На пальцах

      Второй курс пролетает будто и вовсе мимо. Получив желаемое в виде эссе на пергаментных свитках и школьной формы под мантией, учителя просто закрывают на меня глаза. Маленькая, несущественная мошка в общем безликом потоке учащихся. Если ты не можешь похвастаться умением превращать каждый урок в балаган, не обладаешь кричащей фамилией и не обещаешь в будущем стать самым молодым мастером какой-нибудь зубодробительной магической науки — ты не стоишь и капли дополнительного внимания вышестоящих. Не выбиваешься слишком сильно из системы — не выбивайся и дальше, и другим не мешай плыть по течению.       Оценки более-менее выравниваются, и я перестаю пытаться прыгнуть выше головы, чтобы держаться на одном уровне с окружающими. Несмотря на то, что мне, вероятнее всего, придётся в будущем остаться в магическом мире, местные науки не вызывают особого энтузиазма, и, выполняя обязательный минимум домашних заданий по большей части на отстань, я посвящаю практически всё свободное время танцам. Без педагога, музыки и зеркал невозможно оценить прогресс и правильность движений, но я всё равно раз за разом повторяю вызубренные в прошлой жизни элементы и связки, искренне надеясь, что получается у меня более-менее сносно.       Сложные элементы даются с трудом. Мышцы ещё недостаточно крепкие, чтобы удержать тело в нужном положении, а вестибулярный аппарат раз за разом сбоит после двенадцати оборотов. Попытки добавить ещё несколько фуэте — на чисто ослином упрямстве — чаще всего заканчиваются на полу. Синяки и косо намотанный эластичный бинт на постоянной основе украшают ноги, но под плотными шерстяными чулками и длинными юбками последствия тренировок остаются незаметными для окружающих.       Жизнь превращается в сплошной незапоминающийся поток из однообразных дней и ночей. Будто за прошлый год и прошедшее лето сглаживаются все шероховатости, ломаются скалы и пороги, и теперь меня несёт бурным потоком реки времени, не давая возможности хоть за что-то зацепиться. Даже отношения с однокурсниками окончательно замирают на отметке нейтралитета.       Маглорожденные девочки с Гриффиндора не рискуют связываться с кем-то со «змеиного» факультета, только поглядывают косо да шипят оскорбления в спину. Прошлогоднее выступление Лестрейнджа только подтверждает, что несмотря на внутренние разногласия, за пределами гостиной Змеи всегда стоят за своих, и сейчас уже неважно, что своей среди змеек стать я всё равно не смогу. В глазах окружающих мне достаточно зелёной нашивки на мантии.       С представителями своего родного факультета я тоже выхожу в некое подобие нейтралитета. В их глазах я всё ещё ниже их по статусу, я всё ещё магла, но даже эта кличка, полностью отражающая действительность, больше не звучит обидно. Ещё одна константа, удерживающая меня на поверхности, пока жизнь бурным, ревущим потоком несёт вперёд. Андромеда и Урсула, с которыми я по-прежнему делю комнату, окончательно теряют ко мне интерес. В их компании я скорее напоминаю ещё один предмет мебели: скучно пытаться задеть безмолвную тумбочку обидным словом. Зато изредка можно проронить пару фраз, не обращаясь ни к кому конкретно, но точно зная, что это не выйдет за пределы комнаты — мебель не разговаривает.       Танцы, уроки, домашние задания, снова танцы, Лестрейндж. Его слишком много в моей жизни и при этом абсолютно точно недостаточно для того, чтобы назвать всё происходящее отношениями. Не враги, не приятели — однокурсники с одинаковыми нашивками на форме, которые обращают на друг друга чуть больше внимания, чем следовало бы. Но факультет молчит, пока это не выходит за рамки, а кому-то постороннему поднимать тему и вовсе непозволительно: в свои тринадцать мальчишка может проклясть настолько заковыристо, что не каждый старшекурсник потом расколдует.       Я снова остаюсь в замке на рождественские каникулы. Отстранённо наблюдаю, как однокурсники с тяжёлыми сундуками и маленькими лёгкими саквояжами тонкой вереницей тянутся через холл на улицу к каретам с пустыми оглоблями. Рука машинально дёргается помахать вслед, когда мимо проходят слизеринцы, но я только плотнее сцепляю пальцы в замок поверх юбки и легко улыбаюсь уголком рта, продолжая безмятежно наблюдать за живой рекой. Праздничным настроением и не пахнет, только спокойствие и умиротворение накрывает с головой, укутывает в мягкий тёплый кокон и не выпускает до самого конца каникул. В этом году на время праздников столы снова заменяют одним большим, за которым едва наберётся с десяток студентов и парочка преподавателей. Рядом вяло ковыряет рождественский пудинг ушедшая в себя Лукас, в то время как я рассеянно вожу взглядом по чудесным движущихся фигуркам, украшающим ветви пушистой ели. Время будто замирает, сладким тягучим желе заполняет всё вокруг и, как бы ни хотелось по привычке куда-то бежать и что-то делать, заставляет существенно сбавить обороты.       Я по много часов просиживаю с книгой у камина в пустой гостиной, подолгу бездумно смотрю на языки пламени, пожирающие ароматные поленья, и полностью погружаюсь в свои мысли, настолько запутанные, что порой и самой разобрать сложно. Миры разные, а принципы относительно счастливой и безбедной жизни одни и те же: либо ниша, либо крыша, а в идеале — и то и другое. Если у тебя нет покровителей, кого-то, кто в нужный момент поможет найти то самое место под солнцем, где за красивые глаза и правильную фамилию безвозмездно раздают земные блага, нужно пахать. Искать свою собственную нишу, в которой ты сможешь быть хоть немного лучше других, выделяться, запоминаться пусть не именем, но своей необходимостью, а зачастую незаменимостью. И в такие вечера, сидя у камина, я раз за разом перебираю все мысли в своей голове, все навыки и умения, стараясь уже сейчас найти то самое нечто, что поможет мне выделиться среди других маглорожденных, вовремя занять свою нишу и не высовывать оттуда носа без лишней надобности. Но единственное, что я умею, чем, несмотря на попадание в другой мир, я по-прежнему живу и дышу — танцы — тут даром никому не нужно. Для того, чтобы посмотреть балет, магам достаточно выйти в магловский мир. Накинуть чары отвода глаз, трансфигурировать мантию в дорогой фрак и выкупить всю ложу на понравившуюся постановку. Магический мир Великобритании слишком мал, чтобы содержать хотя бы одну танцевальную труппу и подходящий для этого зал. Слишком мало ценителей искусства по эту сторону пролива, и слишком много ресурсов как человеческих, так и материальных нужно выделять, чтобы сама задумка не зачахла в зародыше. И как бы мне ни хотелось, как бы я ни фантазировала у себя в голове, как становлюсь основополагательницей балетного искусства на территории магической Великобритании, дальше пустых безосновательных мечтаний подобным мыслям уйти не суждено. Вопрос о том, где искать свою нишу, чтобы зацепиться в жизни, по-прежнему остаётся открытым.       Но несмотря на будто замершее время, каникулы пролетают в мгновение ока. Раз — я смотрю, как студенты покидают стены замка, два — я на том же месте наблюдаю, как вереница шумных, изрядно повеселевших детей тянется обратно в сторону гостеприимно распахнутых дверей Большого зала. Губы сами собой растягиваются в лёгкой улыбке, и за чужими разговорами, за яркими, буквально пропитанными эмоциями историями я даже не замечаю, как река времени, ненадолго успокоившаяся, снова начинает свою бешеную гонку.       Время пролетает незаметно, и вот я уже тоже в этой веренице студентов покидаю своды замка, старше на год, и на этот же год дальше от привычной знакомой мне жизни.       В голове кристальная пустота. Что-то делать в первый раз страшно, во второй раз уже просто дискомфортно. Я знаю как добраться из Лондона до своей деревушки и даже предстоящая поездка уже не так сильно нервирует, когда заранее знаешь, с какими проблемами можешь столкнуться. Деньги на дорогу с небольшим запасом оттягивают карман школьной юбки. В этот раз с покупкой билета уже не возникает проблем. Пусть я всё ещё выгляжу меньше своего возраста, тучная женщина по ту сторону кассы только смотрит косо, но всё же без вопросов протягивает билет в обмен на деньги.       Вечерний поезд, несколько часов на автостанции, когда первые солнечные лучи только начинают облизывать стены ближайших построек, и громко тарахтящий автобус, который везёт меня в место, которое с каждым прожитым в этом мире днём всё труднее назвать домом. Я не сильно задумываюсь о том, как в этот раз встретит меня мать Идрис, не переживаю, что буду есть и где буду искать в этот раз работу, я просто хочу спать. Бурлящая река, неуправляемым потоком несущая меня весь последний год, наконец выкидывает меня куда-то на берег. И я, как только что спасшийся от стихии человек, неподвижно лежу, жадно глотая воздух и мечтая только об отдыхе. Организм на пределе. Руки уже начинают подрагивать, оттягиваемые тяжелым чемоданом, а ноги несут дальше по улице на одном упрямстве.       Чувство, что что-то не так, возникает совершенно внезапно. Точно так же, как было раньше, но неумолимо по-другому. Будто кто-то сделал очень качественную репродукцию любимой картины и заменил ею оригинал. Тот же пейзаж, те же детали, но что-то неумолимо не так. И даже себе не получается объяснить, что именно.       Я растерянно замираю перед своим домом, трясу головой и стараюсь загнать неожиданно поднявшую голову тревогу обратно. Связка ключей, заранее переложенная в карман, отчаянно звенит в подрагивающих пальцах, пока я ищу нужный. Однако, открыть входную дверь не выходит. Ключ даже не проходит в замочную скважину, и машинально пытаюсь подобрать другой, пиная на собственную забывчивость. Впустую. В одном из окон ненадолго мелькает чужая тень, и я нерешительно заношу руку, чтобы постучать.       Тук… Тук…       Костяшки пальцев опускаются на деревянную поверхность одновременно с гулкими ударами сердца, и я даже не берусь говорить, который из этих звуков громче. Сердце болезненно быстро стучит внутри, грозясь проломить грудную клетку ненароком, пока за дверью раздаются тяжёлые шаги. Не мамины — ясно отчётливо, но всё равно машинально надеюсь на обратное. Горло сдавливает от волнения и приходится сглотнуть тугой ком, чтобы иметь возможность дышать.       Дверь открывается внезапно. Я точно знаю, когда человек по ту сторону подходит близко, гремит плохо смазанной цепочкой и неторопливо поворачивает механизм замка. Я даже вижу, будто в замедленной съёмке, как открывается дверь. Но всё равно оказываюсь не готова. С той стороны на меня недовольно смотрит заспанный мужчина за тридцать.       — Милостыню не даю, — отрезает сухо, ещё до того, как я успеваю собраться с мыслями и заставить себя сказать хоть слово.       Он не собирается стоять и ждать, пока я приду в себя — просто захлопывает дверь у меня перед лицом, бурча себе под нос что-то нелицеприятное о расплодившихся беспризорниках. И мне приходится стучать снова, ещё до того как щёлкнет замок, а голос по ту сторону двери окончательно замолчит.       — Простите, а где Реган? — проговариваю на одном дыхании, собрав все остатки сил и смелости, ещё до того, как дверь полностью откроется и на меня выльется новая порция недовольства.       Мужчина хмурит брови, чешет небритый подбородок и рассматривает очень пристально так, что мне невольно хочется съёжится под этим взглядом. Но я заставляю себя не сутулиться и чуть вызывающе поднимаю подбородок, всматриваясь в чужие глаза напротив.       — Понятия не имею о ком ты, девочка, — он молчит, наверное, с минуту, а потом всё же отвечает, также недовольно. И с каждым повисшим в воздухе словом меня всё больше наполняет отчаяние. — В этом доме нет никакой Реган. Мы заехали сюда в апреле. До этого, поговаривают, тут жила какая-то потаскуха, да издохла в конце зимы. Хочешь подробностей — спрашивай у арендодателя. А теперь проваливай с моего порога и не смей возвращаться.       Дверь хлопает прямо перед носом, заставляя всколыхнуться выбившиеся из косы пряди волос. Но я не обращаю на это внимание — продолжаю смотреть в никуда, бессознательно разглядывать старую облупившуюся краску на деревянной двери и одновременно с этим не видеть ничего.       Мысли внутри черепной коробки ползут медленно, будто под действием дурмана, гораздо медленнее, чем стучит в груди сердце. Если жизнь на какое-то время даёт тебе отдых, значит дальше надо ждать удара под дых. А потом ещё в печень, чтобы точно не расслаблялась. Я же, даже помня об этом, непозволительно расслабляюсь в стенах школы и оказываюсь совершенно неготовой к новому повороту судьбы. Меня сносит на обочину, ещё немного — и скинет в пропасть.       Я машинально покидаю двор и в растерянности замираю посреди тротуара. В голове нет ни единой мысли, что делать дальше. Опыт прошлой, уже взрослой и самостоятельной жизни в данной ситуации оказывается абсолютно бесполезным. Я понятия не имею, куда дальше податься. Что вообще должны делать дети, приехавшие домой со школы и обнаружившие вместо родителей чужаков в собственном доме. Часть меня, доставшаяся от малышки Идрис, категорически отказывается верить в то, что издохшей в конце зимы потаскухой могла оказаться Реган.       В таком потерянном и разбитом состоянии меня и находит пожилая соседка, которой я в прошлом помогала по дому. Обняв за плечи, помогает подняться с земли и, успокаивающе нашёптывая что-то ласковое, увлекает в сторону своего дома. За стучащей в висках кровью и собственными мыслями не удаётся разобрать ни слова, однако я всё равно машинально переставляю ноги и вроде даже отвечаю что-то невнятное на её вопросы. Не знаю.       В голове стоит полнейший туман. Я вроде и понимаю, что происходит, вижу, слышу, чувствую, но в то же время, будто наблюдаю со стороны, полностью потерянная и безучастная к происходящему. В голове, будто зацикленные, крутятся одни и те же мысли, не давая выбраться из замкнутого круга. Я не понимаю, что будет дальше. Ненавижу неизвестность. Боюсь…       Мне в руки вкладывают кружку ароматного чая, укутывают озябшие плечи тёплой шерстяной шалью и постоянно интересуются, как я себя чувствую. Соседка что-то говорит о Реган, вроде сочувствует моей утрате, но вникнуть в смысл сказанного всё равно не удаётся. Даже спустя несколько часов, когда всё ещё безучастную к происходящему, меня отводят в полицейский участок. Уже немолодой констебль с седой щёточкой усов над верхней губой и жёсткой складкой между кустистыми бровями смотрит на меня устало, спрашивает имя, фамилию, задаёт ещё какие-то вопросы, на которые я отвечаю, даже не задумываясь, а потом, спустя неопределённое время, наконец протягивает официального вида бумажку. Буквы скачут перед глазами и складываются в слова лишь раз на пятый, едва пробиваюсь сквозь завесу хаотично метающихся по черепной коробке мыслей.       Реган больше нет.       Известие о смерти матери воспринимается двояко: горчит на языке, выталкивая на поверхность трепетную детскую любовь Идрис, и ровным счетом не трогает ничего внутри у меня Анастасии. Просто был человек, а теперь его нет. Сухой факт, отпечатавшийся в голове чёрными безликими буквами извещения о смерти. Переломная точка, заставляющая ненадолго выплыть из прострации, до боли чётко воспринимая окружающий мир.       — И что дальше?       Вопрос заставляет взрослых ненадолго растеряться, а после снова всё приходит в движение. Все что-то говорят, что-то делают, куда-то звонят, носятся с папками и бумагами. Через несколько часов, когда в голове уже окончательно проясняется, кто-то в очередной раз всовывает мне в руки чашку чая и какую-то выпечку, чтобы затем снова оставить одну, на жёстком стуле возле заваленного бумагами стола констебля. Лишь ближе к вечеру пожилой полисмен наконец проясняет хоть что-то.       — Завтра тебя заберут родственники, так что нет смысла отправлять тебя в приют в Ньюкасле. Только бумажной волокиты прибавится, да переездов. Переночуешь сегодня в участке?       Я только согласно киваю в ответ, и мир вокруг снова приходит в движение. Все решают какие-то свои проблемы, носятся с бумагами, проводят мимо закованного в наручники воришку. Проблемы с моим размещением решены, и теперь больше никому нет дела до осиротевшей девочки-подростка.       Единственные приходящие на ум родственники — дедушка с бабушкой, которых я не видела ни разу в жизни, и которые до недавнего времени вероятнее всего даже не подозревали о моём существовании. Мне сложно представить, что они за люди. Нарисовать в голове цельную картинку не получается, и я ненадолго позволяю себе то, что позже может всё только осложнить и разрушить.       Я мечтаю.       Лёжа на стареньком, немного продавленном диванчике в чьём-то кабинете, укрытая изъеденным молью шерстяным пледом, я закрываю глаза и представляю в своей голове, какими бы они могли быть. Бабушка и дедушка. Люди, которых не было рядом со мной в прошлой жизни и которые бы наверняка прошли мимо в этой, не сложись обстоятельства так печально.       Седина в волосах, тонкие губы и множество гусиных лапок-морщинок, от частых улыбок собранных в уголках добрых, умудрённых опытом прожитых лет, глаз. Я не вижу её лица, только какой-то размытый образ из не складывающихся в единое целое отдельных деталей, но тем не менее находящий тёплый отклик в душе. Она смотрит как я танцую, мягко ненавязчиво поправляет неверные движения, а после, когда всё наконец выходит удачно, слушает о моей жизни и школьных проблемах, сидя на небольшой, пусть не новой, но неимоверно уютной кухне с чашкой ароматного травяного чая в руках. Пальцы тонкие, высушенные старостью и увитые сеточкой морщин, ласковые. Такие, что могут вечерами гладить по волосам, успокаивать, передавать не различимую внешне, но точно чувствующуюся сердцем любовь и поддержку. Там, разморенная непривычной лаской и теплом я бы рассказала ей про Хогвартс, про то, что мне приходится переживать каждый раз.       Красивая картинка разбивается сотней острых, бликующих в свете слабой настольной лампы осколков.       Нет, не рассказала бы. Необходимость открыться кому-то уже забрала из моей жизни человека, чертовски важного для маленькой Идрис, и незыблемую опору для меня Анастасии. Я не могу потерять ещё кого-то. В моей нынешней жизни слишком мало людей, чтобы разбрасываться ими направо и налево, чтобы ещё раз проверять, как повлияет на простого человека ментальная коррекция.       Я проваливаюсь в сон ещё до того, как большинство полисменов покидают рабочие места. Закрываю глаза, укутываюсь по самый нос пледом, стараясь в этом маленьком тёплом шерстяном коконе спрятаться от разрывающих черепную коробку проблем. На периферии восприятия мелькает голос пожилой соседки, тихо беседующей с констеблем о том, что девочке по жизни сильно досталось, а теперь ещё и это. Но понять о ком они говорят так и не удаётся — сознание окончательно накрывает спасительная темнота.       Я смиренно жду их приезда на всё том же продавленном диванчике: переодетая в чистое и аккуратно причёсанная волосок к волоску. Сердце скачет ближе к горлу, забивает все посторонние звуки грохотом крови в ушах, но через всю эту какофонию всё равно пробиваются мягкие, новые шаги возле двери кабинета. Ручка поворачивается плавно и я судорожно сглатываю ком в горле, совершенно точно не готовая к этому моменту. Не готовая окончательно разбить или подтвердить картинку, нарисованную воображением.       Я просто смотрю в её глаза. Немного уставшие, собранные, такие же карие как и мои. Я смотрю на своё отражение, постаревшее на много десятков лет и уже почти полностью прожившее свою нелёгкую жизненную историю. Но несмотря на прожитые года, на опыт и внешнюю собранность, где-то там, на дне, всё равно плещется растерянность и беспомощность. Она совершенно точно не знает, что делать со свалившимся на её голову подростком. Незнакомым, чужим детёнышем, смотрящим на неё с надеждой и такой же растерянностью. С новым человеком, насильно впихнутым в чужую, уже устоявшуюся жизнь.       — Здравствуй, Идрис, — голос спокойный, мягкий, но до болезненного безликий.       — Здравствуйте, мадам, — пересохшие губы слушаются с трудом, выдавая едва различимый шепот.       — Артур уже заканчивает с бумагами, дождёмся его в машине, — она окидывает строгим пристальным взглядом мою шерстяную юбку и тонкий кардиган. — Все разговоры отложим до возвращения домой.       Я просто киваю в ответ, стискивая в подрагивающих пальцах ручку своего потёртого чемодана. Внутри всё переворачивается, сжимается в тугую пружину и грозится разорвать лёгкие и сердце, когда сдерживаемые, загнанные в самые далёкие уголки подсознания, эмоции наконец вырвутся наружу.       Я не готова. И вряд ли когда-то буду. К этому просто нереально подготовиться.