То, что ты прекратил бороться с мраком, не означает, что мрак перестал бороться с тобой. То, что ты перестал верить в свет, не означает, что свет перестал верить в тебя.
×××
«Мрак». Что люди вкладывают в это слово? Темноту извилистых дорог, улицу, когда растворились шафрановые тени фонарей, ночь без единой звезды, может? Или серость дней, или съедающие тебя мысли-черви, или один единственный шаг навстречу глухой пропасти, может? Шома в это слово вкладывал маленькой коробочкой, окружённой чёрными стенами, свою жизнь. Жизнь, состоящую лишь из тёмных перегородок, разрезанных строчками сизого дыма, и грубых рук, разрезанных сизыми венами — в этих сиреневых реках его топили, будто слепого, ничего не понимающего котёнка. Но Шома всё видел и понимал, но, кажется, уже не чувствовал — безвольным куклам чувства не положены; ты только надуй пухлые губы, чтобы хоть как-то выразить свою ложную, но всё равно скудную обиду. В детстве он не то чтобы был сорванцом, однако, свободу всё-таки любил и хотел быть свободным во всех смыслах. Эту свободу у него отобрали, когда ему едва стукнуло шестнадцать, — вломились в дом забитыми патронами под завязку и отобрали так безжалостно и абсолютно ненужно, несправедливо, неправильно. Шома повторял множество «не-» в своих мыслях, мельтешащих со световой скоростью и ударяющих в голову опасно красным неоном. Кровь бурлила, стучала в висках маршем или, скорее, реквиемом, чтобы потом — когда его привезли к его хозяину (в какую секунду он стал вещью?) — она застыла зыбким рубином. А потом понял, в какую же всё-таки секунду он стал красивой марионеткой на кровавых нитях в чужих руках. Оказалось, его отец при жизни задолжал огромную сумму одному мафиози и также хранил где-то в доме товар в виде несколько свёртков наркоты. Его жене дали несколько недель найти этот товар, но она правда не знала, куда его спрятал Уно, поэтому девятнадцатого числа девятого месяца всю их семью ждало много крови. Очень. Она окропила шомино искривлённое лицо алым дождём; мамина кровь ещё долго жгла его щёку и шею, доходя до костей и оставляя там залежи топлёного железа. Куда увели маленького брата, он не видел вообще, багровое марево застилало взор. Шома долго не мог закрыть глаза, чтобы слёзы спокойно лились из глаз, и сглотнуть — вязкая слюна и тошнотворный ком всё ещё стояли в горле. Его привезли в его новое пристанище — «домом» он никогда это место назвать не сможет — в полуобморочном состоянии, когда ноги казались свинцовой ватой — были лёгкими и неустойчивыми, но тянули вниз. Тянули также вниз чужие руки, лопатки сталкивались с жёстким ковром, щека, впрочем, тоже — Шома не хотел видеть лицо своего мучителя, поэтому отворачивался, но его скулы сжимали грубо и обращали к себе. Красная пелена мигала перед глазами, чужие стоны вливались в уши глухой сиреной, и он чувствовал, как жидкий рубин соединялся в речные русла неровными строчками на бёдрах, как неприятно щекотал нежную кожу, в которую тут же вгрызались зубами. Шома слышал свой вопль где-то на периферии, а потом — смоляная темнота. Мрак.×××
Шома неподвижно сидел на коленях у «хозяина Гао Вэя» — он желал, чтобы его называли только так — очаровательно глухонемой куклой с большими полустеклянными глазами и миниатюрными конечностями. За четыре года он превратил свою врождённую способность сливаться с предметами и становиться почти невидимым в мастерство и настоящее искусство. Пошевелиться, казалось, значило умереть, да и лишнее движение спровоцировало бы ещё большее внимание — все присутствующие здесь ради покера и больших ставок мафиози только и сдирали с Шомы целые куски кожи и мяса своими чёрными взглядами. Уно оставался, как и подобно куклам, безразличным — маска равнодушия застыла ледяными белилами на его лице. Пухловатые губы были сжаты в своём привычном тоне, веки — полуопущены, и ресницы едва дрожали тёмным янтарём. Парень сидел и почти спал с открытыми глазами — гомон голосов, звон фишек и шорох карт в подпольном клубе сливался в привычную, но уже тошнотворную мелодию. Мафиози смеялись, пили, дымили, поднимали ставки, и Шома, по своему обыкновению, смотрел в одну точку или рассматривал определённый орнамент на своём светло-розовом кимоно — ещё одна прихоть Гао Вэя, — но чаще, конечно, всё расплывалось в одно пятно грязно-болотного цвета. Его нежное кимоно рассматривал не он один — рядом сидящий японец с отъевшимся животом лизал своим взглядом мальчишеские открытые из-за огромного выреза ноги. Янтарно-оливковая кожа в приглушённом свете смотрелась лёгкой добычей, а крепкие бёдра, обрамлённые пудровой тканью со вспышками бутонов и лабиринтами изумрудных листьев, опьяняли не хуже виски. — Хэй, детка, не хочешь поразвлечься? — вдруг спрашивает этот толстый японец во время раздачи. Шома едва заметно — ощутимо лишь для Гао Вэя — вздрагивает; глаз не поднимает. — Что за дешёвый приём, Шибо. Это тебе не обычная шлюха, готовая лечь под тебя ради денег, — вальяжно тянет слога китаец. — Ты хотел сказать «необыкновенная шлюха»? — подаёт голос другой японец, сидящий напротив; его голос кажется необычно мелодичным и приятным. Шома немного разворачивается, бегло бросая на него взгляд — тонкие усы явно здесь лишние, думает Уно, сразу становится понятно, что этот парень нездешний, не свой. Однако, видимо, ни у кого он подозрений не вызывает, но Шома за четыре года скитаний по пустыне сажи, гнили и дыма может различить в толпе светлого человека. По столу прокатывается низкий смех. — Может, сыграем на него? Кто выиграет, перед тем он и раздвинет ноги, — предлагает Шибо; Шома отмечает про себя, что этого человека явно ненавидит больше всех. — Так неинтересно, — подаёт голос белобрысый европеец. — Господа, — встрял Гао Вэй, обнимая талию Шомы крепче, — предлагаю такой расклад: если выигрывает кто-то из вас — мы пускаем его по кругу, если выигрываю я... — китаец несколько секунд с прищуром наслаждается лицом Шомы, казалось бы, ничего не выражающим. — То вы дружно любуетесь, как я беру его на этом самом столе, — он быстро обводит взглядом всех игроков, а потом возвращается к Уно. Шома смотрит Вэю в глаза лишь для того, чтобы лишний раз убедиться, что в чёрных глазах его нет ничего человечного и даже человеческого — он глядит зверем-хищником. — Ты же не забыл, что ты моя вещь, а я своей собственностью могу распоряжаться, как хочу? Шома лишь опускает подбородок на несколько миллиметров в кивке. — Я так люблю твой голос, куколка, — начинает обманчиво нежно, но потом смыкает пальцы-иглы на его челюсти. — Говори. — Не забыл. Уно произносит слова нарочито тихо, чтобы не было слышно внутренней дрожи. — Молодец, — улыбка растягивается на мгновения, а потом Вэй обращается к другим мафиози: — Надеюсь, всех всё устраивает. Игроки кивают, налепляя на свои лица пошлые улыбки, и хриплый смех прокатывается торжественно — будто они уже победители. Японец с усами молчит. Шома лишь опускает голову, начинает считать мурашки на своих бёдрах. Один, два, три, четыре... Сто два, сто три; сбивается. Приходится начинать заново — лишь бы не поднимать головы и не встречаться с пронизывающим взглядом того усатого японца. ...Пять, шесть, семь. Кровь стучит в висках, и Шома с ужасом понимает, что перед глазами всё расплывается, чернеет, словно картинки на старой плёнке; ладонь Гао Вэя, сковывающая его талию, дробит рёбра. ...Сто десять, сто одиннадцать, сто двенадцать. У Шибо Миуры выпадает флэш-роял. Шома хочет перерезать себе глотку бубновым королём.×××
Юдзуру за несколько лет работы в полиции наконец получил важнейшее в его жизни задание — проникнуть в «логово врага», собрать как можно больше информации не напрямую, а потом устроить рейд — работники специального назначения уже окружили территорию. Но, как оказалось, кто-то доложил главному преступнику Гао Вэю об этом рейде, поэтому и он, и его приближённые скрылись незаметно, хоть Юдзуру и следил за ними очень пристально (он допустил лишь одну ошибку: отвлёкся на то, в какую комнату затащили маленького японца с рыже-каштановыми волосами и в розовом кимоно). Его начальник — Брайан Орсер — просто оторвёт ему голову. Нежно, почти ласково, с доброй улыбочкой, но оторвёт. Пока гражданских выводят из комнат в наркотическом и алкогольном опьянении, Ханю матерится на всех известных ему хоть немного языках, пробираясь сквозь накуренный дым, сизый, почти сиреневый, плотный и удушливый, к той самой комнате. Он отодвигает изрезанную раскидистыми бутонами и стеблями дверь-сёдзи, и первое, что он видит, это шомино лицо, будто поделённое надвое ровной чертой — всё ниже носа залито кровью, а его глаза, яркие, ясные, но, тем не менее, чёрные смотрят прямо и решительно сквозь спадающую потную чёлку, однако, самого Юдзуру, кажется, он не видит, глядит куда-то сквозь. Уно скрещивает свои ноги, задыхаясь в булькающей крови, и яркие багровые строчки составляют спасительный вопль из азбуки Морзе на его бёдрах, ключицах, виднеющихся рёбрах. Он кутает своё голое тело в кимоно — из пудрового оно превратилось в грязно-розовое с бордовыми вкраплениями и кое-где даже мазками, — но согреться никак не может. Всё измученное тело сводит судорогой, он едва находит силы на ещё один вдох; поднимает наконец взгляд — эти отвратительные усы пропали. Шома хочет произнести: «Я вас узнал», но перед тем как закатить глаза в кроваво-смоляную темноту, с губ его, дрожащих, покрывшихся багровой коркой, срывается несвойственное и неожиданное за столько лет: «Помогите».