Под слепым дождем

Солнце светило прямо в глаза, проникая сквозь окно кухни, у которого я стоял. Небесное светило сделало дождь словно золотым, окрашивая капли. Это было так волшебно и непередаваемо. Я всегда любил «слепой» дождик, или как его еще называют «грибной». Он с детства казался мне сказочным. Он словно проходил по городу с кистями и красками, делая улочки более живыми и ярками, напаивал их своей свежестью. Даже асфальт перестает быть серым и безликим, обретая четкие очертания и даже свой собственный, неповторимый запах. А еще я до безумия любил свой город. Помню как после дневной дремы, которая для меня была просто необходима, я забегал в гостиную, с разбега влетал на диван, где отец располагался, чтобы посмотреть телевизор, а мама что-то вечно штопала, и прыгал, весело крича. Я просто требовал, даже не просил уже, чтобы родители вывели меня погулять. Отец обреченно вздыхал, а мама откладывала шитье и отводила меня в мою комнату, где одевала. Вещи мне приходилось носить теплые, порой не по сезону жаркие, но мне было в тот момент безразлично это, потому что я хотел гулять. Мы выходили на улицу, когда солнце уже превращало горизонт в пурпурно-красное полотно с желтыми разводами. И я любовался этим полотнищем столько, сколько мог, вдыхая прохладу вечера. Но родители после часа прогулки вновь отправлялись домой, ведя усталого меня в тепло. А уставал я очень быстро, потому что был очень болезненным и слабым ребенком. Именно из-за моей немощности родители, в конце концов, отправили меня в деревню, с легкой подачи бабушки, которая там жила. Ближе к природе, как они говорили. Я возненавидел эту деревушку с первой же минуты, как только там появился. А осознание того, что мне придется еще и жить здесь, убивало окончательно. Я настолько сильно любил город, что проживание вне его пределов казалось мне мучением. Без знакомых улочек, без бетонных плит многоэтажек, без запаха асфальта после дождя я разрывался от тоски. Убегая из бабушкиного домика, что словно разделял территорию деревни и прилегающий к ней лес, я отправлялся бродить между деревьями, рискуя заблудиться. Порой я настолько уставал, что ложился спать прямо на земле, сворачиваясь комочком у могучих корней. Меня даже несколько раз искали всей деревней, ведь я мог проспать до темноты. Но потом все привыкли. Бабушка не раз разочарованно опускала руки, видя мое отношение к деревенскому существованию. Она-то надеялась, что у нее будет какой никакой, да помощник, ведь после смерти деда у нее никого не осталось, но я не оправдал ее надежд. Но не подумайте, что я был этаким засранцем, на самом деле я любил бабушку, лишь жизнь в том месте мне претила. Только одно могло скрасить мое существование вдали от города – дождь. Он не был таким, каким я привык его видеть. Этот дождь был более необузданный и дикий, но его запахи так же опьяняли меня, а краски резали глаза. Я выбегал за порог, прямо под бьющие наотмашь струи, и танцевал. Танцевал безумно и как-то первобытно: прыгая по лужам, поднимая лицо к небу, крепко зажмуривши глаза. Бабушка, видя все это, причитала и голосила, мол, когда-нибудь меня заберет дождь, как деда. Но я не понимал этого, пока не вырос достаточно. Сейчас, проведя все параллели между жизнями и явлениями, вижу, что дождь на самом деле «забрал» всех умерших в тех местах. Кто-то поскользнулся на мокрой земле и упал, ударившись головой о камень, кто-то заболел после ливня или же попал в аварию из-за мокрой и скользкой дороги. Всех в деревни хоронили в дождь, даже моего деда. Будь то зима или лето, осень или весна, все равно на похороны и в день чей-то смерти шел дождь. Меня не очень пугали такие суеверия, но все жители боялись дождя. Они смотрели на меня порой как на сумасшедшего, обходили стороной и даже крестились, думая, что я этого не замечаю. Мне же было безразличны их предрассудки, они казались мне смешными. Мои чудачества и просто языческое поклонение стихии отвадило от меня всех ребят. Они, подражая взрослым, обходили стороной, только завидев меня. Даже боялись дразнить, так в них засели глупые поверия старушек. И лишь один паренек отважился со мной дружить. Кирилл тоже был обделен общением, возможно именно поэтому мы и сошлись. Его никто не принимал в свою компанию опять же из-за старых предрассудков и вечных пересудов дородных деревенских баб его «матери-ведьмы», как они ее называли. Не знаю, действительно ли в его роду были колдуньи, но его поведение и правда можно было назвать несколько странным. Он не гонял потрепанный мяч, не бегал на речку, чтобы искупаться в жаркие часы, он лишь наблюдал. Наблюдал он за всем и всеми. Кира, как на свой манер назвал я его, особенно любил наблюдать за природой. Мы часто забирались на крышу сарая или прятались на сеновале по вечерам и смотрели в небо. Темно-синее небо подмигивало нам множеством ярких звездочек, словно вот-вот откроет какую-то чудесную тайну. Я порой немного отвлекался и бросал взгляд на Кирилла, дивясь выражению безмятежности на его лице. Мы с ним не воровали яблок, не разоряли соседских курятников, мы были тихими и спокойными детьми, обособившимися ото всех в своем собственном маленьком мирке, который каким-то чудом у нас совпал. Порой, когда уже стал подростком, обретя под носом небольшой пушок темных усиков и избавясь от детской слабости, я спрашивал своего друга, почему же он общается со мной. Его ответы всегда были туманными, но он ни один раз утверждал, будто я заберу его отсюда, ведь ему тоже не нравилось в деревне. Наверное, его мать являляется все же ведьмой. Мой друг оказался прав, я действительно пригласил его снимать со мной квартиру, когда вернулся в город, чтобы поступить в ВУЗ.