В одной из своих книг Макс Фрай сказал: «Каждые семь секунд один человек в мире сходит с ума. Я думаю, скоро настанет моя седьмая секунда». А я чувствую безумие внутри себя каждую секунду, не пропуская ни одной. И что же ты, любимый, выберешь: пойти со мной под руку и сойти с ума вместе или остаться за этой неоново-красной чертой? Ты выбираешь безумие. Ты выбираешь меня.
×××
— Ну, как вы там? Освоились? — голос Брайана на том конце звучит, как будто из далёкого прошлого, хоть и после переезда прошло несколько месяцев. Середина мая зеленоглазой птицей садится на деревья, прячась в густой листве и заливисто чирикая, разгоняя радость и тепло по земле под ногами и по душе, дышащей внутри. Купленный на сбережения Юдзуру и немного добавленную сумму его мамы уже кажется совсем обжитым и уютным, наполненным только добрыми эмоциями и лучистыми чувствами. А ещё, конечно же, хлопками жёлто-солнечных крыльев и весёлыми песнями канарейки, которую по приезду они купили Ицуки. — Да, — отвечает Ханю, улыбаясь жёлтой птичке в клетке и играясь с её лапками, которыми она хватается за прутья. — В Сендае хорошо, и мама рядом, чуть ли не каждую неделю доезжает до нас, ну, или мы к ней. — Как Шома? Юдзуру молчит несколько секунд, только выдыхает в динамик. — Ему всё ещё тяжело, хоть он и делает вид, что всё хорошо. В Нагою он так и не поехал, не набрался ещё смелости. Видимо, думает, что из пустыря вдруг возникнут языки пламени, которые непременно его поглотят, — он издаёт грустный смешок, такой, если бы понял, что всё, к чему он стремился с невероятным усердием, вдруг бы оказалось пылью. — Но ты должен его понять. — Я понимаю, но не хочу этому помыкать, а уж тем более поощрять. Юдзуру потирает виски и вздыхает вместе с бывшим начальником на том конце разговора. — Расскажи ещё что-нибудь, — голос Брайана мягкий и ласковый, с отцовской заботливостью. — Как работа в полиции? — Нормально, обычно. Вот у Ицуки в конце июля заканчивается триместр и экзамены, правда, ему пока что сложно отвыкнуть от того, что было, но сейчас главное — это учёба. Хоть школа и находится у чёрта на куличках, но часто он доезжает до моей мамы, а она отвозит Ицуки в школу. Шома... тоже рвётся работать, хотя, как я вижу, он бы рад просто спать весь день, — Ханю оборачивается через плечо и смотрит на Уно в поношенных и растянутых спортивных штанах на диване с консолью и наушниками. — Но работать официантом снова я ему не позволю. Не знаю, что мы будем делать, просто не знаю. Но эта неизвестность... прекрасна. Потому что он рядом со мной. Юдзуру судорожно хватается за волнистые кудряшки Шомы, за его закусанные в порыве игрового азарта губы, за быстрыми движениями его пальцев по кнопкам, как будто видит в последний раз — или в первый, потому что невзначай влюбляется снова, по-новому. — Ты мне стал как сын. Точно не вернёшься в Канаду? — Это мой выбор, Брайан. Я выбрал Шому, понимаешь, потому что он тоже выбрал меня. Разве это не то, к чему люди стремятся всю свою жизнь? Я обрёл любовь, счастье и свободу в одном человеке, я не могу пренебрегать этим даром. Ханю чувствует, как Орсер улыбается, и он правда улыбается и даже, возможно, утирает слёзы. — Именно это я и хотел услышать от тебя, Юдзуру, что ты не о чём не жалеешь. — Не жалею. — Тогда до свидания, надеюсь, когда-нибудь встретимся ещё. — До скорой встречи, Брайан, — Юдзуру ждёт ещё несколько мгновений и своих вдохов и отключает входящий вызов. Шома в гостиной всё ещё увлечён с головой игрой, и Юдзуру невольно вспоминает, как однажды они спорили, кто лучше, и в тот самый момент, когда они уже взялись за джойстики и Шома кинул своё: «Ты салага по сравнению со мной, сейчас папочка тебя сделает», зашёл в дом Ицуки и, увидев двоих перед началом смертоносной бойни, сразу же отбросил портфель в сторону. Он протиснулся между ними, взяв третий джойстик, и выдал, нажав на «Start»: «Когда здесь я, вы оба — дилетанты. Так что готовьтесь к поражению, папочки». Ханю, легко посмеиваясь, вспоминает и итог этого противостояния: они тогда действительно оказались повержены. Он подходит почти вплотную к Шоме, в своей манере высунувшегося язык к правому уголку губ и внимательно мельтешащего глазами по экрану, и чуть соприкасается левым коленом с его правым, сначала стучит по наушнику, а потом уже тянет их в сторону, обнажая ухо и висок. Шома, отвлёкшись на Юдзуру, вмиг проигрывает, и выражение его лица становится переполненным различными эмоциями: меж складок бровей, лба и губ — и огорчение, и раздражённость, и обида, и желание поскорее продолжить. — Извини. — Ничего, — Уно выдыхает, сдвигая наушники на шею красным обручем, откидывается на спинку дивана, поворачиваясь к Юдзуру вполоборота. — Ты говорил с Брайаном? Всё хорошо? — Да. И да. Шома прячет глаза под полуопущенными ресницами и мычит тихо, кивая: — Я рад, что он часто звонит и так до сих пор печётся о тебе, как о родном сыне. Это важно. Для всех нас, — поднимает лучистые глаза, и в них всё — и лёгкая улыбка, и невидимые слёзы, и понимание, и тревога. Но Шоме не обязательно ни спрашивать, ни говорить что-либо, Юдзуру и так всё всегда понимает — только по одному карамельно-ореховому взгляду и приподнятым уголкам губ в скромной, кроткой улыбке. Ханю улыбается в ответ этой незримой, неощутимой и глухонемой телепатии и, взяв джойстик, заманчиво и игриво тянет слова, на что получает от Уно радостный кивок и скромные ямочки улыбки поджатых губ: — Сыграем?×××
Шома, перед самым выходом, останавливается и плюхается обратно на диван, его собранный портфель сползает с плеча на пол почти ненужной тряпкой. — Нет. Я не могу, — смотря в пустоту, или даже сквозь неё. — Не могу этого сделать. Я не поеду. Юдзуру только вздыхает, тяжко, но с пониманием, с сочувствием, но и с намерением действовать и воспрепятствовать такому шоминому отказу, его слабости. — Послушай, Шома, — он присаживается рядом, — нет ничего, чего бы ты не смог преодолеть. Ты столько всего прошёл и выдержал в одиночку, это лишь ещё одно испытание, которое нужно победить. Но теперь ты будешь не один, мы все с тобой, рядом, поддерживаем тебя. Уно моргает быстро-быстро, жуя губы, мельтеша взглядом, кулаки его сжимаются в дрожи, и наконец поднимает глаза на Ханю, который терпеливо ожидает, чтобы не спугнуть, не отстранить, не обидеть, а только прижать к себе, да покрепче. Шома отвечает немного отстранённым взглядом, несмело поднимая голову; выдыхает через рот. — Ладно, я поеду. Только не смей отойти от меня хотя бы на шаг. Потому что я, кажется, всё ещё «думаю, что из пустыря вдруг возникнут языки пламени, которые непременно меня поглотят», как ты и говорил. — Хорошо, — Юдзуру прикладывает ладонь к сердцу в жесте верного рыцаря, похлопывая Шому по плечу. — Пошли. Мама и Ицуки, наверное, уже заждались. Перед тем как переступить порог дома, Уно, обернувшись, ещё раз оглядывает просторную гостиную и кусочек лестницы, ведущей на второй этаж, хватаясь взглядом и впитывая каждую пылинку, каждую деталь на мебели из светлого, почти молочного дерева. Смотрит так, будто больше никогда сюда не вернётся. В этом он прав. В этот дом вернётся уже кто-то другой, но точно не он. Новый Шома. ××× Автомобиль останавливается неподалёку от того места, которое Шома когда-то мог назвать домом, в нескольких зданий от него. Юдзурова мама что-то говорит своим ласковым голосом, точно обращаясь к Шоме, но тот её не слышит, — уши заложены, а сознание уже где-то совсем далеко. Он чувствует ещё не отмершими клетками кожи только ладонь Ицуки, сжимающую руку брата. Снаружи дышится не легче — тёплый, но свежий воздух слишком переполнен кислородом, и Уно только сжимает губы плотнее, чтобы не задохнуться. Первый шаг он делает совсем робко и неспешно, зато второй — уже смелее (Юдзуру переплетает крепко их пальцы — это даёт сил). Ицуки идёт впереди, засунув руки в карманы и чуть ссутулившись, и Шома поначалу смотрит только на его спину в тёмно-красной толстовке. Но потом оглядывается по сторонам, несмело осматривая окрестности своего детства, но всё кажется слишком далёким и лишь едва знакомым, — только голубое небо и червонные облака в преддверии заката остаются в своей вечности всё теми же. Шомин взгляд заостряется на участке, на котором стоял дом тогдашних соседей, и он не знает, может, они действительно ещё живут здесь или всё-таки переехали после той ужасающей ночи и пожара. Он переводит взгляд левее и распахивает глаза: вместо осиротелого пустыря с остатками кирпичей и балок, там — новый, большой, красивый дом с бегающими по газону детьми и смехом, чистым, настоящим, нетронутым когтями судьбы. От того дома, родного, которого он знал и любил, остались лишь серые тени от светло-бежевых стен, откуда призраки смотрят своими пустыми глазницами. — У меня такое чувство... — тихо начинает Шома, краем глаза замечая Ицуки, стоящего замёршей статуей со сжатыми кулаками. — Знаешь же, что такое дежавю, да? А вот у меня обратное этому — жамевю. Я нахожусь в месте, которое вроде бы знаю, но у меня такое чувство, будто бы меня здесь никогда и не было, что не существовало здесь ни Шомы Уно, ни его мыслей, ни его действий. Может быть, это действительно так? А может, это просто показывает то, что мне не надо здесь быть?.. — Шома, прекрати придумывать себе страхи. Ты здесь, чтобы показать... и доказать самому себе, что тут нечего бояться, что всё в прошлом. Всё будет хорошо, всё есть хорошо, потому что мы рядом с тобой. Мы — твоя новая семья. Я не говорю тебе забыть о родителях, о нём... не надо забывать, просто чти память о них, не цепляясь за прошлое. Ни к чему хорошему это не приводит, поверь мне, я усвоил это на собственном опыте. Помнишь, я говорил, что перед тем, как мой отец попал в перестрелку, из-за чего и умер, мы с ним очень сильно повздорили, из-за какого-то пустяка, и я не успел ничего ему сказать после этого. Я мог бы корить себя за это всю жизнь, обвиняя, проклиная, но, если он мой родной человек, он почувствует это там, на небесах, и ему тоже будет больно от этого, а я этого не хочу. Вместо прошлого, я выбрал будущее: окончил Полицейскую Академию с отличием и поступил в правоохранительные органы, как того всегда хотел мой папа. И я тоже хотел, на самом деле, хоть и понял это слишком поздно. Уно понимающе кивает, всё ещё буравя взглядом серый тротуар, но потом смотрит на Юдзуру, жмурящегося и вытирающего двумя пальцами одной руки скупые слёзы, а следом — на Ицуки, плечи которого едва подрагивают, а сам он укрывает всё лицо в ладонях. И Шома наконец всё понимает. Понимает, зачем он здесь и откуда, для какой цели и по какой причине, что он здесь вообще делает. Шома снова оглядывается вокруг и медленно выдыхает, оставляя все те чувства и мысли, которые были, здесь, за своей спиной, там, где раньше были руины не только его родного дома, но и счастья. Обратный путь до машины они идут молча. Ханю-старшая около своей синей «Toyota C-HR» встречает этих путников жизни с трогательной улыбкой и тут же заключает в свои объятия Шому, а после — и подошедшего Ицуки. Ханю наблюдает за огнём, сплетающим рыжие и каштановые пряди Уно воедино, за ладонями братьев, смыкающихся друг с другом, за улыбкой и шевелением губ своей мамы в ласково успокаивающем шёпоте и сам улыбается: Шома прошёл этот тяжёлый путь, изрезанный болью и страхами, ещё раз, и теперь ничего уже не будет как прежде. Всё меняется. Прямо сейчас, когда он обращает на Юдзуру добрый, лучезарный взгляд своих больших оленьих глаз. Когда путь по тлеющим, но всё равно смертоносно обжигающим углям пройден дважды, туда и обратно, и когда ступни уже превратились в чёрную сожжёную и запёкшуюся плоть, йог уже не чувствует боли, не боится шагнуть на сверкающее неоново-красным угольное плато. Или же... он может взлететь над огнём. Юдзуру поднимает голову вверх. Нет, огонь всё ещё выше всех людей, непоколебим, неприступен, непобедим (пока что), — пламенный закат горит неистово в небе, плавными росчерками крови, пурпурно-алой, оранжево-персиковой, бело-розовой, изрисовывая некогда синее полотно. Всё горит, плавится, червонится: и небосклон, и земля с травой, и черепица крыш, и окна зданий, машин, и шомины волосы — всё отдаёт закатной рыжиной. Всё сгорает без пепла и дыма, но они всё ещё здесь, посреди пожара, не просто выжившие, а живые.