Между ночью и днем

Поручений от Ворона на следующий день было немало, но вот поговорить с ним наедине никак не удавалось – утром в доме объявился Марсель Валме и нагло завладел всем свободным временем Алвы. Даже обедали и ужинали они в кабинете, вдвоем – виконт рвался обсудить что-то наедине, Ворон не был против. Герард отпросился до завтрашнего утра, чтобы помочь матери обустроиться, и к вечеру Дикон чувствовал себя в доме Алвы совершенно лишним. Да и в Олларии тоже. Но в Надоре вряд ли будет лучше. „Я надеялся, что из вас вырастет что-то приличное, отличное от зверя на вашем гербе. Но что выросло, то выросло. И ваш отец, и неприкаянный Алан делали глупости и вредили Талигу, но мерзавцами они не были. Поэтому я в вас и просчитался.“ Можно доказать Ворону, что он не ошибся – как не ошибся, когда дал шанс Герарду, которого не брали в гвардию, и Моро, которого собирались убить. Но это не изменит главного – он тут никому не нужен, а в Надоре – тем более. Ворон его скорее терпит, чем рад его присутствию. А он делает ошибку за ошибкой. Конечно, с Приддом они в результате вроде бы даже помирились, но вряд ли Алва был рад их растаскивать за шкирки. Дикон хотел думать о Придде, Герарде, Моро, Марселе с его идиотской псиной – о чем угодно! – лишь бы не вспоминать Альдо. Выходцы не лгут, но лучше бы уж лгали именно они! Наверное, Матильде было тоже тошно – она любила внука, пусть даже и вела себя порой не как подобает принцессе, но ведь любила и пыталась его спасти, в том числе от самого себя. А сюзерен ее едва не отравил. Судя по всему, дважды. И где не копни – всюду ложь. И смерть. Что в Альдо было подлинного, кроме желания править? Зачем было верить его словам? Да, они были красивые и... приятные. Альдо говорил об исключительности эориев и их божественной природе, а оказался... лживой тварью он оказался и больше ничем! Неспроста лиловоглазая Изначальная тварь в Лабиринте приняла его облик, неспроста. И ведь он тогда ради этой твари снова предал Ворона – в страшно подумать какой по счету раз. Бросить человека, который ослеп по твоей вине, но спас тебя от Занхи и принял на себя вину за совершенное тобой преступление – куда уж гаже?.. Пусть это было лишь видение, но Ворон в нем был настоящий, такой, какой он на самом деле есть. Ворон никогда бы не сознался в том, что ему нужна помощь, Ворон сказал бы именно то, что сказал тогда: „Идите или оставайтесь. Для меня это ничего не изменит.“ „Ты мне нужен, Ричард Окделл, мне и нашей анаксии, и это не шутка. Твой долг – перешагнуть через жалость к тому, кого она лишь оскорбляет“. Альдо, Альдо, чем же ты отличался от жуткой лиловоглазой твари, если твое отражение говорило так же, как и ты при жизни? Говорило то, что хочется слышать. И то, в чем нет ни слова правды. До чего же глупо было думать, что, оставшись с эром, он навяжет ему жалость и тем самым вынудит его есть, спать, бриться... Ворона нельзя заставить делать то, что ему не по нраву, да и как можно говорить о жалости, когда Алва на Дороге Королев ориентировался во сто крат лучше него, зрячего?! Говорил бы Герард о жалости? Нет, он просто делал бы то, что должен. И постарался бы сделать все так, чтобы Алва жил так, как жил прежде. „Выше голову, Надорэа, ты Повелитель Скал или спрут без чести и костей? Мы отправимся в Гальтары и возьмем то, что принадлежит нам по праву!“ По праву все принадлежало Алве. И Дикон это знал, знал с того проклятого момента, когда по приказу Альдо разрушили усыпальницу Франциска Оллара. Но тварь била наверняка, по гордости – так сладко было чувствовать себя Человеком Чести, великим Повелителем Скал, эорием, от которого зависит будущее Золотой Анаксии... И так больно слушать и вспоминать то, что говорила Синеглазая. Эориев отличает от обычных людей не власть, их сила говорить со стихиями – это лишь обязательства и долг. Обязательства и долг, за нарушение которых приходится платить и платить страшно. Тварь била наверняка, сравнивая его с Приддами – сравнивая в пользу Дикона! Но Валентин на суде был на стороне справедливости, да и вчера показал себя далеко не мерзавцем, хоть неприязнь к Окделлам его и не красит. Джастин же, тем более, не успел наломать дров при жизни, а после смерти пытался поддержать Ворона, как мог. „Чаще всего Джастин приходил ко мне тоже в Багерлее. Тогда это было именно что как глоток свежего воздуха. Во всех смыслах.“ Во всех смыслах... Робер говорил, что Алву держали в комнатах, где от жары и духоты свихнуться можно было. Да и от всего остального можно было сломаться – Фердинанд оказался тряпкой, а Альдо... Альдо оказался таким, каким и считал его Ворон прежде. Дикон поднялся к себе в комнату, но сон не шел. Когда-то давно Ворон говорил ему, что он делает что-то хорошее только случайно. Или это все-таки был дух Рамиро Вешателя? Или его собственная совесть? Тогда он попытался забыть эти слова, сосредоточившись на другом, а они и были самым важным. „Вы думаете, что спите или бредите, но в этот миг бодрствуете и ненароком совершаете что-то достойное. Вам кажется, что вы мыслите, но эти мысли никогда не были вашими… Ваши любовь, ненависть, верность – сны. Чем раньше вы проснетесь, тем лучше“. Если бы только Ворон-Рамиро был прав до последней буквы – если бы только можно было однажды утром взять и проснуться в прошлом, когда он еще не совершил ничего страшного. Например, в тот день, когда эр Август дал ему перстень с ядом. Проснуться и понять, что все было лишь гадким сном, что Надор цел, Удо жив, а Ворон не считает его предателем... Но Ворон-Рамиро имел ввиду совершенно другое – что Дикон принимает на веру то, от чего нужно бежать, сломя голову, и что он предает и бежит от тех, кому нужно быть верным до последней капли крови. Он лег и накрылся с головой одеялом, чтобы поскорее уснуть, но сон не шел. Стоило прикрыть глаза, как вспоминались видения о камнях и воде – как Скалы мстили Надору за его предательство, как неслись в злой бешеной пляске камни, как мертвая соленая вода забирала в себя жизни тех, кто не был ни в чем виноват. Дикон понял, что этой ночью уже не уснет. Было тоскливо и муторно, как когда он только узнал о крушении Надора, если не хуже. Тогда он считал себя непогрешимым и жертвой, теперь... А теперь его „разбудили“. Только поздно. Сегодня тоже Шестнадцатая ночь – после Излома. Ночь расплаты. Он оделся и вышел из комнаты. Герард, как назло, у матери, иначе можно было бы его разбудить и... ну хоть о Дидерихе поговорить, что ли. Все что угодно, только не эта давящая ночная тишина. Дикон уже собирался подняться в библиотеку, как увидел, что в кабинете Алвы еще горит свет. Он подошел к неплотно прикрытой двери, но постучать не решился. Алва спросит, зачем он пришел к на ночь глядя, а сказать в ответ нечего. Дверь распахнулась так неожиданно, что Дикон вздрогнул. – С чем пожаловали? Хотите исповедоваться в очередной драке или пригласить меня на дегустацию яда? Оружия при вас нет... Дикон вспыхнул и сделал шаг назад. Ворон шутил, конечно же шутил, но ведь несколько лет назад было то же самое. Или почти то же. „Юноша? Что стряслось? Вы спрятали в моем доме еще парочку святых? Вы смотрите так, словно у вас за пазухой парочка ызаргов. Вы проигрались? Получили письмо из дома? Увидели привидение? Затеяли дуэль с десятком гвардейцев?“ – Эр Рокэ… – Заходите, – Алва пожал плечами и ушел вглубь комнаты, к камину. Тогда было то же самое. Разбросанные по полу бумаги, шкуры у камина... – Раз вы пришли, налейте мне вина. Открыть бутылки „Черной крови“ и перелить вино в кувшин было легче, чем выдавить хоть слово. Если бы можно было просто молчать, как прежде, в Лабиринте! Алва проглядывал бумаги и не обращал на него внимания, от этого было спокойнее и легче, но страх не отступал, свернулся в липкий комок на дне желудка и не спешил таять. – Ну что вы там застряли, Ричард? Перстень заклинило? – Нннет... эр Рокэ, клянусь, я... – Ну так наполните мой бокал, налейте себе и выкладывайте, что там у вас стряслось. Наклонить кувшин, чтобы темная струя полилась в бокал алатского стекла, протянуть Ворону. Наполнить второй бокал. Как просто действовать и как сложно говорить! Алва осмотрел вино на свет от огня в камине и поставил рядом с собой на пол. Дикон залпом выпил половину своего бокала и сжал его крепче – пальцы начинали подрагивать. – Мне страшно, – произнес он прежде, чем сообразил, что именно сорвалось с языка. – И вы пришли услышать от меня сказку на ночь? Странно, вы вроде бы большой мальчик, да и грозы сегодня нет. Метель, и та, еще утром утихла. – Нннет... Извините, я лучше пойду. Дикон так же залпом допил свое вино, поставил бокал на секретер и направился к двери. – Ричард, что происходит? Когда вы заявились ко мне с подарком от вашего эра Августа, вы и то спокойнее выглядели, – Алва пригубил вино и чуть усмехнулся. – Эр Рокэ, оно не отравлено. – Я заметил. Но это не ответ на мой вопрос. – Я... я не знаю, что ответить. Мне просто страшно. Понимаю, это звучит глупо и нелепо, но... – Чего именно вы боитесь? – Что? – Чего именно вы боитесь? Привидений, выходцев, смерти? Дикон поежился и глубоко вздохнул. Алва медленно пил вино и ждал. – Ночи расплаты. Сегодня шестнадцатая ночь после Излома. Я хотел бы верить, что клятву холодной крови приняла именно Оставленная. Я чувствую, что что-то происходит, но не могу понять что. Тогда я тоже чувствовал. Я напился у Марианны, как... как свинья. А в это время Надор... Эр Рокэ, наверное, сейчас уже поздно думать и советоваться. Все нужно делать вовремя, а я вечно... Если бы меня убили в любой из пятнадцати дней после того проклятого суда, Надор бы уцелел. И я не знаю, что рухнет сейчас. Он наполнил свой бокал и только тогда вспомнил, что начинать нужно было с эра. Ворон сделал вид, что не заметил. – Я не чувствую никакой опасности, – произнес Алва после долгого молчания. – Тогда – чувствовал, хоть и не мог понять, в чем дело. Если вас это утешит: знай я причину, я бы попытался каким-то образом сделать так, чтобы вас убили. Дикон кивнул. От слов Ворона действительно стало легче. – Спасибо. – Не за что. Алва резко встал, и Дикон с сожалением подумал, что разговор окончен. Время позднее, Ворону необходимо выспаться – у него что ни день, то не из легких. И конца краю этому пока что не видно. Уходить отчаянно не хотелось, и он уставился на плящущие язычки пламени. Если что, Алва прямым текстом скажет, чтобы он выметался к себе. А так хоть несколько минут пройдут не в одиночестве. Ворон вернулся с гитарой и снова устроился у огня. Дикон невольно поежился – вспомнил, что в Багерлее у Алвы тоже была гитара. Без струн. Подарок Альдо... – Подбросьте дров в камин. Заметил, но истолковал по-своему. К счастью. Говорить о бывшем сюзерене не хотелось. Думать, впрочем, тоже. Но мысли об Альдо постоянно лезли в голову, и отвлечься от них получалось с трудом. Он положил в огонь пару поленьев, они слабо трескнули, и тут же в дверь постучали. – Эр Рокэ, можно?! В руках Герарда была корзина, из которой торчали горлышки бутылок. – Проходи. Как поживает госпожа Арамона? – Спасибо, все просто замечательно! Эр Рокэ, я встретил герцога Придда – он передал вино для вас и Дикона. Сказал, что это в честь вчерашнего разговора. Четыре бутылки. Три „Змеиных крови“ и одна - „Последние слезы“. Алва кинул взгляд на вино и улыбнулся уголками губ: – Валентин в своем духе. Ричард, полагаю, „Слезы“ предназначались лично вам – этот их сорт хороший и редкий, но я всегда предпочитал „Кровь“, вы же „Слезы“ любите. Открывайте, вечер располагает. Герард, присаживайтесь и составьте нам компанию. Герард кивнул и уселся на пол рядом с Диконом. От вина от тоже не отказался, выбрав „Кровь“ – то ли подражал Ворону, то ли и вправду любил ее больше „Слез“. Впрочем, какая разница. Тем более, вкусы и пристрастия часто перенимаются у тех, кого мы уважаем или любим. Да уж, Придд в своем репертуаре – помнит даже то, какое вино предпочитает Ричард Окделл. А вот стремление к широким жестам – это определенно из желания подражать Алве. Чего стоила одна только дарственная, в которой Придд передавал свой дом в Олларии и все его содержимое в управление Левию, чтобы пустил вырученные деньги на помощь жителям города – родным казненных, погибших в Доре, пострадавшим во время правления „г-на Альдо-в-Белом“! Большинство дорогих безделушек Левий пустил с молотка, но сам особняк продавать не стал – настоял на том, чтобы Валентин принял его обратно. Интересно, что там теперь внутри? Какие-то вещи привезут из Васспарда, какую-то обстановку Придд поручил купить слугам... Деньги у него были, но сам он времени на дом сейчас не тратил, возвращаясь туда только на ночь. А от него самого помощь была только одна – рассказать Роберу о том, что никто не был виноват в том, что доски в Доре оказались гнилушками. Несколько десятков людей вернулись с каторги живыми, но... Но даже это было сделано лишь благодаря Герарду – сам он далеко не сразу сообразил, что, выяснив правду, нужно спасать невиновных. А ведь сложись все иначе, Придд мог стать ему хорошим другом. Если не обращать внимания на его постную рожу и ядовитый, едва ли не раздвоенный язык. Только вот сам Спрут вряд ли думает о нем то же самое. Спрут мог извиниться, мог признать, что был не прав, только все это лишь слова. С Вороном он говорил искренне, а с ним – соблюдал приличия. И с удовольствием развязал бы новую драку. Теперь, остыв после вчерашнего, Дикон и сам понимал, что его слова можно было трактовать с точностью до наоборот – особенно если учесть, что Придд сам любит завуалированные шпильки и оскорбления под видом ледяной вежливости. И если учесть все то, что Дикон говорил ему прежде. Жаль, что вчера он настолько злился, что видел в любом действии Спрута лишь подлость и трусость – как раз этого там и в помине не было. Как не было подлости и трусости в том, чтобы поднять восстание и попытаться спасти Ворона. „Подняться из глубин, поднять забрало, Вздохнуть всей грудью, принимая бой Как просто встать над смертью и судьбой ― Подняться из глубин, поднять забрало, Отдать долги и стать самим собой, Не позабыв о тех, кого не стало Подняться из глубин, поднять забрало, Вздохнуть всей грудью, принимая бой .“ Тогда эти слова в оставленном Приддом письме показались Дикону бредом сошедшего с ума Спрута, а ведь Валентин был прав. Придд смог стать самим собой, а он... он смог только проснуться. Да и то лишь благодаря Алве. Но не говорить же Придду об этом сейчас?.. „Герцог, я сожалею о наших прежних разногласиях и надеюсь, что со временем мы сможем стать друзьями“. Глупо. Да, Валентин тоже остался один, но с ним не поговоришь ни об отце, ни об Айрис, ни о младших сестрах... И уж тем более не поговоришь о том, каково было Валентину остаться одному. Он бы ответил что-то вроде „это не ваше дело, Окделл“, и дело с концом. По большому счету, говорить можно только с Алвой и Герардом. Алва вечно занят, да и нелепо как-то постоянно навязываться ему со своими мыслями. С Герардом проще. С реем Кальперадо. С которым они почему-то до сих пор „на вы“. Ну да, предложить называть друг друга по имени должен был именно он, Герард бы этикет ни за что не нарушил... Дикон налил себе „Последних слез“ – вино оказалось очень сладким и пахло осенней свежестью. То, что нужно в этот вечер. – Герцог Придд действительно угадал. Замечательное вино. Алва кивнул и расслабленно улыбнулся, потянувшись за своим бокалом: – Для меня это слишком сладкий сорт, равно как и „Последняя кровь“. Герард, вы знаете, откуда пошло название этих сортов? – Нет, эр Рокэ. Сын Арамоны улыбнулся и с любопытством посмотрел на Ворона, и Дикон в очередной раз мысленно выругался. Задай Алва этот вопрос ему, он наверняка увидел бы в нем попытку указать Повелителю Скал на его невежество, а Герард предвкушал новый и интересный рассказ Алвы, только и всего. Поэтому Ворон и спрашивал Герарда, а не его. – „Последние слезы“, равно как и „Последнюю кровь“, делают из винограда, замороженного на лозе. Поймать нужный момент после заморозков, когда виноград уже замерз, но еще не испортился, довольно-таки сложно, но ценители считают, что усилия того стоят. Вино получается очень сладким и ароматным. И оно несколько крепче обычных сортов. „Последние Слезы“(*) – делаются только в Северной Придде, и урожаи этого вина достаточно редкие, поэтому сорт этот ценится особенно высоко. Впрочем, вино из живого, незаледеневшего винограда мне больше по вкусу. Алва замолчал, смакуя свое несладкое вино, Герард смотрел в огонь и улыбался. Дикон залпом допил бокал и, наконец, решился. В конце концов, Алва прав, вечер располагает. – Рей Кальперадо, – произнес он, наливая себе еще вина, – у меня к вам одно предложение. – Да, герцог? – Как вы отнесетесь к тому, чтобы выпить со мной на брудершафт? Прозвучало это скорее казенно, чем торжественно, но Герард все равно обрадовался: – С удовольствием. Дикон поймал одобрительный взгляд Алвы, и от этого стало совсем легко. А может, он просто захмелел быстрее обычного – Алва же говорил, что „Последние слезы“ крепче других вин. Ворон пел под гитару что-то на кэнналийском, и Дикон пытался представить себе море – побережье Фельпа, Алвасете... Надо будет когда-нибудь туда съездить. Потом. Когда он закончит основные дела в Надоре. И надо будет наведаться к тому камню, у которого все Повелители Скал прежде проводили ночь после своего совершеннолетия. Вряд ли этот обычай был пустой глупостью. Жаль только, что слишком многое позабыто... Интересно, а где должен был проводить ночь Повелитель Волн? В море? А Повелитель Молний?.. Он не был пьян – это был лишь четвертый бокал за вечер, но Дикон чувствовал, что с каждым мгновением хмелеет все сильнее. Не от вина, от жизни. От того, что Алва не стал смеяться над его страхами, а согласился поговорить и достал гитару. От того, что Герард действительно принял его извинения и с радостью согласился выпить на брудершафт. От того, что в эту страшную шестнадцатую ночь он не один. Дикон словно со стороны увидел, как пустой бокал выскользнул из его руки, но не разбился, покатился с тихим звоном по полу. Герард потянулся за ним, чтобы помочь, но кубок откатился уже слишком далеко в сторону. Дикону казалось, что звон этот созвучен песне, которую поет Ворон. Кубок ударился о ногу Алвы и замер. Звон прекратился, песня тоже. Прекратилось все. Скалы не прощают предательств. Скалы должны быть щитом для Ракана и они ими стали, пусть и в последний момент. Стать на пути удара – единственно верное, что он мог тогда сделать, и Ракан принял помощь, а значит, не все сделанное было зря. Синеглазая Оставленная приняла его просьбу, и второго предательства не было – его клятва холодной крови никому не причинит вреда. Только вот выходцем ему теперь не стать, но это и к лучшему. Джастин был прав, пусть даже по-своему – у Придда с Борном своя дорога, они отказались от мести, а не клялись Синеглазой и не пытались остановить удар стихий. А стихии всегда прекрасны, даже когда бушуют – прекрасны своей мощью. Зачем выходить из этой синей живой воды, имя которой Небытие? Вода бурлила и пенилась, рвалась вверх, ввысь. Бесконечная синь заполняла легкие, и дышать ею было невозможно. И от этого не было ни больно, ни страшно. Спокойно. Как и должно быть в конце всего.