, да и идеи проскальзывают стоящие. Про своевременное их исполнение вообще можно промолчать. — Что касается ордена Ланьлин Цзинь, поступим так. Мы со старейшинами сходимся во мнении, что, как только зачистим Хэцзян от остатков собак Вэнь Сюя, Цзинь Гуаншань запросит у нашего ордена помощи. Нам придётся её оказать и мы двинемся в Ланъя.       Что, впрочем, хоть по слухам, но должно быть известно Яо и так. Минцзюэ устало выдыхает, ещё не веря, что действительно отказывается от своих собственных слов Лань Хуаню. Что придёт день, и из-за одного взгляда его уверенность пошатнётся, заставляя пересмотреть свои действия, и сдаться на милость блядской судьбы, чтобы плюнуть себе в душу.       — Тогда и посмотрим. Если всё же захочешь уйти, я лично представлю тебя Гуаншаню.       — Благодарю, глава Не!       Яо улыбается, едва ли веря своему счастью, и в глазах его такая дикая надежда и радость, что Минцзюэ почти не жалеет.       Почти.       Ненавистные пионы недовольно ворочаются в груди, задевая лепестками сердце.