Подарок для повзрослевшей Мари

Мари. Тебе вот-вот стукнет восемнадцать. Девочка, что выросла на моих глазах, что сидела на моих коленях и слушала сказки, сопереживала вымышленным героям, девочка-солнышко, девочка-мечта — выросла. Стала… краснею, говоря эти слова, женщиной. Будто нежная роза из королевских садов, или статуя из сицилийского мрамора, но только живой, красивой женщиной. Как бы хотел я, чтобы принцы из соседних государств все склонили свои головы пред тобою, стремясь завоевать твою любовь, твою руку и сердце… Мастер Дроссельмейер сидел на подоконнике в своей мастерской и равнодушно смотрел в пространство пустой, заваленной строительным мусором, комнаты. Сегодня день рождения его Мари, любимой племянницы и крестницы, которой он посвятил часть своей бессмысленной жизни, проведенной лишь среди механизмов и мнимого волшебства. Ученый и не заметил, как в неполные пятьдесят лет седина покрыла его черные кудри, а сетка морщин — благородное аристократическое лицо. Какое ему дело до этого? Какое дело до внешнего, когда так важны совсем другие вещи?.. Кто я для тебя? Зачем? Почему?.. Мари. Ты почти совершеннолетняя. Чем порадовать тебя? Чем удивить? Ты всегда с таким восторгом принимала мои подарки, с такою нежностью целовала в горячие и колючие щеки, что таяло мое недостойное сердце, таял я сам, обнимал стан девичий, изящнее платанового дерева, тонул в глазах, голубее Рейна, так страстно мечтал целовать губы твои — слаще самого изысканного марципана, но понимал — не могу, не имею права. Не быть нам вместе, ни за что не быть… Она пришла. Ранним вечером. На следующий день после Рождества Христова, на день ее рождения. Мари так долго ждала этой встречи, что сама пришла, позабыв обо всех правилах этикета, позабыв обо всем. Она пришла. Юная. Красивая. Желанная. Русокудрая Мари, в нежно-голубом платье, с искрящейся улыбкой на устах. Любимая. При этой мысли мастер Дроссельмейер, солидный пожилой господин, не смог придумать ничего лучше, кроме как отвести глаза, будто невинный юноша, не ведавший любви. Таким он и был. Старый безумный девственник. Чудак-механик. Волшебник, как считали многие, гений, как думали просвещенные единицы. — Добрый день, любимый дядюшка, — нежно, шелково, ласково прошептала Мари, и уже ничего было не нужно для счастья. Моя ты, желанная, со мной, и неважно, как долго… — Здравствуй, дорогая Мари, — низким бархатным голосом ответил Дроссельмейер. — Спасибо, что навестила старика… радость моя, — крестный подошел к ней сзади и поцеловал в щечку, чувствуя, как сам теряет разум. — Не могла не навестить… — в груди ее что-то вдруг резко поднялось и упало. — Дядюшка, дорогой крестный… Не знаю, происходит что-то со мной. — Что же, душа моя? — спрашивает Дроссельмейер и краснеет от того, что по его мнению — сказал лишнее; в тот же момент Мари сама оказывается в его объятиях. Обнять ее, прижать к себе, зацеловать до мурашек… Почему вдруг стало так душно, так тесно и горячо?..  — Что с тобой, дорогой дядюшка? — обеспокоенно спрашивает Мари, хотя в небесно-голубых глазах ее мерцают искры понимания и сочувствия. Дроссельмейер ничего не может ей сказать. Ибо говорить тут нечего. Достает из кармана чистый шелковый платок и завязывает ее глаза ясные, сапфировые… Боже, что я творю?.. Проносится в голове ученого. Позабыв всякий этикет, Дроссельмейер поднимает Мари на руки и относит в спальню, где осторожно ставит ее на пол. Еще мгновение — и в угол летят фиолетовые атласные панталоны. Мастер подходит к временно ничего не видящей Мари и, подхватив ее на руки, падает на кровать, посадив к себе на колени и бесстыдно разведя ее ножки — стройные, немного припухшие… Он знал, прекрасно знал, что девичьи панталоны не сшиваются посередине. Знал. И не хотел думать об этом раньше времени. Но уже поздно: его желание разошлось с доводами разума и остановило шестеренки здравого смысла. Нет. Не могу. Нельзя. Как хочешь, старик, но держись… — Что с тобой, дорогой дядюшка? — не видя происходящего сквозь плотную шелковую ткань, обеспокоенно спрашивает Мари. Девственна. Такою и останется до замужества. Я не могу уничтожить счастье любимой Мари. — Прости, я… — Дроссельмейер вновь запинается, но смелости хватает взять нежную ручку Мари и дотронуться ею до виновника всего происходящего. — Ах… дядюшка… — только и могла промолвить Мари, когда ее хрупкая девичья ручонка осторожно сжала крепкий, но почти девственный, исстрадавшийся по женской плоти мужской орган Дроссельмейера. — Что на этот раз ты задумал? Верно, это и есть твоя волшебная палочка, которой чародеи творят свое волшебство?.. — Почти… Мари, девочка моя, радость моя… Прости меня, старика недостойного, — шептал, как безумный, Дроссельмейер, крепко сжимая ее руку и проводя ею вдоль своего уже до предела доведенного достоинства. Наконец тот момент настал. В сладкой, неизведанной ранее, судороге мастер излил свою давнюю страсть в нежную ручку племянницы. А та лишь мило улыбнулась, подумав, вероятно, что произошедшее — всего лишь очередные фокусы безумного волшебника. Но закончить мысль ей, наивной барышне, не удалось. Горячий и сластолюбивый язык мастера бесцеремонно вторгся в ее влажное девичье естество. Такое мягкое, нежное и желанное. И в нем хотелось захлебнуться от восторга. Что я сделал?.. Зачем? Почему? Есть ли мне, старому негодяю, прощение?

***

Ничего не сказал вслух безумный волшебник, когда Мари, светящаяся от счастья и раскрасневшаяся от поцелуев и страстных объятий, покинула дом механика. …Мастер Дроссельмейер сидел на подоконнике в своей мастерской и равнодушно смотрел в пространство пустынной комнаты. Сегодня день рождения его Мари, его любимой племянницы и крестницы, которой он посвятил почти всю свою бессмысленную жизнь, проведенную лишь среди механизмов и мнимого волшебства. И которой он подарил сегодня последнее свое чудо. Подарил ей себя самого.