coffee.

— За столиком на шесть часов сидит симпатичный парень, — казалось бы, совсем ещё мальчишка переводит взгляд чуть в сторону, словно пытаясь что-то разглядеть, на деле же задавая траекторию. Чанёль в ответ на это может лишь вздыхать. «Симпатичных парней» на день случается по две-три штуки, на них даже оборачиваться лень, хотя Сэхун очень настаивает. И он показательно игнорирует чужие слова, медленно поднося чашечку кофе к губам и отпивая. Смакуя горьковатый вкус без толики молока или сахара, и ловит на себе недовольный взгляд юноши. — Ну ты чего такой угрюмый в выходной с утра пораньше? — сдаваться не хочется, но приходится — не силком же разворачивать чужую голову. А парень и в самом деле был симпатичным: невысоким, ухоженным, с короткой стрижкой, стоящей модным ёжиком, и чуть более короткими висками. Сэхун не был уверен наверняка, но ему это казалось довольно симпатичным. — Я уже говорил тебе прекратить это делать, я не стану ни с кем знакомиться, — Чанёль, впрочем, как и всегда, непреклонен в своих решениях. Такие знакомства на его памяти ни разу не заканчивались хорошо, по крайней мере ничего долгоиграющего так и не вышло, а методичные разочарования рано или поздно убивают любое стремление. Он давно устал пытаться. — Ну, пап, — Сэхун недовольно тянет, почти стонет, но не работает даже это. Он уже не раз слышал аргументы того, почему именно «нет», за глаза называя отца стариком, и, отметив сорок второй год жизни, Чанёль склонен с ним согласиться. Когда тебе слегка за сорок, волей-неволей начинаешь ценить совершенно другие вещи. Особенно если ты гей. Так, удовольствие от наличия партнёра медленно, но верно сменилось удовольствием от стабильной работы, что приносила достойный заработок, а желание бурно провести выходные давно померкло на фоне вечера в компании сына за дурацким фильмом или видеозвонком родителям, радуясь, что твоя ориентация не похоронила под собой отношения с ними. От чужого молчания младший бесится только больше — театрально вздыхает и утыкается в чашку едва ли не носом, потягивая через трубочку гляссе. У него на все это совершенно другие взгляды; причина ли в его столь юном возрасте, или же самом воспитании — он не знает и знать не хочет. В прошлом месяце ему исполнилось восемнадцать, и, ступив широким шагом во взрослую жизнь, он был решительно настроен вести себя подобающе — как взрослый. В поведении, конечно, ещё остались прорехи: он все так же бессовестно прогуливал первую пару и все так же торчал до полуночи за компьютерной игрой, пока отец не отпустит подзатыльник и не отправит спать, но он старался. И если поведение хромало на обе ноги, мышление шагало куда задорнее. — Я уже взрослый, тебе необязательно возиться со мной, как с ребенком, почему бы не подумать о себе? — угомонив собственный пыл, глядя все так же на крышку стола, он увлеченно перекатывал подтаявший шарик мороженого, попеременно тонущий в едва теплом кофе. — Взрослый или нет, ты — мой ребенок, и у тебя ещё далеко не тот возраст, когда ты можешь самостоятельно о себе позаботиться, — мужчина скрещивает руки на груди, мельком бросая взгляд на наручные часы, дожидаясь, когда же можно будет отправить мальчишку на дополнительные занятия и перестать насиловать свое терпение осточертевшим разговором. — Но я могу! — недовольно пыжится Сэхун, невольно копируя позу отца. — Меня не нужно водить в школу, я учусь на первом курсе и отлично справляюсь сам: меня можно оставить дома одного даже на ночь — со мной ничего не случится, и квартира останется цела. Я даже нашел себе подработку, чтобы не тягать у тебя деньги! — все это кажется ему вполне весомыми аргументами, и с некоторыми из них Чанёль в самом деле согласен. У него стало куда больше свободы, когда Сэхун подрос, но он ещё не готов оставить сына на самовоспитание. Восемнадцать лет — тот возраст, когда недостаток родительского внимания и участия в жизни ребенка может обернуться плохой компанией, алкоголем, сигаретами или ещё чем хуже. Нельзя оставить ребенка одного и заняться собой, иначе в итоге рискуешь получить совершенно не то, что растил с пелёнок. — Подработка этого не касается: тебе пришлось, и ты сам это знаешь, — Чанёль щурится, невольно отгибая указательный палец, направляя его в сторону сына и заставляя его смущаться, потому что он прав. Подработка появилась вслед за появившейся девушкой, и очень несолидно юному студенту развлекать девушку из отцовского кармана, и даже стипендия, полученная потом и кровью, не спасала ситуацию. Чанёль поставил ультиматум: «Если дорос до отношений, значит, дорос и до того, чтобы самостоятельно их содержать». Сэхун был согласен и не спорил, не спорит и сейчас, в целом чувствуя себя комфортно в подобном крайне самостоятельном ритме жизни, даже несмотря на шестичасовые забеги по кофейне два через три. — Кроме этого, оставить тебя на ночь одного все ещё нельзя, — уже куда спокойнее продолжает мужчина, слабо приподнимая уголки губ в ухмылке, что заставила сына напрячься, но все же осторожно уточнить: — Почему? — Я ещё не готов стать дедушкой благодаря твоей резко воспалившейся взрослости, — ухмылка становится шире, а Сэхун смущённо краснеет, недовольно дуясь и возвращая все свое внимание окончательно растаявшему шарику мороженого в чашке кофе. — Да ну тебя, — звучит как признание поражения, и это чертовски радует старшего. — Мы ничего такого не делаем. — Сегодня не делаете, а завтра она окажется беременна, — стоит на своем мужчина, потому что и ему когда-то было восемнадцать и, хоть сам он с таким не столкнулся по известным причинам, свидетелем подобного быть доводилось. — Я не запрещаю, — все же чуть смягчившись, продолжает родитель, — просто настоятельно прошу помнить о… — Я помню! Даже ношу с собой на всякий случай, — Сэхун поднимает руки ладонями вперёд, так и говоря: «Сдаюсь, твоя взяла», что очень радует Чанёля, вцепившегося за первую попавшуюся тему, чтобы разговор ушел в другое русло. И ведь сработало. Стрелка часов не спеша подбирается к двенадцати, когда Сэхун допивает окончательно раскисший гляссе. Пустые чашки исчезают с подачи ловкого официанта, что развлекает себя всего тремя занятыми столиками, дефилируя от одного к другому, а мягкая папочка со счетом внутри опускается на край стола. Младший с интересом наблюдает за работником, подчёркивая для себя тонкости рабочего процесса, к примеру: всегда ли так спокойно в кафе по утрам? Ему во второй половине дня совершенно некогда плевать в потолок и прогуливаться вот так по залу. С другой стороны — ему первая смена и не светит: по утрам у него пары в университете, а жертвовать учебой ради подработки — глупая затея. Отец не одобрит. Взгляд невольно перетекает от официанта, скрывшегося за углом, к барной стойке, за которой лениво сновал бариста. Рядом слышится тихий хлопок закрывшейся папки, и оплаченный счёт опускается назад на стол. Сэхун норовит повернуться к отцу, уточнить, могут ли они идти, потому что ему, если честно, уже пора, но взгляд невольно цепляется за единственного посетителя за стойкой. Вполоборота к залу, закинув ногу на ногу и подпирая подбородок ладонью, сидел молодой мужчина. На стойке подле его локтя лежала раскрытая книга и стояла чашечка кофе, на спинке высокого стула висело серого цвета пальто, и цветастый шарф выглядывал из рукава. Он выглядел приятно, едва ли сильно отличающийся от подавляющей массы молодежи, что, следуя зову моды, следила за собой, начиная от укладки, заканчивая одеждой модного сейчас пепельно-серого цвета. Мужчина был погружен в свои размышления, и, так же как и Сэхун, устремил свой взгляд слегка в сторону. Задумчиво, моргая неохотно и изредка, улыбаясь едва заметно, мечтательно, он слабо покачивал носком ботинка и, кажется, совершенно не собирался возвращаться из мира грез в реальность. Юноше было интересно — интересно настолько, что он не поленился прочертить линию чужого взгляда, пересекая бесконечно широкий зал и натыкаясь на собственного отца, что сейчас копошился в портмоне, не иначе как пытаясь достать завалившиеся ключи от машины. Такое открытие заставило встрепенуться: идеально ровно вытянуть спину и так же медленно вернуть взгляд к стойке. Картина не изменилась, а смотреть здесь было больше не на кого. Ответ был предельно очевидным. Едва ли сдерживаемая улыбка коснулась губ младшего, а опостылевшая отцу фраза уже вертелась на кончике языка. Должно быть, именно эти его копошения привлекли внимание мужчины, заставляя лениво отвести взгляд чуть в сторону и встретиться с чужим, таким же пристальным. Ухмылка на губах юноши так и кричала, что его взяли с поличным. Это было в высшей степени неловко, по крайней мере об этом говорил слабый румянец смущения на чужих щеках, и, посомневавшись с секунду, вскользь взглянув на предмет своего раннего наблюдения, мужчина уткнулся взглядом в книгу, словно ничего и не было. — Ты собираешься? Время уже, — Чанёль окликнул сына, щелкнув пальцами едва ли не перед его носом, любопытно выгибая бровь — А что насчет вон того? — мальчонка невольно прикусывает кончик своего языка, зная, что ходит по краю чужого терпения, и легко кивает в сторону стойки. Чанёль, кажется не сразу понимая, о чем толкует сын, переводит взгляд в указанном направлении, натыкаясь на увлеченного книгой мужчину, и медленно выдыхает, желая как минимум отпустить докучающему ребенку подзатыльник. Но физические методы доставки информации до головного мозга — крайний случай, когда само не доходит. Оттого, лишь больше насупившись, мужчина приложил все силы, чтобы выразить свое недовольство одним только взглядом. — Сэхун. — Я знаю, что ты ему понравился, — чуть шире улыбается юноша, послушно вставая с места и просовывая руки в рукава куртки. — А ещё он азиат. — Сэ… — Просто попробуй! Ради меня, — излишне суетливо он закидывает рюкзак на плечо, а тонкий шарф — на шею. — Спроси, как его зовут, откуда он приехал, угости десертом, уверен, ты лучше меня знаешь, как нужно подкатывать к парню. Вечером я жду отчет, на занятия доеду сам, — мягко похлопав отца по плечу, словно приободряя, Сэхун просто срывается с места, пока его не притормозили и не сбили весь запал. Подобного требовала его «воспаленная взрослость», по крайней мере он был уверен, что это она. Эти мысли зародились в его голове не в прошлом месяце, и это была далеко не первая попытка обратить внимание отца на кого-нибудь. Чанёль же был упертым не меньше самого юноши и в построении личного счастья заинтересован не был, и если раньше Сэхуна этот вопрос мало заботил, — он воспринимал их жизнь такой, как она есть, как должное, — определенные события дали толчок к размышлениям. Сэхун влюбился. Влюбился впервые, ещё по-детски, возможно, не всерьез, но это первое искреннее чувство всколыхнуло в нем нечто совершенно незнакомое. Становясь мужчиной, он впервые задумался о единственном родителе, как о таком же мужчине, с такими же мужскими потребностями, и эти размышления его тревожили. Отцу было сорок два, и последние восемнадцать лет он посвятил Сэхуну. Это был его осознанный выбор, его желание и его стремление, юноша знает это наверняка: он не результат юношеской ошибки, что лишила отца личной жизни. Он усыновленный. Чанёль осознанно отказался от того, с чем откровенно не ладилось. Его не интересовали «отношения», не выходящие за пределы постели, или отношения на один раз; его интересовала семья. Семья, что досталась ему ценой былой жизни, когда родители сходили с ума, узнав о намерении сына усыновить ребенка, впритык не понимая зачем. Зачем вешать себе на шею чужого, когда в мире столько хороших девушек? Столько хороших девушек, что его совершенно не интересовали, — смириться с этим родителям было куда сложнее. «Юношеская тяга к экспериментам слишком затянулась», — так звучал их диагноз. Корея — не место для таких отношений: его не поймут, он лишь сделает несчастным себя и ребенка, и это в самом деле заставило его задуматься. Но не так, как хотели родители. Разрешение на усыновление все же было получено, вещи — собраны, а билет в один конец до Нью-Йорка куплен. И сейчас, провожая сына взглядом из окна кофейни, он лишь тяжело вздохнул. Ему было не совсем понятно это стремление «пристроить» его, и, говоря откровенно, все ещё теплилась надежда, что скоро Сэхун остынет и махнет на это рукой. Мелькнувший на периферии официант, подхвативший счёт, возвращает мужчину к реальности. Рассиживаться времени нет, и, поднимаясь из-за стола, он плотнее запахивает края пальто, неосознанно бросая взгляд к стойке, совершенно не отдавая себе в этом отчёт. На одно мгновение встречаясь с чужим пытливым взглядом раскосых глаз, что тут же утонул в раскрытых страницах книги. Словно и вовсе померещилось. Чанёль замер лишь на секунду, очертил беглым взглядом фигуру на высоком барном стуле, отмечая для себя тонкие кисти, держащие книгу, и отчего-то аппетитного оттенка волосы, что топленым шоколадом у корней перетекали в густой, с золотистым отливом мед к кончикам, и, тихо выдыхая, покинул кофейню. Он давно устал пытаться, заранее зная итог. Улица встречает холодным ветром в лицо и прошелестевшей газетой под ногами. По тротуару мимо проносится курьер на двухколесном коне, игнорируя велосипедную дорожку у обочины и чудом не сбивая пешеходов. Чанёль тихо чертыхается себе под нос, по старой привычке ругаясь на родном языке, пока другие выражают возмущение громко и без стеснения. Где-то надрывно плачет ребенок; за углом, кажется, ругается пара итальянцев; через дорогу двое афроамериканцев устроили уличные разборки. Город дышит жизнью, проживает каждый день, как последний, и не сожалеет ни о чем. Чанёль тоже научился не сожалеть. Пропускать сквозь пальцы несостоявшиеся знакомства, прошедшие впустую свидания, обещания перезвонить, которым не суждено было воплотиться в реальность. Этот город научил его многому. Он долго не мог привыкнуть, оказавшись впервые в чужой стране, в окружении людей, что говорили на плохо знакомом языке, торопливо, бегло, проглатывая слоги. Адаптация проходила почти болезненно, но он знал: оно того стоит. Здесь они с Сэхуном смогут быть счастливы, и он не ошибался. Первый год был особенно тяжёлым — новая жизнь несла в себе куда больше ответственности, чем он предполагал. Ответственности за совсем ещё крохотного ребенка, которому не было и года. Какое-то время приходилось нанимать няню — не для того, чтобы спихнуть неспокойного и активного малыша ей, а чтобы научиться тому, что знать было жизненно необходимо. Пожилая мисс Томпсон оказалась настоящей находкой. Ворчливая, извечно недовольная, она не стеснялась за оплошности бить по рукам молодого отца и нанимателя в одном лице, отпускать подзатыльники, если вода в ванной была слишком горячей для малыша. Чанёль ее побаивался, но уважал все же больше. Она одна воспитала троих детей погодок, двое из которых были даже не ее — усыновленными, как и Сэхун. И одна только эта схожая черта, как казалось самому мужчине, немного их роднила, добавляя рутинной работе немного общих тем для бесед. Мисс Томпсон отметила с маленьким Сэ его первый год и, убедившись, что юный отец научился всему, что стоит знать для начала (остальное — она была уверена — придет само, с опытом), упорхнула из их жизни, как всем известный персонаж, правда, не на зонтике. Когда Сэхуну исполнилось два, отношения с родителями, что до этого были из ряда вон отвратительными, стали постепенно налаживаться и в первую очередь благодаря самому малышу. Всё ещё недовольные, что их сын немного «не такой», родители постепенно смягчались, лишь видя собственными глазами, хоть и посредством видеосвязи, как растет их с недавних пор как внук; и если поначалу ребенок не вызывал каких-либо ярких чувств у старшего поколения, двухгодовалый активный карапуз в смешном костюмчике динозавра заставил сердца родителей растаять. Таяло даже сердце Чанёля, казалось бы уже привыкшего к этому чуду, стоило только услышать немного неловкое «папа». Это делало его самым счастливым. И только спустя три года родители впервые приехали повидаться с ним и вместе с тем познакомиться с уже подросшим малышом. Сэхун стеснялся, долго не давался на руки, словно наказывая бабушку с дедушкой за такое отношение к своему отцу, но все же принял ещё плохо знакомых родственников, охотно делясь с ними игрушками и прося почитать книжки, как это делает папа. Родителям пришлось признать: их сын, кем бы он ни был и кого бы ни предпочитал, был замечательным отцом. И жизнь начинала налаживаться. Пару раз в год приезжала мама, иногда прихватывая с собой отца, который, хоть и проникся лаской к внуку, смириться с выбором сына не мог, оттого старался не давать себе лишних поводов для беспокойства, а Чанёлю — для нервов. Сэхун рос непоседливым и активным, но очень смышленым. Первое знакомство с большим коллективом детей случилось уже в школе; Сэхун отличался, будучи единственным азиатом в классе, отчего к нему относились с опаской, а после, прознав, что его усыновили, пытались задирать и подшучивать. Тогда же случилась и первая драка, победителя в которой не было благодаря подоспевшему ко времени учителю. Стоя в тот день перед педагогом, рядом с пристыженной матерью обидчика, Чанёль, вопреки всему, чувствовал гордость за своего сына — он не дал себя в обиду и не позволил над собой насмехаться. Но, несмотря на все это, тот день принес им значимую и чертовски приятную для старшего фразу, сказанную ребенком: «Зато меня точно хотели, а вы, может быть, вообще случайные и заставляете родителей жалеть об этом». Больше Сэхуна не дразнили, а Чанёль, даже несмотря на выговор от преподавателя, не переставал гордиться. И гордился до сих пор, глядя на то, каким вырос его малыш. День проносится мимо, оставляя после себя легкую усталость и алые точки на переносице от упора очков. На часах — без пятнадцати пять, а солнце уже подбирается к горизонту, норовя спрятаться от глаз и накрыть город тьмой. Сэхун обещал вернуться поздно, что с появлением девушки перестало быть чем-то странным, но Чанёль вовсе не против: все же первые отношения — это очень важно, главное, чтобы к ночи был дома. Оттого и он не торопится, по пути заезжая в корейский ресторанчик, делая заказ навынос, потому что хотелось чего-то давно забытого, традиционного, домашнего, что сам он, к собственному стыду, так и не научился готовить. Дом, ожидаемо, встречает тишиной и полным отсутствием света; домашние тапочки сына так и валяются посреди коридора, скинутые в спешке, а на кухне наверняка стоит забытая чашка из-под кофе, которую он так и не помыл, хотя Чанёль напоминал. Ничего нового — так и хочется сказать, и, лишь смиренно вздохнув, с мягкой улыбкой мужчина прошел в квартиру, аккуратно сдвигая чужие тапочки в угол, а после, сменив одежду на домашнюю, домывая забытую чашку. Он бесцельно сновал по кухне, противно шаркая тапочками, заваривал зеленый чай, плотнее кутал чужую порцию лапши и суп с водорослями, чтобы они остались теплыми до возвращения Сэхуна, понимая, что ужинать, скорее всего, придется одному. Но у младшего были немного другие планы. Щелчок дверного замка коснулся слуха следом за щелчком электрического чайника. Чанёль не раздумывая достал только спрятанную чашку сына, засыпая чайные листья в заварник, зная, что после холодной сырости улицы нет ничего лучше горячего ужина и теплого чая. Сэхун тоже знает это, оттого появляется на кухне, не удосужившись даже переодеться, подлезает под руку отца и обхватывает замерзшими пальцами только наполненную чашку, блаженно выдыхая. — Так похолодало? — только и фыркает в ответ на это старший, отходя чуть в сторону, чтобы не мешать трогательному воссоединению ребенка с источником тепла. — Ветер поднялся, так что мы долго не гуляли; я провел Софи домой и доехал на метро, — юноша прерывается, припадая губами к чашке, и шумно потягивает еще горячий чай, прекрасно зная, как сильно это бесит отца, оттого и дразнит. Специально. Тут же получая легкий щелбан в лоб, в ответ высовывая кончик языка. — Как у вас с ней? — между тем, выкладывая на стол тарелки, Чанёль принимается распаковывать их сегодняшний ужин, что еще не успел остыть, дразня аппетит приятными ароматами. — Все еще конфетно-букетный период, — пожимая плечами, Сэхун подбирается ближе, желая оценить их сегодняшнее меню, ловко воруя небольшую рисовую «колбаску» и тут же получая тычок в бок. — Хотя поцелуи на прощание стали чуть дольше, — все же добавляет он, едва ли не целиком проглатывая честно сворованное угощение, пока не отобрали. Такая еда для них хоть и не редкость, но все же дело не каждого дня. «Так уж получилось», — отец часто пожимал плечами, пытаясь объяснить, почему готовить он научился, только переехав в Америку, и то — лишь местную кухню, что лично ему казалась немного проще, чем кухня его родной страны. «Здесь совершенно не те продукты», — авторитетно вторила бабушка, стоило только ей приехать погостить. — «Из этого не приготовить ничего путного». Ей Америка не нравилась совершенно. Она очень переживала, что другой менталитет скажется на любимом внуке, а ведь он кореец и должен знать свои традиции, свой язык и даже свою кухню. Сэхун знал. С самого детства учил два языка, чтобы общаться и с детьми в школе, и с родственниками, и даже с отцом, что предпочитал оставлять английский за порогом дома. Он знал свои традиции и культуру, и он нередко гостил на родине, куда с большой охотой забирала его бабушка, чтобы ребенок не забывал свои корни. Но вот кухня — дело деликатное. С этим могла помочь только бабушка, потому что ресторанчики не годились и в подметки ее стряпне. И тем не менее отказаться от этого редкого разнообразия окончательно — было выше любых сил. — А что насчет тебя? — обходя стол, Сэхун занимает уже привычное для себя место, подхватывая палочки и подтягивая одну из тарелок ближе к себе. — Меня? — словно не понимает, хотя, скорее, не желает понимать Чанёль. Эти любовные демагогии его совершенно не радуют, и куда интереснее было бы послушать, что ещё нового появилось в отношениях сына. Это была его первая девушка, и сам Чанёль, если честно, был очень рад, что именно девушка, хотя скажи Сэхун, что встретил парня, он бы вряд ли расстроился. И тем не менее девушка — это правильно. Это красиво. Он видел Софи лишь единожды и только на фото, но даже так он мог сказать, что это была весьма очаровательная юная девушка, со скромной улыбкой, длинными рыжими волосами, в тот момент собранными в милый пучок, и на полголовы ниже Сэхуна, что был на удивление высоким для своего возраста и своей национальности. Софи ему нравилась. И хоть сам он мало что понимал в отношении с девушками, все равно старался поддерживать Сэхуна, давать советы, если в таковых была необходимость, хотя сам юноша справлялся и без того отлично. — Ты подошел к тому мужчине? — младший настойчиво врывается в поток чужих размышлений. Не поднимая взгляд на отца, словно вопрос задан между делом, обыденная тема за ужином, но стоит только вспомнить частоту ее звучания в последнее время… Да, это почти обыденность. — Сэхун, я прошу тебя, — ему кажется, что скоро он завоет, но вместо этого лишь вздыхает. — Давай не будем поднимать эту тему. — Почему нет? Ты ему понравился! — младший, впрочем, как и всегда, настойчив и крайне невосприимчив к отказам, хотя в этом виноват сам Чанёль. Он научил, что нельзя сдаваться и опускать руки и что нужно стоять на своем, особенно если мысль правая. Это одно из главных достоинств мужчины — уметь добиваться желаемого во что бы то ни было. И вот теперь он сам же пожинал плоды своего воспитания. — Ты не можешь знать этого наверняка, — обещал, что не станет вестись на провокационные фразы, и сам же поддаётся им. Вот так глупо. Не желая поднимать уставший взгляд на ребенка, он лениво перебирал палочками почти остывшую лапшу, которую хотел ещё час назад, а сейчас она и в глотку не лезла. — Я видел, как он на тебя смотрел! — Сэхун был непреклонен, и, точно как и отец, он начинал излишне нервничать. Зацикливаться на этой теме, глядя на проблему с другой точки зрения; и тем не менее аппетит был испорчен, даже его. Металлические палочки коснулись поверхности стола. — Не всегда это может что-то значить, — уже куда тише, спокойнее Чанёль отвечает, поднимая на сына взгляд и видя в его глазах тревогу, что резала без ножа. Ну неужели в его понимании все настолько плохо, что ребенок вынужден беспокоиться о собственном отце? — Я не уверен, что мне нужны отношения. У меня не ладилось с этим, когда мне было двадцать, и я не думаю, что возраст может исправить это в лучшую сторону. — Ты просто недостаточно пытался, а сейчас опускаешь руки, не попробовав. Разве мужчина не должен добиваться? — Сэхун не ослабляет напора, буквально тыча остриём в старый шрам. Чанёль научил его этим словам, научил верить в них и следовать им, но сам он… Сам он просто хотел, чтобы сын превзошел своего отца. Чтобы он был сильным. — Когда у тебя в последний раз был кто-нибудь? — младший касается тем, которые раньше боялся поднимать. Раньше, когда в нем было куда больше от ребенка, он просто не думал о таких вещах, ещё не понимал до конца. Сейчас он уже молодой парень, у которого постепенно формируется более зрелое, взрослое мышление, взрослые потребности. Он не считал нужным задавать отцу такие вопросы, испытывая неловкость и стыд. Он ведь взрослый мужчина, и это его личное дело — когда и что делать. Но сейчас Сэхун более чем явно понимает: отец один и уже очень давно, и так быть совсем не должно. Чанёль тоже это понимает. Коллеги в его возрасте умудряются кроме жены заиметь одну, а порой и две любовницы, словно пытаются разом присесть на все стулья и запрыгнуть в последний вагон уходящего поезда под названием молодость. А сам опустил руки, перестав даже пытаться. Когда у него был хоть кто-то? Если речь идёт о сексе, то, возможно, с пару месяцев назад, в августе, который Сэхун провел у бабушки с дедушкой в Корее. Тогда он позволил себе провести с коллегами вечер пятницы в баре, где пара рюмок чего покрепче и располагающая атмосфера упростили задачу. Совсем ещё молодой парень нашел его сам, хочется верить, что просто увидел в нем одного из «своих», но интуиция и опыт подсказывают, что без подвыпивших коллег дело не обошлось, наверняка ведь они его нашли и подослали. А отношения… Сейчас он и не вспомнит, когда да и были ли вообще в полном смысле этого слова. То, что было в Корее, больше напоминало знакомства для секса, а в Америке, несмотря на более толерантное и даже открытое общество, ему было просто не до этого. Крепче сжимая в руках горячие от тепла собственных пальцев палочки, мужчина может лишь молчать. Ему ответить нечего, а обсуждать с сыном собственные любовные похождения на ночь — вряд ли это достойная беседа для них. — Я не хочу, чтобы ты был один, и знаю, что ты тоже не хочешь, но почему-то продолжаешь сопротивляться. Сэхун уходит в свою комнату, так и не закончив ужин, оставляя отца наедине с собственными мыслями, хотя думать, казалось бы, было не о чем. К собственному стыду, через нежелание признавать, но Чанёль просто боялся рискнуть и попробовать. Даже там, где широкое общество принимало любого с распростертыми объятиями, где никому не было дела, какого ты цвета кожи, расы и какой ориентации, где никто не задавал лишних вопросов… Даже там Чанёль не мог позволить себе расслабиться окончательно, не мог быть тем, кто он есть.