***
Жизнь похожа на проезжую часть с пешеходным переходом. Белые полосы чередуются с чёрными, бегут одна за одной, а вокруг море тёмного асфальта, случайно ступив на который в неположенном месте, вы рискуете тут же оказаться под колёсами автомобиля. И мне искренне страшно. Белая полоса кажется почти бесконечной, не короткой широкой полоской пешеходного перехода, а тонкой и длинной разделительной, проложенной между двумя сумасшедшими потоками машин, грозящими превратить тебя в кашу из мяса и осколков костей, стоит случайно оступиться. После того дня Идрис продолжает заниматься со мной в гостиной, по часу утром и вечером, предоставляя меня самой себе на всё оставшееся время. Артур, который к моему присутствию в их доме относится нейтрально тепло, лишь безразлично пожимает плечами на учинённый нами погром и разворачивает одно из кресел спинкой к стене, чтобы можно было сесть. Идрис редко остаётся дома на целый день: несмотря на пенсию и отсутствие официальной должности, в последнее время мне всё реже удаётся пересечься с ней вне наших классов или приёмов пищи. Испытательный срок пройден, ребёнок признан адекватным и вменяемым достаточно для того, чтобы не следить за ним круглосуточно. Вечно собранная, строгая, мадам Ниннет де Валуа под стать своему псевдониму. Она по-прежнему надевает каблук и несёт себя так, будто в этот самый миг исполняет главную партию в мировой премьере. Она, как и многие годы до этого, вовлечена в волшебный мир закулисья, привязана к стенам королевского театра, проживая там свою реальную жизнь и возвращаясь в этот уютный дом только для небольшой передышки. Даже сейчас, потеряв единственную родную дочь уже окончательно и бесповоротно, она продолжает ставить свою театральную семью выше реальной. Мне обидно. Совершенно по-детски обидно от того, что мои ожидания, придуманные иллюзии для спасения от жестокой реальности, так и не оправдались. Хотя, говоря начистоту, и не должны были. Я кусаю губу, смотря в чужую идеально ровную спину пока Идрис неторопливо спускается по лестнице и идёт от входной двери к поджидающей на обочине машине. Смотрю как чёрный автомобиль трогается с места, как спустя несколько домов неторопливо скрывается в коротком туннеле под мостом, и только через добрый десяток секунд, я нахожу в себе силы отойти от окна. Я не имею ни малейшего права обвинять окружающих в том, что они не оправдывают придуманных мной образов. Я не имею права тратить время на глупые обиды и позволять чувствам управлять ситуацией. В конце концов, время без надзора можно провести с пользой. Идрис не запрещает мне покидать дом, но выйти без спроса на улицу и отправиться исследовать ближайший район я так и не решаюсь. Зато наконец добираюсь до спрятанных на самом дне чемодана учебников. Пока Идрис разбирается со своими делами вне дома, а Артур пропадает на работе, я могу смело засесть за домашнее задание на лето, не опасаясь того, что кто-то зайдёт в мою комнату и увидит эти не совсем нормальные книги. Меня хватает ровно на неделю. Неделю переписывания учебников за прошлый год на пергаментные свитки, горделиво называя всё это написанием эссе и исследовательскими работами. Домашние задания, которые в прошлом году занимали несколько месяцев, с трудом втиснутые в крохи времени между работой и тренировками, в этом году заканчиваются слишком быстро, и я в растерянности замираю, не зная чем занять себя дальше. Свободное время — слишком непривычная роскошь, чтобы знать как им распоряжаться. Я практически заставляю себя взять книгу с полок в гостиной и хоть немного посидеть в кресле за чтением. Мозг не успевает за глазами, пожирающими буквы слишком быстро, чтобы в сознании оставался смысл прочитанного. Я по несколько раз перечитываю одни и те же строчки, стараясь вникнуть в суть происходящего на страницах, но в конечном итоге просто плюю на это, возвращая едва начатую книгу на полки. Организм, привыкший к бешеному ритму и постоянным нагрузкам практически на износ бунтует против такого бездействия. Ещё немного и я начну сходить с ума. Хоть меня и не просят о подобном, я всё равно забираю себе работу по дому, стараясь ненадолго отвлечься. Я полностью беру на себя готовку. Слишком далеко от исконно английской кухни, но вполне съедобно, и даже достаточно для того, чтобы вызвать лёгкую улыбку на тонких губах Идрис и вполне тёплую похвалу Артура. Я мою посуду, намываю шкафчики на кухне и протираю полки в гостиной. И тренируюсь. Танцую, танцую и снова танцую под бессмертных классиков, как духов, призванных тонкой иглой проигрывателя из пластинок. Всё сменяется через две недели, когда я уже готова лезть на стенку от самоорганизованного домашнего заточения. За завтраком Идрис выглядит до боли задумчивой, будто потерянной в своих воспоминаниях и мыслях, и даже не реагирует на голос Артура, рассказывающего о недавнем звонке некоего Дэвида, который вместе с семьёй планирует навестить нас на следующих выходных. Идрис только отрешённо кивает в ответ на его речь, и я более чем уверена, что она не следит за разговором, а только машинально реагирует, не придавая значения чужим словам. — Идрис, будь готова к выходу через полчаса и захвати с собой что-нибудь переодеться, в чём тебе будет удобно танцевать, — её слова становятся полной неожиданностью и для меня и для Артура, уже переключившего внимание с разговора о некоем Дэвиде на утреннюю газету. — Я хочу тебя с кое-кем познакомить. — Да, мадам, — машинально киваю. На языке вертится множество вопросов, но видя отрешённое состояние женщины, задать я их так и не решаюсь. Действуя автоматически, я убираю в раковину тарелки, быстро споласкиваю посуду в тёплой воде и спокойно, насколько позволяют бушующие внутри нетерпение и интерес, поднимаюсь в свою комнату. Одежда наиболее удобная для того, чтобы в случае необходимости быстро переодеться для танцев, волосы в высокий пучок, перевязанный бархатной лентой в тон юбке, и пуанты с гетрами и лёгкой короткой юбкой в школьной сумке. Я оказываюсь внизу за десять минут до назначенного времени и истуканом замираю у входной двери, нервно бегая глазами от одной фотографии к другой, висящим на стене над комодом. В одинаковых деревянных рамках, но с совершенно разными людьми, живущими внутри чёрно-белого кадра, и все неизменно в той или иной степени связанные с балетом. На некоторых из них мелькает сама Идрис, на одной в углу жену под руку держит Артур, но, как ни старайся найти, нет ни одной, на которых была бы запечатлена Реган, будто её, как и меня до недавних пор, и вовсе не существовало. Идрис спускается со второго этажа точно в назначенный срок, придирчиво окидывает меня взглядом и в конце удовлетворённо кивает, открывая передо мной входную дверь. Внизу уже привычно ждёт чёрный автомобиль, который я день за днём наблюдаю из окна, только в этот раз мне тоже позволено сесть внутрь. Она садится сзади, легко кивает головой, предлагая сесть рядом, когда я нерешительно замираю у всё ещё распахнутой двери, и заводит ничего не значащий разговор о погоде с водителем, в то время как машина трогается с места. Я не вслушиваюсь в чужие слова, жадно прижавшись к окну мимо которого проплывает Темза и изредка мелькают другие машины. Мы едем недолго, минут через пять сворачиваем в жилой массив, а после за окном открывается огромный парк. — Ричмонд, — комментирует Идрис, с лёгкой улыбкой наблюдая с какой жадностью я прилипла к стеклу. — Мы почти приехали. — Куда? — вопрос вырывается сам собой ещё до того, как я успеваю прикусить язык, стараясь быть более сдержанной. — Не волнуйся, тебе понравится, — лукаво щурит глаза, и мне в ответ самой хочется улыбаться. Мы останавливаемся напротив красивого белого здания, и Идрис кивает на дверь, предлагая выйти. На улице гуляет уже привычный для лондонского лета промозглый ветер, лижет кожу под тонкой шерстяной кофтой, и я невольно ёжусь, машинально обхватив себя руками за плечи. — Это Белый домик. Изначально здание было построено в качестве охотничьего домика для Георга II, — она говорит тихим голосом, неспешно направляюсь к парадному входу, и мне приходится изрядно замедлиться, чтобы идти с ней в ногу. — Позже оно не раз меняло владельцев. Ричмонд-парк закрывали для общественности, снова открывали. Одна из хозяек, принцесса Эмилия, добавила к дому два боковых крыла. В нём жила королевская семья, его передавали из рук в руки и даже сдавали в аренду. Кажется, последним здесь жил полковник Джеймс Веич. — Мы тут ради экскурсии? Идрис ненадолго замолкает, вглядываясь в белые стены и большие окна, переплетённые штросами, с какой-то материнской нежностью и любовью, и я уже и не надеюсь услышать ответ. Но она всё равно отвечает, спустя долгие мгновения ожидания, за которые мы успеваем дойти до крыльца. — Нет, мы приехали в гости, — она едва весомо проводит кончиками пальцев по каменному поручню. — Я хочу познакомить тебя с моей хорошей подругой. Думаю, ты ей понравишься. Мне в ответ остаётся только кивнуть. За одно то, что я впервые с начала летних каникул имею возможность вырваться из дома уже хочется благодарить весь мир. Мы неторопливо поднимаемся вверх по белым мраморным ступеням, и я невольно отмечаю, что, несмотря на внешнюю невозмутимость и вбитую балетом грацию, Идрис уже становится тяжеловато ходить и скорее всего в ближайшие пару лет ей всё-таки придется обзавестись тростью. Внутри домик выглядит таким же величественным, как и снаружи. Светлые стены с изящной лепниной под самым потолком, широкие двери с множественными стеклянными вставками и своё собственное волшебство, пропитывающее каждую деталь здания, и не имеющее ничего общего с известной мне магией. Своя атмосфера, своя история, некая торжественность и величественность, доступная только избранному кругу лиц, посвящённым. Я невольно задерживаю дыхание, разглядывая всё вокруг широко распахнутыми глазами, и едва успеваю заметить, что Идрис, в отличие от меня самой, не стоит на месте. Она уверенно сворачивает в один из коридоров, будто была в этом месте уже не раз и не два, и, даже не оборачиваясь, чтобы проверить, иду ли я за ней, скрывается в изгибе коридора. Я буквально заставляю себя сдвинуться с места, оторваться от окружающей обстановки и пойти за ней, стараясь нагнать до того, как её фигура окончательно растворится между ломаными изгибами коридоров и множеством стеклянных дверей. Идрис ждёт у одной из них, буквально сразу за поворотом терпеливо дожидается и с лёгкой, понимающей улыбкой только качает головой на мой растерянный вид, прежде чем потянуть на себя дверную ручку. — Добрый день, Маргарет, — Идрис распахивает дверь шире и без спроса входит в просторный светлый кабинет, и мне ничего не остаётся, кроме как тенью последовать за ней в помещение. — Как твои дела? Как дела у Рудольфа? Давно с ним не виделась. — Добрый, мадам, — названная Маргарет женщина улыбается. Тепло и искренне, будто Идрис для неё одна из самых дорогих и близких. И это странно, видеть вживую, что настоящая жизнь этой женщины находится далеко за пределами стен нашего дома. Самой себе я напоминаю предмет декора. Мне вместе с Идрис предлагают разместиться на небольшом диванчике, в то время как сама хозяйка кабинета устраивается в кресле напротив, а после я перестаю существовать. Они говорят довольно долго, улыбаются каким-то своим общим воспоминаниям, смеются так искренне и понимающе, что мне действительно становится завидно, заново проживают важные кусочки своей жизни. Мне нет места в их мире. Я как зритель, купив билет в первый ряд, всё равно вижу только финальную картинку, упуская всё волшебство репетиций, множество повторений, вложенное в идеальные выверенные движения, и эту волшебную атмосферу, когда огромное количество людей вместе трудятся многие часы подряд для создания чуда. Ощущение неуместности вспыхивает с новой силой, и одновременно с этим я заново вспоминаю почему именно балет. Те ощущения, те зародившиеся желания и мечты, когда будучи ещё совсем маленькой, ещё в прошлой жизни меня-Анастасии, я впервые вместе с матерью переступила порог театра, ради балета Щелкунчик. Детская сказка, из сухих слов переродившаяся в волшебстве движений и магии музыки, что-то пусть ещё не совсем понятное, но очень скоро сформировавшееся в чёткое желание «я тоже буду так танцевать». — Так вас, юная леди, тоже зовут Идрис? — я несколько раз моргаю, резко выбитая из воспоминаний, и в самый последний момент одёргиваю себя, чтобы не переспросить ещё раз. — Да, мадам. Маргарет смотрит максимально дружелюбно и в то же время, практически незаметно оценивает, осматривает руки, шею, осанку. Я подавляю в себе желание передёрнуть плечами и терпеливо жду её дальнейших действий. — Мадам говорила, вы довольно неплохо танцуете для своего возраста, — она по-прежнему улыбается лёгкой едва заметной улыбкой, делающие её и без того красивое лицо, ещё прекрасней. Слишком непривычно красивым в обыденной английской серости. — Посещали танцевальные классы в своём городе? — К сожалению, не имела возможности, мадам, — отрицательно мотаю головой. — В Оастоне не было танцевальной студии. Я занималась самостоятельно всё свободное время. Иногда, мои занятия корректировала мать, но это происходило не так часто, как я бы того желала. Идрис при упоминании о Реган едва заметно ведёт плечами и ненадолго хмурится, впрочем, довольно быстро возвращает лицу былую безмятежность. Пусть мы вдвоем и знаем, что это лишь напускное. — С вашей стороны это было довольно смело и в тоже время опрометчиво — заниматься балетом самостоятельно, — уголки губ Маргарет немного опускаются, превращая её лицо в идеальную серьёзную маску. — Вам известно, к чему могла привести неправильно заученная техника? — Да, мадам, — тут не принято смотреть в глаза взрослым, но я продолжаю упрямо вглядываться в её карие. Кажется, если сейчас отведу взгляд, как того требуют приличия, то проиграю, потеряю шанс, пропущу очень важный поворот на своём жизненном дорожном полотне. — Но я не видела других вариантов. Я хотела и хочу танцевать. — Продемонстрируете? — это похоже на проверку, и я в запале азарта, потакая внутренней потребности доказать окружающим, что я чего-то стою, резво киваю головой. Мне дают переодеться в неком подобии гримерки, а после отводят в шикарнейший танцевальный зал. Определённо точно, самый чудесный из всех, которые я видела за обе свои жизни. Огромные французские окна, зеркала во всю стену и идеально ровный светлый паркет. Я никогда не танцевала в таких прекрасных залах, я никогда не танцевала в таких больших помещениях одна. Вдоль позвоночника проходит толпа неприятных холодных мурашек. Маргарет устанавливает пластинку в проигрыватель и, даже не оборачиваясь, рукой указывает на станок. В этот раз танцевать гораздо волнительнее, сложнее, значимее. Я, едва не сбиваюсь с мелодии в самом начале, но всё же попадаю в такт. Идрис одобрительно улыбается, прислонившись к одной из стен, в то время как сама Маргарет, ставшая инициатором этой проверки, смотрит настолько пристально, будто только и ждёт когда я оступлюсь. Но я продолжаю танцевать. Чётко, выверено, полностью отдавшись вбитым в мышцы и в подкорку сознания движениям. Музыка мой кукловод, я — идеальная кукла, точно исполняющая придуманную для неё роль под умелыми движениями чужих пальцев. Не думать, не сопротивляться, двигаться. Чертить детально ровные фигуры носком пуанта, дотягивать ногу в высоких батманах, держать идеально ровную спину. Умереть в реальности и жить в танце, в мелодии, в движении. Чужой голос вторгается в мой мир также резко, как обрывается музыка, и я неловко замираю, уже закончив одно движение, но так и не успев начать новое. Идрис в ответ на мой растерянный, беспомощный взгляд лишь с улыбкой кивает головой, а после указывает на дверь. Я не слышу о чём они говорят, не могу расслышать физически из-за шумящей в ушах крови. Я машинально переодеваюсь в свою одежду, складываю пуанты с юбкой в школьную сумку и выхожу обратно к ожидающим меня возле танцевального зала Идрис с Маргарет. Они прощаются, стоит мне только подойти достаточно близко, и мне ничего не остаётся, кроме как склонить голову и пробормотать что-то, отдалённо напоминающее «До свидания, мадам». Маргарет в ответ понимающе улыбается и ещё раз окидывает тем, пристальным рентгеновским взглядом, от которого вдоль позвоночника собираются холодные колючие мурашки. — Я тоже была рада с тобой познакомиться, Идрис. Надеюсь, в скором времени увидеться с тобой снова, если ты этого захочешь, — она не говорит ничего странного, но её слова всё равно становятся для меня полной неожиданностью, выбивают из колеи, и после, до самой машины, я старательно перевариваю их в своей черепной коробке, но в конечном итоге всё равно сдаюсь. Единственные приходящие в голову объяснения кажутся слишком чудесными и фантастическими, чтобы оказаться правдой. Идрис по другую сторону сидения выглядит приятно задумчивой. Находится в том самом чудесном состоянии, когда взгляд не цепляется ни за что конкретно и приподняты уголки губ, когда перед глазами проносятся самые тёплые моменты прожитых годов. Мне не хочется её отрывать от собственных мыслей, и я довольно долго борюсь сама с собой, разрываемая вопросами и сомнениями. И в конечном итоге, когда спустя несколько долгих минут ёрзания на сидении, я наконец набираюсь смелости нарушить её кокон из приятных мыслей, она поворачивается сама. — Ты понравилась Маргарет, — ей не нужно задавать вопросы, чтобы узнать какая каша творится у меня в голове, и определённо точно, ей практически не приходится подбирать слова, чтобы одной фазой расплести весь тот гигантский комок из мыслей и чувств у меня внутри. Это уникальное умение, которое достигается вместе с огромным количеством прожитых лет, бесконечным множеством разговоров и решимостью, готовностью открываться для чужих эмоций и переживаний. — Марго замечательно танцует и довольно хороший педагог. Она определённо точно не была предвзята в своей оценке, в отличие от меня. Я благодарно улыбаюсь в ответ и полагаю, что разговор на этом закончен. Произошедшее и так уже превышает лимит того хорошего и чудесного, что положено мне в этой жизни. Но дальнейшие слова Идрис выбивают меня из равновесия окончательно. — Как ты смотришь на то, чтобы перестать мучить нашу гостиную, и немного позаниматься балетом здесь, под её руководством? Возможно, ты знаешь её под псевдонимом Марго Фонтейн. У меня не получается ответить словами, только вымучено, нервно кивнуть, спустя почти полминуты немного неловкой тишины. Я слышала о Марго Фонтейн ещё в прошлой своей жизни, я знала отрывки биографии Ниннет де Валуа, но я даже не позволяла себе мечтать, о встрече с кем-то подобным. Эти люди творили историю Английского балета, оставляли свои следы в мировой, давали жизнь новым удивительным танцорам. Получать ненавязчивое покровительство Ниннет де Валуа уже было больше чем то, на что я могла рассчитывать получить от жизни. Танцевать под руководством Марго Фонтейн превышало лимит подготовленных жизнью подарков во много раз. И мне невыносимо страшно от того, что в будущем у меня потребуют взамен.***
Я полностью выпадаю из времени и пространства. Растворяюсь в танцах настолько глубоко, что замечаю, что прошла уже неделя с первого посещения Белого домика, когда, вернувшись с занятий, натыкаюсь дома на совершенно не свойственный этому месту шум и смех. Я успеваю только снять уличные туфли, прежде чем подняв голову, натыкаюсь на совершенно незнакомую мне женщину. — Ты должно быть Идрис? — меня хватает лишь на то, чтобы машинально кивнуть в ответ. — Очень приятно наконец с тобой познакомиться. Меня зовут Сьюзан. Артур много о тебе рассказывал. Она улыбается мягко, растягивает пухлые губы в широкой солнечной улыбке, так что на чуть полноватых щеках появляются по-детски милые ямочки. Сьюзан сама делает шаг вперёд, преодолевая разделяющий нас клочок прихожей, чтобы крепко-крепко обнять, стоит мне поставить туфли в галошницу, и тут же отпускает, когда я неловко вздрагиваю в кольце неожиданно сильных рук. — Прости, — теперь её улыбка становится неловкой, и я отрешённо наблюдаю, как она машинально, будто стараясь деть куда-то руки, заправляет за уши золотистые вьющиеся волосы. — Тебе должно быть тяжело со всем этим. Я не хочу говорить, что понимаю, это будет ложью. Но ты всегда можешь ко мне обратиться за помощью или честно сказать, если кто-то из нас перегибает палку в отношении тебя. И я снова киваю, так и не находя в себе силы выдавить хоть слово. Это все слишком неожиданно, неловко, не вовремя. Создаётся ощущение, что она довольно долго вынашивала эти слова в себе, готовилась сказать в какой-то подходящий момент, но так и не смогла удержать их, стоило нам столкнуться. Они просто выпали, как валится что-то из рук, если взять слишком много предметов одновременно и хоть ненадолго отвлечься. И от этой несвоевременности мы обе чувствуем себя неловко, не знаем куда себя деть и что сделать дальше, чтобы первая встреча окончательно не превратилась в кошмар. Но вместе с тем я чувствую благодарность. Она первый человек в этом мире, который действительно озаботился тем, что со мной происходит. Который нашёл в себе смелость сказать вслух необходимые практически каждому живому существу слова. — Спасибо, — слова даются тяжело, с трудом проталкиваются сквозь ком в горле и норовят и вовсе не быть услышанными. Но Сьюзан слышит и в ответ улыбается так облегчённо, будто до этого действительно сильно корила себя за несдержанность. — Я запекла утку, будешь? Артур и Дэвид её просто обожают. Сьюзан состоит из солнца. Из тёплых согревающих улыбок и солнечных зайчиков, поселившихся в её волосах, из детских ямочек на щеках, лёгкой, едва заметной россыпи веснушек и всей этой несдержанности. Она кажется непривычно живой в этой тихой, спокойной семье. Выбивается ярким жёлтым пятном в монохромной картине, идеально дополняя произведение акцентами. Дэвид кажется полной её противоположностью. Похожий на отца как две капли воды, такой же спокойный, сдержанный, будто наблюдающий за всем происходящим со стороны. И мне приходится приложить немало усилий, чтобы уложить в голове эту семейную идиллию, контрастно непривычную по сравнению с атмосферой в факультетской гостиной и тем отношениям, которые сложились у меня с Реган. Я сижу между двумя громкими шебутными мальчишками, явно пошедшими в мать и на пару лет младше меня самой. Они вертятся на стульях, как бешеные бладжеры, и сыплют огромным количеством вопросов, даже несмотря на мягкие, но от того не менее регулярные замечания Сьюзан. И мне приходится выкручиваться, максимально обходить острые углы, переводить темы и отвечать ничего не значащими фразами. И с каждым новым вопросом, с каждым заинтересованным взглядом практически молчавшего Артура, мне становится всё тяжелее выкручиваться. Я не хочу врать, чтобы в последствии не пришлось путаться в собственной лжи, но каждая новая фраза оставляет всё меньше места для маневра. Пусть и не специально, но создаётся ощущение, что меня методично загоняют в капкан. Пытаются заставить вытащить наружу то, от чего я привыкла оберегать окружающих. То, что я совершенно точно не знаю как преподнести, чтобы потом не пришлось снова хоронить людей, пусть ещё не добравшихся до сердца, но уже довольно прочно залезших под кожу, поселившихся в мыслях и дёргающих за ниточки чувств. — Так где ты учишься, Идрис? — Джон, младший из братьев, задает этот вопрос настолько непосредственно, насколько в принципе может звучать ничего не значащая фраза, грозящая в дальнейшем обернуться началом катастрофы. Я растерянно замираю, так и не донеся вилку с кусочком восхитительной утки до рта. В голове взрывается фейерверк из мыслей, чтобы затем оставить в черепной коробке огромную чёрную дыру, готовую в любой момент поглотить меня целиком. Я настолько сильно пугаюсь происходящего, что единственным верным на тот момент решением кажется побег. Так и не донесённая до рта вилка оглушительно громко в сложившейся тишине бьётся о край красивой керамической тарелки с едва тронутым ужином. — Простите. Меня никто не останавливает, когда я стремительно покидаю стол и практически взлетаю вверх по лестнице, чтобы забаррикадироваться в собственной комнате. Мне кажется, что я слышу очередной упрёк Джону от Сьюзан, но не берусь утверждать точно. Кровь настолько сильно стучит в ушах, что даже если прямо перед нашими окнами упадёт метеорит дополняя мою личную катастрофу, я навряд ли обращу на него внимание. Я сжимаюсь маленьким комочком в углу своей кровати. Перед глазами, будто мозаика, сложенная из острых осколков, стоят картинки из прошлого. «Первичная коррекция прошла успешно. Психика маглы практически не пострадала». Понимание кошмарности происходящего чаще всего приходит уже гораздо позже, когда ничего нельзя исправить и изменить, а остаётся только смотреть на последствия. Со стороны магов — стандартная, практически безобидная процедура, со стороны маглов — смерть одного, пусть и не самого важного и замечательного человека. Я не хочу проверять устойчивость психики Идрис и Артура, если вдруг кому-то из министерства понадобится, чтобы в начале сентября я оказалась в магической школе. Я даже представить боюсь их реакцию на мой рассказ, попахивающий откровенным помешательством, пусть на дне старого чемодана, который я так и не удосужилась вернуть, и лежат доказательства. Я боюсь реакции Идрис, когда она узнает, что Реган умерла по моей вине. Я чувствую себя окончательно и бесповоротно потерянной и понятия не имею, что делать дальше. Когда жизнь перестаёт напоминать игры на выживание, любое пусть даже незначительное событие грозится обернуться катастрофой для расслабившегося организма. Именно в таком состоянии меня и находит Идрис, когда Дэвид с семьёй уезжают после ужина. Она не спрашивает о причинах моего срыва, не упрекает в отсутствии манер или несдержанности, а тихо сидит на самом уголке кровати, сквозь темноту стараясь различить эмоции на моём лице. Мир замирает вместе с ней, а я, до крови прикусив губу, стараюсь отыскать у себя внутри хоть капельку смелости, чтобы самой начать разговор. Я оказываюсь прижата к стенке практически в буквальном смысле. У меня не остаётся ни места для манёвров, ни времени, чтобы хоть что-то придумать. Мы начинаем говорить одновременно, будто по какой-то невидимой отмашке кидаем заготовленные фразы, чтобы потом снова замереть, стараясь переварить полученную информацию, но с каждой пройденной секундой только приближаясь к несварению. — Я договорилась о месте в Королевской балетной школе для тебя. — Я учусь в закрытой школе магии в Шотландии.