Только он один из всех, кого я помню, смотрел мне прямо в глаза — так, словно я что-то значу.
×××
Шома уже и не помнил, как оказался сидящим на допросе напротив начальника полицейского отдела Брайана и его прямого взгляда. За его правым плечом стоял тот самый «усач», который любезно одолжил Уно платок ещё в полицейской машине, чтобы тот хоть немного вытер кровь с нижней части лица. Шома был по-прежнему в неудобном кимоно и не до конца понимал, что от него хотели, поэтому природное молчание сковывало его горло. Брайан вновь начинает: — Нам нужна вся информация о Гао Вэе, которую вы знаете, не нужно пытаться что-то скрывать от нас, это сделает вам только хуже. Если расскажете достаточно и безотлагательно, то мы сразу же отпустим вас. Ежели нет, то придётся заключить вас под стражу за покрывательство. Мы оба этого не хотим, так что прошу проявить благоразумие, — видно, что Орсер действительно не хочет сажать в тюрьму невиновного, он вообще по своей натуре очень добрый и терпеливый, но вся эта заморочка с особо опасным китайцем за шесть с лишним лет принесла ему немало проблем. Шома сидит молча, моргает раз, слушая перевод на японский от Юдзуру, два, его большие тёмные глаза, мигающие сквозь волнистую чёлку, смотрят вперёд, но явно не на собеседника. И он точно находится не здесь, не в этой комнате, а где-то далеко и давно — возможно, в своём сломанном детстве или в сегодняшней ночи, намертво прилепившей на его кожу касания сотни рук, сотни языков. — Молчим, значит, — Брайан не сдаётся — ведь он всецело предан своему делу — и скрещивает руки на груди, нахмуривая брови. — И долго так будем сидеть? Одинаковый вопрос на двух языках повисает в воздухе, а следом — и молчание. Кажется, будто Брайан ведёт диалог с Юдзуру. Уно переводит взгляд выше — на Ханю; полицейский уже смотрит на него и глаз не отводит. И его взгляд, тёмный, абсолютно непроницаемый, будто бы всю душу из Шомы вынимает и сразу же обратно в рёбра мягко вкладывает почти нетронутую. Шома не выдерживает и опускает глаза, моргает быстро-быстро, почти растерянно, его грудь спокойно то вздымается, то опускается, шевеля кромки выреза на кимоно; молчание сохраняется. Юдзуру громко выдыхает. — Шеф Орсер, давайте выйдем — обсудим. Брайн, перед тем как встать, ещё полминуты смотрит на Шому, ожидая, видимо, что тот прямо сейчас всё расскажет, но он остаётся бездвижной куклой; только кромка его кимоно едва шевелится. Они выходят. — Что ты хотел, Юдзуру? — Простите, что изменяю ваш метод допроса, но... Я видел, что там происходило с ним, это страшнее, чем просто кошмар. Его сейчас, наверное, одолевают самые разные чувства, и я не думаю, что в таком состоянии он сможет нам что-либо сказать. Мы все слишком устали, — он поворачивает руку часами вверх, — уже три часа. А нам ещё нужно успеть снять побои и отдать кимоно на биологическую и судебно-химическую экспертизы. — Да, я уже попросил Трейси задержаться. Нейтан, кажется, уже ушёл, хоть я и просил его с утра, чтобы он остался, потому что у нас операция. Но у этого химика свой мирок, — Брайан недовольно заправляет руки в карманы. — Вечно он где-то пропадает, когда у нас случается что-то важное, — Ханю не то усмехается, не то устало выдыхает. — Ладно, оставлю вещдок в его лаборатории, надеюсь, он оценит «подарок». Орсер кривится: — Это грубо и глумливо, что за нейтановские замашки? — сейчас Брайан походит на отца, отчитывающего сына за то, что тот связался не с той компанией. — Прошу прощения, но, проводя много времени в криминалистической лаборатории, невольно перенимаешь его привычки. — Ладно, Юдзуру, я пойду. И чтобы завтра к обеду вся информация по делу Гао Вэя была у меня. Трейси вас ждёт, поторопитесь, — Орсер поддерживающе похлопывает его по плечу и разворачивается, стуча каблуками оксфордов. Ханю стоит так с минуту, а потом щёлкает ручкой от двери комнаты допроса. Шома сидит в той же позе, выпрямив спину и сложив руки на коленях — левая ладонь покоится поверх правой. Юдзуру подходит к столу, смотря на его тёмно-каштановую макушку, дневной свет сюда не попадает, поэтому в его волосах не играет живой рыжий отлив. — Допрос окончен. Пошли. Уно, вместо вопроса «куда?», просто поднимает голову. — Сначала снимем побои, также мы выделим тебе отдельную камеру, это, конечно, не президентский номер, но поспать тебе всё же нужно. Вставай. Юдзуру хочет взять его под локоть, но Шома дёргается, развернув корпус к нему, из-за чего левое предплечье так и не сталкивается с чужой рукой. — Я сам. Ханю даже немного тушуется — за эту ночь он слышал шомин голос лишь трижды, и каждый раз его голос был тихим, но всегда с разными эмоциональными нотками: в первый гремела злость и ненависть, во второй — мольба и отчаяние, в третий — гордость и вера в свою непоколебимость. Шома встаёт из-за стола и следует за полицейским.×××
У Трейси Шома получает медицинскую помощь — её руки по-матерински ласковы, но зелёно-карий взгляд строг, — и она фиксирует в бумагах, что избиение действительно было, записывает тяжесть для здоровья и то, чем была причинена боль. И, так как Уилсон ещё и уролог-андролог, она берёт мазки и проводит осмотр, чтобы задокументировать акт изнасилования. Юдзуру всё это время сидит около двери, спустившись на пол и сложив локти на разведённые колени, и, как только Шома выходит, поворачивает голову, натыкаясь взглядом на голые лодыжки цвета топлёного молока — кажется, они были самым светлым участком у его кожи. Тут же следом из-за двери выглядывает Трейси, немного уставшая, но всё равно улыбающаяся. — Дашь ему какую-нибудь одежду? Я одолжила только медицинский халат, балахоны Нейтана едва ли будут как раз, — доктор улыбается, поочерёдно заправляя блондинистые пряди за уши. Ханю, заостривший внимание на крепких лодыжках и маленьких ступнях, только сейчас поднимает голову и видит белоснежное одеяние Уно, лицо которого также почти белое, только несколько ссадин разрезали скулы. — Конечно, попробую что-нибудь поискать. — Я всё сделала, что насчёт Нейтана, он так и не появился? — Нет, будем атаковать его утром. — Ладно, тогда я пойду. Вот, держи, — Трейси протягивает полицейскому злосчастное кимоно уже в сейф-пакете, и он благодарит её через кивок. Юдзуру сидит, не двигаясь, ещё минуту-полторы, мнёт заклеивающуюся ленту пакета, прожигая взглядом кроваво-розовое тряпичное пятно, что вводит Шому в какое-то странное смятение. Он не хочет, чтобы тот так пристально разглядывал что-то принадлежащее Шоме ранее. Ханю встаёт с тяжёлым вздохом, только одному ему понятным; Уно видит, чувствует, ощущает в воздухе вокруг, понимает по чужому лицу и рукам, что Юдзуру просто по-человечески устал. Маленькая стрелка его наручных часов приближается к четырём. По пути им встречается дежурный, которому полицейский отдаёт пакет с вещдоком и просит отнести в криминалистическую лабораторию, молодой парень чётко кивает. Как и пообещали, ему выделили отдельную камеру в самом конце коридора; остальные пустовали, кроме первой и второй — там сидели пьяный бродяга, присвистнувший сквозь свои выбитые зубы, когда мимо проходил Шома, и несколько путан, которые увлечённо распутывали залакированные кудри. Клетка, замыкаясь, лязгает, щёлкает замок, и, поворачивая ключ, Ханю всё смотрит на ровную спину Уно, что снова сидит не шелохнувшись. Юдзуру идёт обратно, и Шома сам не знает, зачем слушает плавную чеканку его громких шагов и его возмущённое: «Барри, перестань петь!», пока всё не стихает. И только плаксивая мелодия певучего бродяги одиноко отбивается от грязно-аквамариновых стен. В заключении этого бетонного моря, больше похожего на болото, Шоме холодно, но... безопасно. Но спустя минут десять, когда заунывная песня Барри порядком поднадоедает, громкие, но плывучие шаги возобновляются, они всё приближаются, но Шома головы так и не поворачивает. Юдзуру останавливается напротив с полотенцем молочного цвета и ключом в руках; замок вновь бренчит, решётчатая дверь открывается наружу, и, кажется, луч света заглядывает в эту несчастную каморку, мельком так, невзначай. Уно вдруг становится жарко. — И долго ты собираешься так сидеть? — Ханю подбоченивается, словно мамочка, и это выглядит немного комично; Шома едва сдерживает улыбку, но потом, поняв свою оплошность, мысленно даёт себе оплеуху. — Если хочешь, ты можешь сходить в душ. Уно выгибает бровь, видную даже сквозь волнистые заросли его волос, хмыкает беззвучно, воздух, не свистя, вылетает из носа. — Что? Это очень щедрое предложение от меня. Ты его примешь, или как, почему я должен возиться с этим ребёнком? — вторую часть вопроса он задаёт уже небесам, ну, или потрескавшемуся потолку, который отвечает, как обычно, сдержанно. — Я не ребёнок. Мне уже двадцать. Юдзуру мысленно отсчитывает: «Четыре» и глубоко внутри ликует, сам не понимая до конца от чего же; на этот раз в голосе звучит совсем детская обида и возмущение. — Хорошо, Шома-не-ребёнок-Уно, пожалуйста, давай побыстрее. Шома поднимается и выходит из падающей тени, его веки по-прежнему полуопущены, а губы сжаты непроизвольно, это доводится уже до автоматизма. — Не кусай губы. — Что? — Уно вскидывает голову на закрывающегося камеру Ханю. — Говорю, не кусай свои губы, ранки могут лопнуть. Шома хмурит брови в непонятном жесте и сильнее сжимает губы, отчего его щёки зрительно становятся ещё пухлее и мягче. — Ну, ты, конечно, удивительный упрямец, — полицейский обращается не то к Шоме, не то к вечно молчаливому потолку. Они одновременно поворачивают головы к первой камере, когда проходят мимо, — Барри наконец уснул.×××
Ледяная плитка холодит голые ступни, когда Шома шагает под горячую струю в последней кабинке. Капли обжигают лицо, смывая грязь, засохшую кровь и сперму, а ещё запах дыма, въевшийся в кожу и кости — коллагеновые волокна и кристаллы гидроксиапатита давно стали сигаретным туманом, вьющимся дымчато-белыми цепочками. Вода шумит вокруг, в ушах, внутри тела и по венам, вместо густой крови, она очищает и возносит к небесам. Окутывает жгучим паром, пронизывая жаром до костей, но Шома по-прежнему ощущает в груди холод, который тоже обжигает, но только так, будто бы он проглотил шарик попкорна, облитого жидким азотом. Он закручивает кран обратно, вновь погружая душевую в тишину, разбиваемую лишь изредка срывающимися каплями. Шлёпает босыми ногами по остывшим лужам и без стеснения забирает у Юдзуру, стоящего всё это время в раздевалке, огромное полотенце, в которое Шома может завернуться в два раза вдоль и поперёк. Уно закутывается в него с головой, отметив, что хоть оно и огромное, но жёсткое, однако, всё равно греет. Из-за того, что он растёр полотенцем волосы, теперь они топорщатся в разные стороны рыжеватыми волнами и спадают на лоб и глаза, делая его ещё больше похожим на щенка. — Надеюсь, тебе стало лучше и ты сможешь всё рассказать нам, полиция нуждается в твоей помощи. Уверяю, как только информация будет у нас, тебя отпустят, предоставив защиту. Что-то после его слов в Шоме переклинивает, он распахивает глаза и начинает оседать на пол, съёживаясь и садясь на корточки. Юдзуру не успевает наклониться к нему и спросить: «Что с тобой?», как Шома быстро схватывает нож, сверкающий сталью из полицейских берцев, и резко поднимается, приставляя лезвие к выступающей и бьющейся вене на шее. Ханю вскидывает руки раскрытыми ладонями и даже может поверить по шомину взгляду, занавешенному волосами, что перед ним маньяк-психопат, но округлые голые плечи, по которым прокатывается мелкая дрожь, и пухлые пальчики, сжимающие рукоять ножа крепко, но неуверенно, говорят об обратном. — И что собираешься делать дальше? — Юдзуру легонько вскидывает бровь. Шома лишь сильнее прижимает лезвие к горлу, под самым подбородком, так, что холодная строчка стали касается острой линии челюсти — ещё стоит вопрос, кто кого режет. — Я угрожаю вам ножом, так почему, господин полицейский, вам бы не скрутить меня и не посадить в камеру ещё на несколько суток? — из его рта вылетает удивительно много звуков, но Ханю отмечает, что наблюдать за потрескавшимися губами, когда они шевелятся, намного интереснее. — А ты только этого и хочешь, как я вижу? — полицейский усмехается, но спустя секунды с его лица пропадает даже тусклая тень улыбки, чёрный взгляд смотрит прямо, строго. — Опусти нож, Шома. Слыша своё имя, Уно вздрагивает, ведь он так давно его не слышал от других, — взрослые не дают вещам имена, — что даже и забыл, как оно звучит. Он сглатывает, но лезвие продолжает холодить чужую кожу. — Шома! — почти рявкает Юдзуру. Собственное имя оглушает на секунды, но этого достаточно, чтобы выбить из маленьких пальцев нож. Ханю хватает его руки ниже запястьев, прислоняя к стенке душевой кабинки, однако, не приближаясь вплотную, сантиметров десять между ними остаётся точно. Он никак не может поймать шомин взгляд — парень прячет его то под веками, то в другой стороне. — Шома. Юдзуру вкладывает в его имя не то чтобы нежность, не то чтобы ласку, не то чтобы бережность, но заботу точно — будто бы он успокаивал маленьких детей посреди войны, распухших трупов и льющейся рекой крови. — Шома. Уно поднимает наконец свои невозможно большие, оленьи глаза. — Отпустите меня, — он напрягает руки, чтобы вырвать их из захвата, но тщетно. — Расскажи, зачем ты это сделал, тогда отпущу. Он расслабляет не только предплечья, но, кажется, и всё тело и просто утыкается лбом ему в грудь, выдыхая. — У меня больше нет дома. Мне некуда возвращаться. Там остался лишь пустырь после пожара, — Шома говорит отрывисто, короткими предложениями; голос его звучит выше и громче, словно повторяет звуки струны Е, колышущейся на ветру. — Почему ты сразу не сказал? — Юдзуру немного ослабляет хватку, но запястьев не отпускает, однако, Шома сам может освободить свои руки, но ничего не делает — лишь покачивает головой на заданный вопрос. — Я не боюсь умереть. Я боюсь возвратиться к Гао Вэю. Это хуже смерти. — Ты не вернёшься к нему, потому что мы его поймаем, конечно, с твоей помощью. Шома вновь поджимает обе губы так, что их не видно вообще, и сдвигает их в сторону, надувая немного щёки, — это кажется Юдзуру до невозможности... Просто «до невозможности». — Я всё расскажу. Но я боюсь, что если выйду отсюда, то он меня найдёт. Мне некуда идти, кроме как к нему. Я не знаю другого. Юдзуру, промолчав, поднимает упавшее полотенце и накрывает им округлые плечи, закутывая маленькое тело. — Это не так, — просто говорит он и машет рукой, чтобы Шома уже шёл за ним. В раздевалке Ханю даёт ему робу в серой камуфляжной расцветке. — Это всё, что я сумел найти в такое время суток. Свои вещи, которые были тут, я вчера отвёз домой, извини. — Ничего. Юдзуру на миг кажется, для Шомы теперь всё в мире — «ничего».×××
Петли вновь скрипят, щёлкают, и Шома маленькими шагами ступает в ночную тень, заключая себя безмолвной сиреной в холодное бетонное море. — Шома, — обладатель имени вздрагивает, однако, виду не подаёт, его спина остаётся всё такой же прямой. — Разве не хочешь после всего этого вернуться на родину? — Я вернусь в Японию только после смерти Гао Вэя. — Но мы не собираемся его убивать, — «наверное» Ханю добавляет только у себя в голове, — но ему грозит очень долгий, возможно, пожизненный срок. Смотря, что ты нам расскажешь. Уно поворачивает голову, и косые тени режут его лицо, но тьма не поглощает блестящих глаз, и голос его, не сломанный, но треснутый, нагружает на Юдзуру целый океан грусти, которая может быть только у одного единственного японского мальчика: — Тогда домой мне путь закрыт. Ханю прошивают тысячи молний, каждая длиной в страдания Уно, и, перед тем как уйти, он смотрит, как тот медленно отворачивает голову обратно, замерев взглядом на стене перед собой. Когда шаги полицейского канут в гладкую тишь, Шому одолевает целый фонтан чувств, который топит, топит его: там и море отчаяния, и сожаления, и тревоги, и скорби по дому, по семье, по матери, по брату, но там и облегчение, там толика свободы и глоток свежего воздуха, там крупинка счастья и всего капля надежды. Грудь рвёт ком из крика и слёз; он весь сжимается в один комочек тревожности и грусти и начинает рыдать в свои ладошки — слёзы сирены застывают драгоценными камнями аквамарина на песке кожи. Только когда светает и прозрачно-синее небо накрывается зелёно-жёлтой вуалью, слёзы на пухлых щеках засыхают, превращаясь в невидимую морскую пену.