***
Она оставляет на растерзание редким колющим взглядам свой профиль — пока слева брат беседует с человеком, поглаживающим борта явно жмущего его живот пиджака, справа стоят молодые наследники корпораций, не по годам титулованные представители благородных домов и показательно богатые попутчики местной элиты — все заворожённо глядящие на долговязого парня с нервными жестами. Урывками взглядов Люсиль выхватывает сверкающую в стальных глазах горячность. Ему не нужно вино: кристальное, не задушенное пошлой бравадой осознание собственного превосходства пьянит его сильнее, и такой сорт высокомерия для Люсиль в новинку. Она поворачивается, устраивая руку на подлокотнике. Это умело и тонко: сложнее детально разъяснённых длинной чередой строк мыслей Дюпена и изящней блестящих нитей паучьих сетей. Лёгкий ход ума, за которым она поспевает с трудом, местами чувствуя его вырвавшийся из хватки внимания хвост. Но в итоге у неё в голове, как в игрушках Томаса, с коротким торжеством защёлкивается механизм, и его отлаженный ход представляет все остановки несложной логики, которая в промелькнувшей быстроте казалась гениальным лучом. — Ну же, кто из вас готов дать ответ? — Смесь искреннего желания услышать правильное и преждевременное желчное разочарование застывает у него на лице, и Люсиль прячет улыбку за стеклом бокала, пока люди мешают пустоту комнаты пустотой рассредоточенных взглядов, потирая лбы поблёскивающими бриллиантами руками. Люсиль перебивает его готовый разлится саркастической тирадой вздох и пробует свой голос — впервые за этот вечер, — оставаясь услышанной, потому что серые глаза прошивают насквозь густое отсутствие мыслей находившихся между ними людей, останавливаясь на ней. Она слышит, как острая пристальность скребётся по платью, задевая руки и лицо. Корсет стягивает туже, но она не останавливается, откидывая крышки легко открывающихся сундуков на каждой остановке его мысли, вытаскивая из них хорошо спрятанные за своей явностью зацепки, и за отсутствием отчего-то переставшего звучать голоса брата цепляется за холодящую сталь направленного на неё взгляда. — Вы угадали. — Пожалуй, привычное для него высокомерие, но ни капли неверия. Такое восхищение для неё тоже впервые.***
Люсиль расправляет хрупкие крылья и примеряется к поблескивающим булавкам.***
— Шерлок Холмс. — Он протягивает ей руку, но не подносит к губам ладонь, а пожимает её — в этом чудится признание, и Люсиль сдерживает себя, чтобы не отдёрнуться от чужой кожи раньше времени, желая принять похвалу. Но когда подходит Томас, она цепляется за подставленный локоть, рядом с которым вдохнуть в себя смелость и рассмотреть бесцветные, с обхватившими зрачки серебристыми ободками глаза оказывается легче. Пока брат общается с инвесторами, Люсиль исправно исполняет роль женщины, которой не хватает ни ума, ни терпения для семейного дела, проводя дни в обезличенном номере. Лондонское лето куда ярче и теплее, а в этом году — люди не упускают обсудить это по сотому разу перед каждым разговором — жарче и солнечней. Не для её кожи. На очередном светском вечере — скулы сводит нещадно — Шерлок Холмс появляется снова. Детектив. Люсиль понимает, что не она одна наводила справки, когда внимательный взгляд начинает колоться знанием. Ей бы плотнее запахнуться в пустую улыбку и бессмысленные речи, но она так не умеет (не хочет) и только гордо вскидывает голову, принимая его взгляд. Знай. Он кривит губы. Они прячутся в тенях Гайд Парка, отойдя далеко от Роттен-Роуд. Люсиль чувствует опасность, но она затаённая, в укрытом резной тенью деревьев лице — не было смысла отказываться. Шерлок дольше молчит, то погрязнув в отрешённости, то тонко расслаивая взглядом окружающий мир вместе с его обитателями, но иногда срывается диким потоком слов, отпускает комментарии о почтенной леди с собакой, прошедшей мимо, о глупости полиции (лёгкой дрожи губ Люсиль не даёт перерасти в улыбку) и всеобщем людском идиотизме. Смазывая по утрам шрамы от ремней, она недолго бьётся над вопросом, почему же детектив молчит, и практически наслаждается, глядя на тяжело дающийся ему самоконтроль, но всё же натягивает рукава до самых оснований фаланг. — Мы здесь слишком выделяемся, — говорит Томас. Его грустная улыбка горчит так сильно, что Люсиль тяжело, тяжелее, чем обычно, отпускать его по утрам. Во сне дом восстаёт громадой, плачет ветрами в печных трубах, протягивая к ней извилистые стебли засохшего плюща, но утро приходит, порожком входной двери подставляя ей под ноги страх, и Люсиль не хочет уходить, выходить в город и общество. Всевидящий детектив мог бы быть опасной компанией, но на встречу с ним она идёт, захлопывая дверь и отстукивая ритм шагов остриём кружевного зонта. Шерлок Холмс выделяется тоже. Он рассказывает ей о своём методе, и Люсиль улыбается внутри себя, чувствует, насколько крепка её защита: Холмс никак не повредит ей. Обводя взглядом своё отражение так, как делает детектив при каждой их встрече, она не замечает ничего, что могло дать считать её глубоко, — мелочи есть, но они незначительны. Для Холмса она — объект, с которым он раньше не сталкивался. Он для Люсиль, которая не успела увидеть достаточное количество людей, но имеющая правильные выводы об их природе, — тоже. Выплёскивать опасность не интересно, пока интересней исследовать.***
Компактным почерком Люсиль твёрдо выводит на карточке Apatura iris.***
— Apatura iris. — Она отвлекается на тихо оброненные слова: бабочка, привлечённая отсутствием движения, сидит на носке его ботинка, — крылья раскладываются, перебирая редкие отсветы синего в тени. Холмс проверяет её уже вторую встречу, едва ли не шипя, когда Люсиль сворачивает к тупику, но не подгоняет. В такие моменты она терпит едва ли не презрение на его лице, чувствуя, как в пальцах иглами колется раздражение и верхнюю губу подёргивает в желании обнажить ряд зубов. Думайте, мисс Шарп. Люсиль бросает в него ответы, будто это заточенные стрелы. Шерлок только усмехается, но в замутнённых тенями глазах больше задора, чем желчи. — В наших краях они не водятся. — А кто водится? — Мотыльки. Ужасные создания, уж поверьте. — Она снимает очки, и бабочка, потревоженная, улетает куда-то наверх, в крону — Люсиль провожает взглядом её полёт. — Живущие в мраке и холоде и лишённые хоть какой-либо красоты. Шерлок фыркает. — В сознании масс красота до безобразия субъективна.***
Август догорает быстро, завернувшись в туман, и Люсиль выходит на улицу чаще. Плотные обрывки оседающего привкусом гари на языке марева стягивают пространство, сминают длинные мили, и ей всё чудится, что следующим же шагом она подопрёт не истёртый камень мостовой, а сухую мягкость верещатника. Одеваясь по утрам, проводя рукой по бархату — так много синего, так много! — она смотрит в туман, пока за спиной — на спине — по двум тонким белым линиям расползаётся холодный воздух дома. Ей хочется выть, сминая хрустящую близну казённой простыни по утрам. Томас полон надежд и сил, будто бесплодный месяц не коснулся их нетолстого кошелька, и улыбается он так, что Люсиль слышится шорох крыльев чердачных мотыльков. Она ждала девять лет — подождёт ещё несколько месяцев, если так нужно. Сентябрь выдаётся дождливым, но всё же медово-золотым: Люсиль знает, что даже здесь яркая краска потускнеет быстро, поэтому, когда туман рассеивается, подолгу стоит у окна, глядя на бронзово-графичные деревья. Они обязательно гуляют вечерами с Томасом, если у него есть свободное время. Больше Люсиль никуда не выходит. Интересы в молодости перегорают быстро — она знает. А ещё не умеет обижаться. Только расчётливая осторожность считает должным усомниться, всё ли тихо, как должно быть, но дни текут, а они с братом не тронуты, и Люсиль дышит спокойно, натягивая на руки перчатки и поправляя рукава перед очередной прогулкой.***
Она даёт раздражению проскользнуть по лицу, когда время, в которое уличить в эмоциональности её может только зеркало, приходит к концу — мелкий стук по тонкой двери звучит слишком звонко, отскакивая от стен точно ей в виски. Люсиль нарочито медленно закладывает между страницами почтовую карточку, втискивая её в свежий переплёт, поднимается из кресла, разглаживает складки на одежде и подходит к двери. Это точно не Томас и не кто-то из персонала гостиницы, но страх тихо лежит в глубине, прикрытый настороженностью, привычной и обыденной. — Кто это? — Я. Выдох получается резче и быстрее. Помятый костюм и пальто, пропахшее чем-то значительно худшим, чем лондонский смог, волосы в беспорядке не природном, а грязном и неряшливом, измазанные грязью, явно давно не чищенные ботинки — Люсиль не отшатывается в сторону, но изгибает бровь. В миг встревоженный страх спадается, оставляя напоследок шум в ушах. Шерлок неловко улыбается — это едва ли привычная усмешка, скорее не до конца привитое воспитанием кривление губ, которым сопровождают извинение. Он стоит на пороге, застывше смотрит на неудобный после хорошо освещенного коридора полумрак номера и прячет ладони в карманах пальто. Когда Шерлок вытаскивает их, чтобы тут же заложить руки за спину, Люсиль успевает заметить на них последствия искусственного веселья. Неужели. Ей хочется невесело усмехнуться. Люсиль и правда нет дела, чем он занимал себя почти месяц, но в своё время она невольно выучила, как выглядят наркоманы в зависимости от длительности потребления, и если для Шерлока это — альтернатива головоломкам и загадкам, то уже сама эта мысль начинает неприятно горчить. Это неправильно. И виновник этому — перед ней, перед самим собой в каждом его отражении. В своё время Люсиль выучила жизненные правила виноват-не-виноват и выучила прекрасно — подтверждение в виде блестящих текущих оценок на спине, лбу, запястьях и диплома о девятилетнем обучении, свернувшегося золой в печке. Поэтому жалости нет — есть какое-то тягучее чувство по границе осознанного, оформившееся только сейчас: узнавание, совпадение, похожесть. Шерлок перебивает мысль, прокашливаясь, и тянется в карман, вытаскивая оттуда стеклянную баночку. Люсиль принимает её, держась за крышку кончиками пальцев. Синие пятна на крыльях переливницы блестят в свете торшера. — Прошу прощения за своё исчезновение. — Джентельменство, которое впаяно в него вместе с идеальной осанкой, не вытравить внешним видом. — Скоро начинается мой курс в университете, и я пришёл проститься. Люсиль отрывает взгляд от насекомого и аккуратно ставит баночку на стол, складывая руки перед собой. Прощания для неё впервые. Она смотрит на детектива, признавая, что это было интересно: она освежила в памяти рассказы По, размяла застоявшиеся мысли, научилась по-новому присматриваться к некоторым вещам, а на тумбе около её стороны кровати лежат книги по криминалистике и токсикологии, поблёскивая в свете ламп тиснением на новых корешках. Что-то неосознанное колется в голове. Люсиль вспоминает про вежливость и говорит то, что положено — только усмехается в конце, получая в ответ такую же усмешку: как-то по-другому не получилось бы. Только Шерлок оборачивается на самом пороге, уже не пряча дрожащие руки. — Мисс Шарп, иногда прошлое мешает жить. Большинство людей сантиментальны — сантиментальны до глупости — и держат в памяти воспоминания, которым лучше не быть там. Это не только забивает голову, но и доставляет, в своём роде, — дойдя до следующего слова, он ожидаемо запинается, но неожидаемо не презрительно, — душевную боль. Я успел понять, что вы не относитесь к большинству. Он намеренно не договаривает очевидное. — Мистер Холмс. — Вокруг смыкается слишком знакомая — наполненная чем-то, кем-то — темнота, рассекаемая в памяти арками длинных коридоров, — о ней Люсиль мечтала долгий месяц, но теперь лишь чувствует, как она сдавливает корсет. — Некоторые воспоминания не умирают, как бы мы не старались. Ничто не уходит в никуда. Последнее, что тревожит её, — тихий хлопок закрывшейся двери и жгуще-яркое коридорное освещение.***
Она знает мало стихов: не полученное официально образование означало свободу от не приходящихся по душе уроков, а потому томики, многие с так и не разрезанными страницами, гниют где-то в глубине библиотеки уже второй десяток лет. Жаль: перебирание рифмованных строчек помогло бы ей сейчас. Блеющий смех раздаётся снова, за ним — короткий смешок брата, и Люсиль крепче хватается за вилку, вгоняя под ноготь зубец. Что-то внутри шипит и агрится, воет восточным ветром, и взъевшийся огонь лижет изнутри пересохшую глотку. На кончике пальца наливается крупная капля, срывается вниз и блёкнет, впитываясь в белоснежную салфетку. Люсиль переводит взгляд на камень в перстне — насыщенный оттенок этого цвета ей нравится больше. Алые отблески свечей подрагивают внутри граната, и это успокаивает её странным образом. Новый хохот — и краснота из-под закрытых век перебирается в шипящий пузырьками шампанского мир. Томас любезно улыбается хозяйке вечера, у которой на начинающих оплывать щеках выступает рваными пятнами румянец. В голове бушует пламя. Думайте, мисс Шарп! Люсиль кривится, почти слыша раздражительность голоса, и запивает из фужера собственное раздражение. Прозрачный хрусталь искажает бутоны роз, которыми украшен стол. Ring-a-ring o' roses Люсиль выпрямляется и скребёт ногтями по столу, комкая в ладони салфетку. Ring-a-ring o' roses Думайте, мисс Шарп! Строчка шипит испорченным фонографом, пока мисс Памела Амптон любезничает с её братом, а она как никогда отчётливо видит названия на обложках своих новых книг. A pocket full of posies Следующий глоток опадает вниз, растекаясь не жаром, а холодом — в нём расцветает самодовольство и ликование. Задача решена. Для неё это уже не впервые.***
Люсиль ведёт пальцами по стеклу, обводя контур крыльев, стирая с поверхности своё отражение — бабочка отвечает на ласку недвижимостью. — Люсиль! Люсиль! — холод дома и надрывный кашель сделали высокий голос осиплым, но нервная болезнь не дала ему избавиться от истерических тонов. — Томас должен был вернуться к полудню. Где же он? — Не волнуйся, милая. Его задержала непогода. Всё будет славно. — Люсиль задвигает ящик небольшого комода, рядом с которым покоятся коллекции насекомых. Связка ключей отправляется на пояс. — А я пока приготовлю чай.