Не отпускай меня

В день свадьбы Широ Кит напивается так сильно, как никогда в жизни. Сама свадебная церемония остается в памяти нечеткими мазками. Лучше всего Кит запоминает начищенные носки своих ботинок, потому что большую часть совершающегося бракосочетания он рассматривал только их. А до этого — до блеска выскабливал их с самого утра, полностью поглощенный этим механическим действием: туда-сюда, туда-сюда, пока напряженные пальцы не свела судорога, напомнившая, что надо было выходить. Надо было выходить, хотя Кит с куда большим удовольствием провел бы весь этот день за чисткой ботинок. Чуть меньше в памяти задерживаются костюмы, в которые нарядились все Паладины — цвета в память о Львах. Красного Кит вспоминает часто и с сожалением: еще одна вещь, безвозвратно ушедшая из его жизни. Как Аллура. Как Широ. То, чего Кит не запоминает совсем, это лицо Широ — потому что за весь день он так и не может набраться смелости и хоть раз посмотреть на него. Боится того, что может там увидеть. Боится увидеть счастливое лицо. За счастье Широ он готов отдать жизнь, но смотреть на это счастье, зная, что оно теперь чужое и не имеет к Киту никакого отношения, — это выше его сил. Кит поздравляет Широ вместе со всеми, не глядя на него. Почти дословно повторяет то, что сказал Ханк, переставив пару слов местами и все это время рассматривая черную бабочку Широ. Ближайшая к ней пуговица почти вылезла из петли — на всегда аккуратном Широ такая неопрятная деталь особенно бросается в глаза, и Кит усилием воли переключает все свои мысли на это. Чем дольше смотрит, тем больше полурасстегнутая пуговица его раздражает. Он один заметил? Когда уже кто-нибудь обратит внимание Широ на это? Почему хотя бы его новоиспеченный муж не застегнет чертову пуговицу, они же стоят так близко друг к другу? Слова, слетающие с губ Кита, чужие и оставляют на языке вкус мокрого картона. Когда-то он никогда не говорил с Широ такими словами. Когда-то от него и не требовалось. Когда-то они с Широ могли смотреть друг в другу глаза и не чувствовать себя двумя малознакомыми людьми, случайно столкнувшимися по дороге и теперь вынужденными заполнять неловкое молчание фразами, не несущими никакого смысла. Когда формальная часть с поздравлениями заканчивается и гости разбредаются по кучкам, на Кита обрушивается облегчение, но длится оно недолго. Он пьет шампанское. Потом слушает болтовню Корана. Потом снова пьет шампанское. Переходит к другому столу и берет бокал с вином. Раз за разом натыкаясь на стену угрюмого молчания, в конце концов даже Коран разочаровывается в нем как в собеседнике. Люди вокруг веселятся, а Кит старается держаться поодаль. Репутация нелюдимого дикаря сегодня играет ему на руку — хмурая необщительность никого не удивляет. Ханк разок пытается с ним заговорить, но Кит отвечает односложно и невпопад, потом ссылается на головную боль. Ханк бросает на него странный взгляд, понятливо кивает и оставляет наедине со своим одиночеством. Один раз Широ проходит совсем близко, к счастью, не замечая его, торопливо отступившего в тень. Часть Кита с горькой иронией напоминает, как сильно они отдалились друг от друга и как безвозвратно потеряно их обоюдное бессловесное понимание, но другая часть уверена, что Широ по-прежнему будет достаточно одного взгляда, чтобы понять, что творится у него на душе. И Кит скорее умрет, чем хоть как-то испортит ему такой важный день. В какой-то момент Кит понимает, что уже на пределе: лишняя минута среди смеющихся счастливых друзей, — и то, что весь день шло в его душе хрустящими трещинами, разобьется окончательно. Он просит пробегающую мимо Пидж попрощаться со всеми за него и быстрым шагом уходит, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Кит находит себя в ближайшем баре: тусклый свет и прокуренный воздух соответствуют его настроению куда больше, чем радостные огни и открытое звездное небо над головой. Он заказывает стакан за стаканом, наугад и не меняет позы, пока не ощущает первый рвотный позыв. За баром есть тихая задняя улочка, где Кит, прислонившись щекой к шершавой кирпичной стене, борется с дурнотой. Его мучает страшная боль, но ни переизбыток спиртного, ни приступ мигрени не являются ее первопричиной. Кит думал, что знает об одиночестве все, когда после того, как умер отец, год за годом для него проходили в тихом и темном углу изоляции, куда не доходил солнечный свет, куда не долетали людские голоса. Но пришел Широ, и принес персиковый цвет заката, и принес урчание байка и мягкие перекаты смеха. Кит думал, что знает об одиночестве все, когда после того, как объявили о провале экспедиции на Кербер, бесконечные часы раздумий над картами в темной холодной хижине сменялись острыми приступами панического страха: он никогда больше не увидит Широ. Но Широ вернулся, и с ним вернулся свет звезд, и согревающее тепло. Согнувшись у кирпичной стены, Кит думает, что ни черта не знает об одиночестве, и вообще ничего не знает: ни почему все вышло так, как вышло, ни как он будет жить все оставшиеся годы — в мире, где Широ ему чужой. И это никогда не закончится. Заметил ли Широ вообще, что Кит ушел рано? Старый Широ бы заметил. Кит тут же одергивает себя: это хорошо, если не заметил. Это хорошо, если не беспокоится. Но отлично понимает, что лжет сам себе. Он ненавидит себя за это: за то, что не может порадоваться за Широ, когда тот, наконец, находит долгожданный покой. После всех мыслей о том, что отдал бы что угодно, лишь бы Широ получил свое радостное безоблачное будущее, Кит оказывается неспособен принять такое будущее, в котором нет места для него самого. — Гребаный эгоист, — цедит Кит сквозь зубы и с размаху ударяет кулаком о стену. Боль простреливает руку до локтя, но не отрезвляет. И тогда он бьет еще. И еще. И еще. Пока не перестает чувствовать боль — тогда это становится бесполезным. Кит слизывает кровь с разбитых костяшек, и во рту становится солоно. Он сплевывает. Это больно. Это невыносимо больно. И у него больше нет сил. Пошатываясь, Кит возвращается на главную улицу. Прохожие переговариваются беззвучно. Машины скребут шинами по асфальту беззвучно. Фонари мигают беззвучно. Двери хлопают беззвучно. Кто-то выключил все звуки, украл их из вселенной. Ничего, и это переживет. В конце концов Кит все-таки слышит, как кто-то зовет его по имени. Минута уходит на то, чтобы понять, откуда зовут. Еще минута — на то, чтобы понять, кто. У двери бара, в который Кит собирался вернуться, стоит, скрестив руки и прислонившись спиной к стене, Мэтт Холт. Кит тупо смотрит на него: сначала принимает за Пидж, и не понимает, что она здесь делает; потом — не понимает, что здесь делает Мэтт. Тот терпеливо ждет. — Что такое? — наконец, спрашивает Кит, с трудом шевеля языком. Потом вдруг замирает, пронзенный страшной отрезвляющей догадкой: — Что-то с Широ? — С Широ все нормально, — торопливо разуверяет его Мэтт. Кит прикрывает глаза. Все в порядке. Все в порядке. Ни черта не в порядке. — Ты жутко выглядишь, — доносится голос Мэтта издалека. — Серьезно, тебе сегодня больше нельзя. Кит молчит. — Кит? Кит молчит. — Кит, тебе стоило бы хоть раз серьезно поговорить с Широ. Кит открывает глаза. Гнев закипает было в жилах, но быстро скукоживается под тяжестью глухого отчаяния. — Ему не о чем со мной разговаривать, — говорит он хрипло. Слова царапают горло, как терновые шипы. — Мне рядом с ним места нет, и никогда не было. — Но это неправда, — возражает Мэтт. В его нахмуренных бровях и насупленном выражении лица читается непритворное возмущение. — Мне иногда интересно, где глаза у вас обоих. Он хмурится совсем как Пидж, — думает Кит отстраненно. Вспоминает, как он накричал на нее в самом начале, когда она решила поставить поиск своей семьи выше миссии Вольтрона. Как все они радовались, когда Мэтт нашелся. Пидж и Мэтт всегда будут друг у друга. Но кто будет у Кита? — Я вижу, что Широ по тебе скучает, даже если он не говорит об этом прямо, — продолжает Мэтт горячо. Каждое слово — как обжигающе горячий уголь. Кит боится, что слова снова что-то зажгут в нем, что-то, — надежду, может? — что разговорится всепожирающим ярким пламенем, которое уже когда-то в нем горело и которое опять будет обречено потухнуть, после того, как снова выжжет его дотла. — Откуда тебе знать? — огрызается Кит сердито. — Почему ты вообще не на свадьбе? Ты же его Лучший Друг Навсегда, так и будь с ним. — Я ненавижу свадьбы, — говорит Мэтт непривычно мрачно, совсем непохоже на обычного себя. Мотает головой. — Широ мой лучший друг, и меня вообще-то заботит его счастье, иначе что бы я тут делал? — Если тебя заботит его счастье, я не понимаю, что ты здесь делаешь, — отвечает Кит в том же тоне. Он не понимает, куда ведет Мэтт, и не особо хочет понимать: он хочет вытянуться прямо здесь, на асфальте, и падать вниз, вниз, вниз, сквозь толщу земли, до самого ядра, где, может быть, нечеловеческий жар выжжет и его боль тоже. Мэтт снова скрещивает руки на груди и внимательно смотрит на Кита. Кит слишком устал, чтобы даже отвести глаза, но от такого пристального взгляда ему некомфортно. Как будто он — математическая формула, которую этот горе-изобретатель решает, во что лучше преобразовать и с какой стороны подступиться. Наконец, Мэтт говорит, медленно и вдумчиво: — Я тешу себя надеждой, что знаю Широ очень хорошо. И это позволяет мне, ну, утверждать: я не верю, что Широ может быть на самом деле счастлив, если ты исчезнешь из его жизни. Не верю и не поверю. Не после всего, что он при мне делал и говорил. Киту хочется зажать уши. Или наорать на Мэтта. Тот продолжает: — А о тебе я даже не говорю — одного взгляда на тебя достаточно. Даже Пидж заметила, какой ты весь день убитый, а у нее совсем не так хорошо с пониманием чужих эмоций. — Пусть Пидж занимается своими делами, — цедит Кит сквозь зубы, обжигаясь о несправедливость собственных слов, но ничего не делая, чтобы это исправить. Пидж — его друг, но прямо сейчас он не стал бы ничего слушать, даже будь на месте Мэтта она. Взгляд Мэтта становится ледяным, но он пересиливает себя. — Я не ругаться пришел, Кит. Если ни ты, ни Широ ничего не делаете, должен же хоть кто-то, правильно? Кажется, Кит теряет контроль. В следующую секунду он сжимает лацканы белого пиджака Мэтта и чуть ли не вдавливает его в стену бара. Мэтт не пугается, смотрит хмуро, но без гнева. Киту плевать. Под веками — красно. — Не смей! Не смей, слышишь?! — на вой раненого зверя, вот на что сейчас похож его голос. — Не смей ничего делать! Не смей ничего ему говорить! Широ не должен знать, не смей ему об этом рассказывать, оставьте его в покое, вы все! Широ... — горло сжимается, — Широ заслужил быть счастливым. — А ты? — спрашивает Мэтт после короткого молчания. — Ты не заслужил быть счастливым? — Плевать на меня, — выплевывает Кит. Сжимает зубы до скрипа. Ткань пиджака трещит. Он не заслужил. Он ничего не заслужил, всегда будет мало. Жизнь снова это доказала. — Поклянись мне сейчас. Поклянись, что не скажешь. Или я... Я... Не выдержав тряски, Мэтт все-таки отталкивает его — задача несложная, Кит и сам едва стоит на ногах. Он тяжело опускается на асфальт, до крови закусывая нижнюю губу. Мэтт тут же наклоняется и протягивает ему руку, но Кит скалится и остается сидеть. Мэтт, выпрямившись, тяжело вздыхает. — Я обещаю, что не сделаю ничего, что может поставить счастье Широ под угрозу, — говорит он, наконец. Свет фонаря падает так, что его лицо закрывает тень, и Кит не может разглядеть выражение, но это бы все равно не помогло. Он просто хочет остаться один. — Но мне больно смотреть на тебя и грустно — на него. Поговори с ним. Хотя бы один раз. И Мэтт уходит, сгорбившись и сунув руки в карманы. Кит бессмысленно таращится в небо. Тучи закрывают звезды. Он возвращается с рассветом, продрогший и все еще не протрезвевший. Его встречает Кролия. Минуту Кит неподвижно стоит на пороге, потом делает несколько шагов и бессильно падает ей на грудь. Она поддерживает его, помогает осторожно опуститься на пол, устраивает его голову на своих коленях. — Мне плохо, — шепчет Кит. Во рту сухо. — Я вижу, — так же тихо отвечает Кролия и кладет прохладную ладонь ему на лоб. Кит и сам чувствует, что горит. Его трясет. — Мне плохо, — повторяет он, но эти два слова не вмещают все то отчаяние, что он испытывает. Кит кусает губы и произносит на выдохе, надсадно: — Я люблю его. Все еще. Всегда буду. — Я знаю, — Кролия осторожно перебирает его волосы. Головная боль чуть-чуть отступает. Другая боль — нет. Боль не уходит. Боль не собирается уходить. Потому что во вселенной Широ не нашлось места для Кита. И Кит не может принять такую вселенную. — Я ненавижу... — бормочет Кит. Снова кусает губы. Металлический привкус с языка никогда не уйдет. Всегда будет солоно, всегда будет горько. — Кого? — спрашивает Кролия мягко. — Не его, — Кит кривит губы, как будто одно такое предположение — безумие. Так оно и есть. — Себя. В этот раз Кролия ничего не говорит, только легонько сжимает его плечо. Потом обнимает, поглаживая по спине. Говорит на ухо: — Я понимаю, как это. Будет легче. Обязательно станет легче. Кит. Я так тебя люблю. Как маленький потерявшийся ребенок, в объятиях своей матери Кит впервые за много лет плачет навзрыд.