У тебя когда-нибудь бывало так, что ресницы слипались пепельно-белым инеем, а слёзы, выступившие из-за жгуче-ледяного ветра, превращались на морозе в кристаллы соли ещё на нижних веках, не успев сорваться вниз? Бывало так, что тебе настолько холодно, что ты просто начинал думать о чём угодно, лишь бы отвлечься и не так явственно ощущать порывы ветра, продувавшего уши и шею? Бывало так, что дрожь ледяной крошкой сковывало всё твоё тело; она всё никак не проходила, а ты продолжал свой путь, несмотря на вьюгу в середине мая? У меня бывало. Когда ты сказал мне, влюблённому по уши и умирающему от одного твоего взгляда мальчику, что больше не любишь. Как хорошо, что это мне только приснилось. ×××
Кошмары Шому не покидают, холодным мрамором накрывают лицо и всё тело, но Шома, дикий, не сдаётся и только сильнее улыбается и выгибает спину (не улыбаться и использовать язык тела, когда перед тобой Юдзуру, просто невозможно) — белый камень трескается, поддавшись силе чувств, и в этих трещинах виднеется кожа, живая, медово-оливковая, тёплая-тёплая и нежная-нежная. Призраки прошлого грозно стоят за шомиными плечами, но Юдзуру своими объятиями ловко обращает их в цветные облака и капли кристальной воды, сквозь которые проходят солнечные лучи и разливает свои семицветные коромысла радуга. Он прижимается губами к разгорячённой коже, обхватывает вздувшиеся вены, кипятя до пузырьков кровь, и белый мрамор сходит на нет, обнажая всю гибкость, чувственность, настоящую красоту шоминого тела. Уно почти кричит; хоть и остаётся с безмолвно раскрытым ртом. Так глупо получилось, что они совсем немного проспали (на самом деле, это только Шома не услышал будильника, но Ицуки уже отчаялся что-либо делать с этим юдзуровым «ну, раз он спит, и я посплю», поэтому просто наказал им не опаздывать хотя бы на его речь как одного из лучших выпускников старшей школы), но не особо-то и спешили. Так удивительно получилось, что Юдзуру уже почти собрался, правда, только почистив зубы и надев боксеры, но и это уже было относительным успехом по сравнению с Шомой, который, будучи совершенно голым, всё ещё был погребён в увесистых и пышных складках постельного белья. И так нелепо получилось, что, откопав меж белоснежной ткани полусонное тельце, Юдзуру решил, что ничего так не бодрит так, как утренний секс. Ханю целует шомину лодыжку, постепенно поднимаясь губами вверх, чмокает под коленкой, а потом — и над ней. Ладони поднимают одеяло, пока рот следом за отодвигающейся тканью накрывает обнажающуюся кожу на бёдрах, животе, груди и, наконец, плечах. Уно только шумно дышит через нос, трепеща ресницами. — Шома, — округлые гласные, составленные из ласкового, просящего голоса Юдзуру, касаются уха. — Ну, медвежонок, — он мягко дует в ушную раковину. — Шо-чан, ну, правда, просыпайся уже и бодрись. Уно кивает и мычит, то ли протестуя, то ли говоря: «Да я уже, уже». Ханю тянет умилительную улыбку, глаза его превращаются в волнообразные щёлочки, и Уно улыбается в ответ, широко, расслабленно-лениво. Юдзуру смыкает губы на этой полуленивой улыбке, мягко, целомудренно, совсем легонько соприкасаясь тонкой кожицей и тёплым дыханием друг друга. Ловко хватает зубами нижнюю губу, оттягивая и покусывая, потом переходит на верхнюю, оставляя блеск своей слюны на шоминых губах, слегка розоватых, едва тронутых цветом сакуры. Шома шуршит одеялом и смятыми простынями, перебирая ногами и обхватывая ими поясницу Юдзуру, и несдержанно хрипит ему в рот. Ханю просовывает руки под белоснежные складки и сжимает ладонями талию, точно воруя своими пальцами несколько рёбер, поднимает Уно над кроватью, и свёрнутое чуть ли не узлом одеяло белокипенным водопадом струится, жадно соскальзывая с медовой кожи, вниз и опадает жемчужной пеной на постель. Шома скрещивает лодыжки, немного надавливая на чужую поясницу, и ловко накидывает на юдзурову шею кольцо своих рук, на что получает медленный, тягучий поцелуй, такой сахарный, медовый, что губы и скулы сводит, но оба только сильнее, глубже проникают в рот друг друга, совсем не боясь того, что сладость когда-то может превратиться в горький яд. Ханю резко поднимает свою любимую ношу ещё выше, присаживаясь сначала на колени, а потом вообще вставая с кровати, — Уно держится крепко, словно коала, обвивая ногами и руками чужое тело, и тычется губами в губы, носом — в нос, спутывая их дыхания. Он смеётся в юдзуров рот, в перерывах овладевая его губами и причмокивая, пока ладони с длинными пальцами сжимают, поддерживая на весу, шомины бёдра под ягодицами. Но, как только шомина обнажённая спина сталкивается с гладкой стеной, смех обоих затихает, и они просто завороженно смотрят друг другу в глаза, и их одновременно охватывают чувства провидения, сближения, сгорания, возрождения. Их губы находят этот дающий жизнь огонь друг в друге, вновь сталкиваясь в приступе горячки, лихорадочно вкушая всю мягкость и округлость тонкой кожицы. Они в унисон оглаживают языками губы, ощущая каждый красноватый изгиб, каждую мельчайшую трещинку, и всё вокруг смазывается, перестаёт существовать, дышать, двигаться, — и живёт, и дышит, и движется только Шома, обхватывая ладонями чужое лицо, поглаживая волосы, и только Юдзуру, сильнее сжимая упругие ягодицы и плотнее прижимая горячее тело к прохладной стене. Ханю первый совершает толчок бёдрами, резко проезжаясь стояком, облачённым в ткань, по низу живота Уно, отчего тот весь сжимается, хватаясь пальцами за чёрные волосы на затылке и теряя сорванный вдох в чужом рту. Юдзуру, наблюдая за дребезжанием карамельных пылинок на его ресницах, не спеша надавливает средним пальцем на упругое кольцо сфинктера. — Ч-чёрт, — шомины губы мажут слюной по острой скуле, спускаясь к подбородку и шее. Ханю так отважно и рьяно хватается за каждую морщинку и чёрточку сменяющихся эмоций на шомином лице, за чуть шевелящимися прядками чёлки из-за его вздохов, за ходящими желваками на его скулах, впитывает всё это в себя, в свою сущность, пуская по венам, впутывая в нейронные узлы долгосрочной памяти. Уно улыбается, замечая этот взгляд, немного безумный, чуточку отрешённый, слегка заколдованный, и целует его в лоб, оставляя там солнечного зайчика своей улыбки. А после спускается ниже, буквально осыпая каждый сантиметр юдзуровых плеч короткими сухими поцелуями — росчерками розовых крыльев бабочки. Юдзуру хрипит ему в шею, жёстче, плотнее толкаясь пахом в пах, пока к одному пальцу добавляется второй, и Шома сам то подмахивает бёдрами навстречу ложным фрикциям, то насаживается на согнутые фаланги. Воздух и расстояние между их телами перестаёт существовать, есть только кожа, горячая, плавящаяся и испускающая неоново-жёлтые разряды тока. Ханю буквально вбивается всем телом, всем естеством и нутром в дрожащего Уно, хватая ртом его сбивчивое дыхание и едва слышимые стоны, вибрация которых идёт из самой груди. Он утыкается губами точно в ярёмную впадину, а носом — под адамово яблоко, чувствуя и вдыхая запах кожи, самый обычный, настоящий, не хранивший в себе нотки одеколона или геля для душа, но приятный и родной. Он свободной рукой поднимается выше по шоминой спине, ловя самыми кончиками пальцами дрожь каждого нерва на буграх позвоночника от своих же касаний, кладёт раскрытую ладонь меж лопаток и жмётся ближе, плотнее, жарче, присасываясь к ключице и оставляя красноватый след, что вскоре точно станет лиловым. Пальцы внутри Шомы вновь сгибаются и двигаются, приятно раздражая тонкую слизистую, и Шома откидывает голову назад, сталкиваясь затылком со стеной. Юдзуру тут же смещает губы на открывшуюся шею и подрагивающий кадык, ногтями царапает спину, и ладонь съезжает вниз, вновь собирая лихорадочный тремор, и останавливается на ягодице, оттягивая её в сторону, несколько пальцев идеально оказываются в выемке. Уно дышит рвано, открыв широко рот и чуть высунув язык, Ханю пользуется этим без промедления: тоже высовывает язык, и две вишнёво-розовые мякоти встречаются в едином порыве, поглаживая, но и борясь за лидерство, и только потом соединяются губы в мокром поцелуе. Юдзуру находит рукой чужой член, по которому стекает несколько прозрачно-мутных дорожек естественной смазки, и начинает водить кулаком вверх-вниз, стягивая крайнюю плоть на самый вверх головки как бы играючи. Но через несколько движений прекращает и выпрямляется, чуть отстраняясь, и просто смотрит на дико растрёпанного, абсолютно дезориентированного и такого горячо желанного Шому. Шома это знает и, дикий, тянет полноватые губы в улыбке тоже играючи. Поднимает руки вверх, вплотную прижимаясь тыльной стороной ладоней к стене, и его руки выразительны от плеч до чуть согнутых локтей, от предплечий и виднеющихся на них сиренево-зелёных вен до скрещенных запястьев, от изящных, мягких кистей до кончиков пухлых пальцев с красивыми, аккуратными ногтями. Он будто танцует, почти оставаясь недвижным, только едва шевеля пальцами и касаясь ногтями подушечек ладоней и едва заметного шрама на всю жизнь, только выгибаясь в спине, только останавливая дыхание на самом крае полураспахнутых губ. Ханю этот танец трогает руками: ведёт ладонью почти от самой лодыжки выше по ноге, любуясь играющими под кожей четырёхглавыми мышцами бёдер и паховыми мышцами, гладит выступающую косточку и напряжённый живот, место посередине груди, одним движением дробя две дюжины рёбер и превращая их в скопление бабочек. — Ты красивый, — Юдзуру почти шепчет, хрипло, сорванно, и прикладывается губами к плечу, усыпанному созвездиями светлых-светлых, точно капельки цветочного мёда, родинок, едва заметных и ощутимых. Затем он скользит губами левее — целует и лижет подмышку, засасывая кожу, поднимается выше, к сгибу локтя, слыша у самого уха, как Шома стонет с придыханием, и тонкая нить слюны тянется от верхней до нижней губы. Юдзуру, как зачарованный, приближается к его лицу и перехватывает языком эту прозрачно-блестящую ниточку, проталкивая её обратно в жаркий рот вместе со своим обжигающим дыханием. Он знает, что Шома прямо сейчас жмурится, но не от приязни, а от наслаждения чувствовать чужие выдохи в своей глотке, ощущать, как горячий, мокрый язык, будто шарик раскалённого железа, катается по его дёснам, зубам, нёбу. Уно, не расцепляя запястьев, снова заключает юдзурову шею в кольцо своих рук, прижимаясь ближе, насаживаясь на его длинные, прямые пальцы глубже, а потом подбрасывает бёдрами, несдержанно проезжаясь пахом по бугорку в юдзуровых боксерах. Ханю снова обхватывает член Уно в кольцо пальцев и начинает надрачивать ему, только в этот раз резче и быстрее, отчего тот ещё больше сжимается и пыхтит. Шома утыкается лицом в соединение плеча с шеей, мыча от блаженной предоргазменной дрожи, и прикусывает чужую кожу, оставляя дугообразный пунктирный след прямо над миниатюрными засосами, оставленными им же этой ночью. В тот же момент Юдзуру вжимает палец в простату, надавливая, и продолжает резкие фрикции, следит за распахивающимися карамельными глазами и вконец сбитым и разорванным на клочки кислорода и углекислого газа дыханием. И в Шоме — целый пантеон богов, от самых умных до самых красивых, от самых честных до самых бесстрашных, от самых сильных до самых добрых. И Юдзуру молится, молится, молится ему одному в исступлении чувств. Уно морщится в оргазме, безмолвно раскрывая рот, содрогаясь всем телом, отчего капельки пота срываются со лба, носа и подбородка. И, сглотнув вязкую слюну в пересохшее горло, в приступе нежности мягко тычется носом в юдзурову щёку, проводит носом по носу, прикрывая глаза. Ханю чувствует весь жар чужих распахнутых красноватых губ, но своим дыханием так к ним и не прикасается. Не нужно. Достаточно только сомкнуть сухие губы на шомином подбородке. Любовь Юдзуру — пылкая, страстная, но обузданная, словно огонь в камине, который никогда не сможет сбежать из каменной клетки. Юдзуру её контролирует, не разбрасывая по сторонам, он её направляет прямиком на Шому, смотрит в карамельные глаза своими чёрными, прямо, неукоснительно, почти хищно, а в черноте этой — море разливанное нежности. Ханю осторожно опускает Уно обратно на пол, но тот, даже не попытавшись устоять на подрагивающих ногах, присаживается на пол, облокачиваясь на матрас. Юдзуру наклоняется к нему, посмеиваясь, и целует его в макушку. И, собрав разбросанные ещё с ночи штаны, футболку, пуловер и шомины «кельвины», говорит, направляясь к ванной комнате: — Жду тебя в душе. Только быстрее, через сорок минут уже всё начнётся. — Да-да, сейчас, — кивает Уно, хоть и его до сих пор потряхивает, мутно-тёмные пятна рябят перед глазами, и тело всё ещё горит огнём. Любовь Шомы — угли, тлеющие, почти сожжённые, но всё ещё издающие жар и неоново-рыжие, ярко-красные искры. Угли, о которые всё ещё можно обжечь ладони.×××
В самой середине речи директора в актовый зал заходят двое прекрасно-строго одетых в чёрные смокинги мужчин, извиняясь, кажется, тысячью поклонов. Ицуки, обернувшись на них, еле сдерживает смех, улыбаясь до ушей и покачивая головой. «Успели», — азартно бросает он своим друзьям. Когда пришедшие находят пустые места на предпоследнем ряду, речь директора возобновляется. Так Шоме ещё никогда стыдно не было, и все оставшиеся долгие минуты до речи Уно-младшего он проклинает свою привычку спать-где-только-можно-и-просыпать-всё-что-только-можно и, разумеется, сексуальность и притягательность Юдзуру Ханю, особенно, в этом чёрном костюме. После не такой уж и долгой и нудной речи директора начинаются коротенькие благодарственные речи лучших выпускников, и Ицуки выходит на просторную сцену последним по счёту. Сначала он благодарит всех своих преподавателей, рассказывая, чему именно они его научили, а потом, сделав паузу, продолжает, лишь единожды дрогнув голосом: — Но также, кроме моих учителей, мне хотелось бы выразить сердечную благодарность двум моим... отцам, — улыбается весело, — ...или двум братьям. Честно, не знаю, как их лучше назвать, но всё равно ни одно слово не сможет выразить то, как они мне помогают и поддерживают, и то, как я их люблю, — затихает, покусывая губы. — Ещё хочу сказать, что... не важно, сколько трудностей было, есть и будет в жизни, все их можно преодолеть, и наш выпуск означает, что мы преодолели эти самые трудности. Главное, чтобы вы шли по этой дороге не в одиночку, всем нам нужны люди, что будут идти рядом и будут опорой, — и уже громче: — Мы выдержали, мы прошли, мы здесь, сегодня и сейчас. Зал взрывается аплодисментами, и Юдзуру даже встаёт, хлопая, кажется, громче всех, так ярко ощущая то самое чувство гордого отца. Шома со своего места не поднимается и не аплодирует — только зажимает в зубах солёные губы. Но улыбается. В голове проносятся будто все моменты из жизни, связанные с Ицуки: и его первое слово, и его первые шаги, и то, как они дрались из-за игрушек, и то, как Шома помогал ему с домашним заданием, хотя не то чтобы его познания были глубже. И этот разрыв почти в пять лет, по сравнению со всем «до» и «после» кажется просто отъездом в летний лагерь. Оба Уно плачут, совсем не пытаясь скрыть слёзы. А они всё текут и текут прозрачными реками, в водах которых столько же утопленников, сколько и рождённых.×××
После торжественной выдачи дипломов все выпускники, некоторые учителя и классные руководители выходят на улицу для спонтанной фотосессии с розданными дипломами и фотоальбомами на обычные смартфоны. Юдзуру с Шомой стоят в сторонке, наблюдая за абсолютно радостными подростками, в том числе и Ицуки, вставшим посередине и сделавшим пальцами «V». Ханю поднимает голову вверх, на голубом-голубом, отзеркаленном сверху море плывут перисто-кучевые облака — будто бы по белоснежно-седым кудрям неба-старика провели гребнем, — и яркое мартовское солнце слепит глаза. — Как думаешь, Ицуки подарит пуговицу¹ какой-нибудь девочке? — делится своими размышлениями Юдзуру. Шома даже от удивления хлопает глазами: — Не знаю. Он со мной, как ты знаешь, всем делится, но про девушек и влюблённость не рассказывал, — молчит с четыре секунды. — Хотя не думаю, что ему нужно одобрение с моей стороны, скорее уж он к тебе обратится. Я в этом не специалист. — Ну-ну, конечно, — Ханю подозрительно косится на него, вспоминая их утренние сборы. Они стоят так в абсолютно удобном и приятном молчании ещё с несколько минут, но Ханю его всё равно прерывает: — Знаешь, я бы отдал эту пуговицу тебе. А ты? Ты бы сделал то же самое, будь у тебя такая возможность? — Ну уж нет, — хмыкает Уно. — Пуговицы — это несерьёзно. Я бы лучше признался словами, хотя... сомневаюсь, что мне хватило бы смелости. — То есть ты бы так и молчал о своей любви? — Скорее всего, да. Но это всё «если бы», важно то, что сейчас. А сейчас мы вместе, совсем рядом, — Шома поднимает голову и щурится от солнца, но всё равно смотря прямо в чёрные глаза Юдзуру. — И не нужны мне никакие пуговицы. Он снова отворачивается и не замечает, как тот согласно кивает. Ханю пристально смотрит на шомину макушку, где каштановый шёлк вплетается в единые пряди с морковно-русыми нитями, и вдруг, но вполне осознанно говорит: — Я люблю тебя. Шома распахивает глаза, ошарашенно поворачивая голову и встречаясь с тёплым-тёплым взглядом Юдзуру. Это вкрадчивое и серьёзное «люблю» хорошенько так бьёт Шому прикладом по затылку, оглушает так, что закладывает уши, будто одновременно вокруг взрываются мины под ногами, и свистят уже брошенные торпеды, и гром проходится по небу, будто когтями по железу, со скрежещущим эхом, и сто тысяч криков когда-то влюблённых разрезают тишину. И Шома стоит один, посреди воплей, взрывов, звуков автоматной очереди и грозного грома, абсолютно обнажённый, безоружный, незащищённый, и не знает, что сказать. Это «люблю» — первое признание Юдзуру за целые три с половиной года, и оно бьёт обухом по голове, заставляет замереть. Уно будто через сотни лет неведения наконец постигает великую тайну, созданную исключительно для него, предназначенную только ему и понятную лишь ему одному; будто бы он, половину жизни не слышав ни родной матери, ни отца, ни близких людей, ни случайных прохожих, наконец может ощущать и слушать, вглядываться и слышать их голоса, различать тембр, окраску эмоций. Шома всё ещё не знает, что ответить, как среагировать, до сих пор отходя от контузии, и просто смотрит в бездыханье на красивое юдзурово лицо, улыбчивое, блестящее в шафрановых лучах. «Я бы простоял так целую вечность, смотря на тебя, пока все люди пялятся на нас, дураков. Но я не скажу тебе этого. Потому что ты и так всё знаешь про меня, без слов, без слёз, без улыбок, только по одному сорванному дыханию». Вместо этого Уно лишь опускает взгляд, прикусывая нижнюю губу: — Любовь обречена на свои собственные муки — она желает быть вечной, нескончаемой, но любовь — это лишь промежуток времени от предрешённой встречи до неминуемой разлуки, — голос Уно дрожит, а он сам совсем немного задыхается. — В мире нет ничего вечного. Это всё детские сказки, а я давно в них не верю. Юдзуру смотрит из-под полуопущенных век на потупившего взгляд Шому и уверенно полушепчет: — Да, но я всё ещё верю. Моей веры в то, что у нас будет своя вечность, достаточно; пусть даже и краткосрочная, я не буду о ней жалеть. Потому что мы выбрали её такую: свою, особенную, не похожую ни на чью другую. Шома, моргнув пару раз, вновь поворачивается лицом к Юдзуру, и, найдя в его открытом (и окрылённым), правдивом (и праведном) взгляде то, что искал полвека в скитаниях и муках, и наплевав на окружающих, вдруг прижимается губами к его, обхватывая ладонями его лицо, и считает секунды. Шома знает, их вечность не продлится долго, но за все оставшиеся года, месяцы, недели, дни, часы, минуты — или эти самые секунды, пока Юдзуру чувственно отвечает на поцелуй, пока их губы-лепестки наконец сливаются в единый бутон, — он не пожалеет, что выбрал любить.×××
Ведь за целую вечность можно ни разу так и не вдохнуть, за секунды можно тысячу раз умереть и десять тысяч раз воскреснуть. Шома выбирает секунды, нежели такую вечность.