***
Вы замечали как кайфово звучит жидкость, которую наливают в какую-нибудь ёмкость? Только не молоко в стакан или не чай в тонкую фарфоровую чашку. Это больше напоминает журчание. И не вино в бокал — оно наливается почти беззвучно. Пиво в пивную кружку — неплохо, но всё же, это не то. Звук какой-то странный. Ещё и пена в конце всё проглатывает и подавляет, как будто никакого звука не было и ты сам всё это придумал. Кофе в крупную глазурованную кружку — это то, что надо. Если бы этот звук можно было поставить на повтор в голове, то именно так выглядела бы утопия в сознании. Хэ Тянь думает: этому безумию определённо должен быть конец. Всё когда-то заканчивается, его просто не может не быть. Сейчас не ночь, в окно отеля бьёт солнечный свет, в соседней комнате работает телевизор, но Хэ Тяня, почему-то, снова накрывает. По-ненормальному, по-больному накрывает, в какой-то из точек пересечения внутри него, где заканчивается уверенность в себе и начинается аномальная усталость и почти-растерянность. Он лежит и смотрит в потолок. Это не нормально. Отвлекаться мыслями о посуде и жидкостях. Выжимать самого себя как тяжёлое мокрое полотенце, еле-еле, по каплям. Выжимать прикосновения, которые вспышками; выжимать злые взгляды. Ворох эмоций Рыжего, в котором не разобраться. Что-то на подкорках подсказывает: в нём нельзя разбираться. Он держит лицо Рыжего в памяти и обводит по контурам, но то, что ему нужно понять ускользает так быстро, что он и понять не успевает. Там, в этом ворохе, слишком много того, что Хэ Тяню не понять. Дебри. Всё когда-то заканчивается, но почему не прямо сейчас? Почему не тогда, когда сам Хэ Тянь решит, что достаточно? Ведь правда, хватит уже. Вчера он был готов сам позвонить Чэну, чтобы узнать номер телефона психотерапевта, который занимается лечением отца. Может быть, прописал бы какие-нибудь антидепрессанты. Цзянь И говорил, что после них вся жизнь улыбается тебе с такой любовью, что на её фоне лицо Мао Цзэдуна гаснет, как просроченная лампочка. Хотя вряд ли от этого безумия есть какие-то специальные таблетки. Да и, может быть, всё не так фатально. Сердце бьётся, как билось, дальше. Он просыпается по утрам, засыпает вечером, делает, как всегда, всё, что хочет. Но почему от этого осознания, вся эта херня наоборот бьёт под дых с ещё большей силой? Хэ Тянь с силой трёт лицо. Он не гей. Это проверенная жизнью информация. Настолько точная, что Хэ Тянь готов дать на отсечение свою голову. Он встречался с девушками, он спал с девушками, его возбуждают девушки. Чёрт возьми, проверьте историю браузера или… любой угол в его квартире, где всюду валяются эротические журналы. Это даже смешно. Он не гей, но… Потолок гостиницы залит ярким медовым светом. Почти так же, как тогда, у него на кухне, когда Рыжего понесло. Их обоих понесло, но то, с каким остервенением этот ненормальный врезался в губы Хэ Тяня… было реально неожиданно. Сравнимо, разве что, с горстью петард, которые подожгли и бросили к тебе в кровать рано утром. Когда он ушёл, Хэ Тянь привычно ходил из угла в угол, посыпая сигаретным пеплом пол, и думал. Думал, думал. Даже о том, что, может быть, это было случайно? Нет. Не может. Не случайно. Не с такими как Рыжий, не в этой Вселенной. Хэ Тянь закрывает глаза и утыкается в сгиб локтя. Хорошо. Наверное, он может представить, что всё это нормально. Хотя Рыжий и понятие нормальности это так же несопоставимо, как балерина и долбёжка «крокодилом» в вену на голове. Хорошо. Он может представить, что всё нормально, не думая о Рыжем. Может ведь? Хэ Тянь изламывает брови и чуть прикусывает нижнюю губу. Представляет, что за окном не шумит чужой город, не слышны голоса на чужом языке, и что ему не нужно дожидаться брата и отца, и не нужно ни с кем общаться. Не нужно оправдывать чьи-то ожидания и позволять трахать в рот свои собственные желания. Представляет, что срывается и выбегает на улицу, ловит такси, едет в аэропорт. Представляет, что через шесть часов он уже в своей студии. Лежит в тишине вот так, как сейчас — там. Или стоит, привычно опершись бедром о кухонную тумбу. А там, совсем рядом: тук, тук, тук. Сбитые костяшки, перебинтованные пальцы. Запах домашней еды. Тепло. Резкий взгляд, от которого мурашки по коже и с ходу едет крыша. Хэ Тянь жмурится сильнее, чувствуя, как сердце пропускает удар, а лёгкие судорожно сжимаются. Сжимается и горло. И — да. С того дня они так и не виделись. Хэ Тянь приподнимается на локтях, врезаясь взглядом в стрёмную вазу с цветами, которая стоит на столике напротив кровати. В соседней комнате плотно задёрнуты шторы, из-за этого по столику и стенам пляшут голубоватые тени от мигающих картинок в телевизоре. Показывают трансляцию какого-то праздника в городе. Рот Рыжего на вкус как сумасшествие. Хэ Тянь вдруг усмехается, вспоминая сжатые пальцы на свой футболке и шумное сопение. Дикарь. От внезапной вибрации в кармане почти подкидывает на месте. Он рывком садится на постели и не глядя отвечает на звонок. — Чао! Чао! Как там Рим, красавчик? Цзянь И, судя по голосу и окружающему шуму, шатается где-то в центре. — Пообещай мне, что больше никогда не будешь произносить иностранные слова, — Хэ Тянь встаёт с постели, пытаясь унять нервную дрожь в кончиках пальцев. — У тебя отвратительный акцент. — Э-эй! Ты не в настроении? Я, между прочим, на болтовню с тобой деньги трачу! Хэ Тянь встаёт, медленно и с наслаждением потягивается и подходит к окну. Солнце не спеша подбирается к Колизею, играя лучами сквозь его продырявленные стены. Люди подтягиваются к Венецианской площади, чтобы встретить очередной тёплый закат в тёплом городе. — Я тебя не просил, заметь, — отстранённо говорит он, бродя стеклянным взглядом по чужим силуэтам. Спрашивает, чтобы хотя бы что-то спросить, — Как там дома? — Ничего нового, — голосит Цзянь, отмахиваясь. — Лучше расскажи про Италию! — Я был здесь четыре раза в прошлом году, что нового ты надеешься услышать? — Хэ Тянь приоткрывает дверь и выскальзывает на полукруглый балкон с кованым парапетом. Садится на плетёное кресло и берёт сигареты со стеклянного столика, стоящего рядом. — Куда бежишь, кстати? — Домой. Я обещал позвонить Чжаню СиСи, как только доберусь, но… — Но позвонил мне, — Хэ Тянь закуривает и щурится от солнечных лучей, кинувшихся в лицо из-под очередного яруса Колизея. Вечереет довольно быстро. — У вас там уже поздно. Он наверняка переживает. Цзянь И вдруг замолчал, и в динамике ветром пронеслась машина, после чего стало совсем тихо. Хэ Тянь негромко позвал его. — Да? — Что-то произошло? С Цзянем определённо было что-то не так. Но наверняка, мельком подумал Хэ Тянь, случай не настолько клинический, как его собственный. — Я… хотел сказать кое-что, — слышно, как Цзянь возобновил шаг. — Но знаешь, наверное, это подождёт. — Уверен? — Да… да. Уверен. Полный порядок. Вряд ли это так, но Хэ Тянь был не в настроении выяснять. Да, вот такой вот он херовый друг. Сейчас, когда Хэ Тянь был полон желания разбить о свою голову чугунную позолоченную пепельницу, вряд ли он смог бы помочь психологической реабилитацией своему другу. Как бы хуже не сделать. И он вдруг спрашивает, непонятно зачем: — Кстати, как там Малыш Мо? Наверное, потому что эта тема уж точно не сможет испортить разговор. Не с Цзянем, и не с некоторых пор. Возможно, это даже не плохая идея. Но Цзянь опять внезапно замолкает. Точно так же, как полторы минуты назад. От этого молчания немеет в затылке. — Ты здесь? — Да. Просто… — В чём дело? — получилось слишком резко. — Я слышал кое-что. Не знаю, насколько это правда, но Чжань СиСи сказал, чтобы я старался не общаться с ним наедине. Слышал кое-что? В голове вспышкой: солнечный свет, кухня, рывок Рыжего к нему. Бред. Невозможно. — Что ты несёшь? Хэ Тянь потрошит указательным и большим пальцем бычок сигареты, так яростно вслушиваясь в то, как Цзянь И на том конце трубки звенит ключами в подъезде, что начинает покалывать в ухе. — Сейчас, секунду. Войду. Хэ Тянь чувствует раздражение. Хэ Тянь подкуривает ещё одну сигарету, встаёт и подходит к балконным перилам, впиваясь в их тяжёлый холод пальцами. Он не знает, что только что встало на дыбы в его груди, но от всего этого нервная дрожь поднимается от кончиков пальцев к груди и замирает там, вместе с сердцем. Кстати. Его когда-нибудь перестанет так крыть? А Цзянь всё ещё молчит, как будто специально. Через полминуты накатывающей волнами мигрени слышно как он, наконец, валится на диван и возобновляет разговор. — Как я уже сказал, я не знаю, правда это или нет, но… кажется, Рыжик общается с Шэ Ли, а Чжань СиСи... в общем, он терпеть его не может и сегодня в школе я позвал Рыжика, но потом вспомнил, что Чжань СиСи попросил пока не… — Стоп. С Шэ Ли? Сладковатый дым встал поперёк горла. Хэ Тянь больно сглотнул его и вытащил изо рта сигарету, застывая с ней между пальцами как статуя. — Да, да! Шэ Ли. Правда, я не знаю, помнишь ли ты его... такой мутный парень из параллели, он ещё вроде какой-то там свой бизнес ворочает. Чёрт возьми, конечно же он его помнит. Вряд ли возможно представить человека, которого Хэ Тянь ненавидел бы сильнее. Вряд ли вообще возможно испытывать столько ненависти по отношению к чему или кому угодно. Хэ Тяню плевать на всё, но Шэ Ли был кем-то из ряда вон. Почти как Рыжий, но в противоположном смысле. (Ещё бы разобраться в смыслах относительно Рыжего). — В общем, кажется, Рыжик и он дружат, — Цзянь сказал это со всем скептицизмом, на который был способен. Неудивительно. Более странных людей для дружбы представить сложно. Сложно вообще представить, что Рыжий способен с кем-то дружить. — Ты говорил с ним? — Нет. Сегодня днём, в школе, мы видели его, но Чжань СиСи сказал, что лучше пока не общаться с ним. Не в том дело, что мы его бросаем… Я хочу сказать, что, наверное, лучше узнать, правда ли это. — От Шэ Ли можно не ждать ничего хорошего, — для бьющей в висках ярости, которая переполняла его сейчас, у Хэ Тяня был аномально спокойный голос. В противовес побелевшим костяшкам на руке, которой он до боли сжимал перила. — Я знаю! К тому же, Рыжик ведь твой друг, и я решил, что можно с тобой обсудить это и решить, как быть дальше. Друг. Этот друг с радостью проломил бы Хэ Тяню черепушку. — Ты можешь узнать, правда это или нет? — Но как? Хэ Тянь щёлкает по бычку, который легко спрыгивает за пределы балкона. Возвращается в комнату. — Подойди к нему в школе и спроси. — К Шэ Ли? Ты совсем спятил? — Не к Шэ Ли, — Хэ Тянь процедил эти слова, будто имя Рыжего было чем-то, что было запрещено произносить. На деле же, он просто не мог этого сделать. Физически. — И что мне ему сказать? «Почему ты общаешься с этим психом»? Да Рыжик мне почки отобьёт! Даже если это не правда. Хэ Тянь сжимает кулаки. — Просто спроси его, Цзянь, — голос всё такой же спокойный, но от этой интонации подкосило бы кого угодно. Слышно: Хэ Тянь не примет отказ. И кое-что, более важное — Хэ Тяню это реально нужно. О причинах Цзянь И не стал задумываться, ведь всё вполне логично. Рыжик — друг Хэ Тяня, а если подумать, то и его тоже, и Чжаня СиСи. К тому же, Хэ Тянь ненавидит Шэ Ли. Всё ясно, как день божий. Цзянь мнётся несколько секунд, но потом согласно мычит. Они говорят ещё пару минут. Когда мысли становятся настолько тяжёлыми, что их не получается игнорировать, Хэ Тянь заканчивает разговор. Бросает телефон на стол и садится на постель, водя каменным взглядом по совсем уже вечерним лучам солнца, сползающим по стене вниз. Сцепляет пальцы перед собой, опираясь предплечьями на колени. Хмурит лоб. Сука. Как же он ненавидит этого ублюдка Шэ Ли. Брови до боли сведены у переносицы. Если честно, Хэ Тянь боялся, что услышит, что Рыжего сбила машина или его отпиздили за ближайшим углом, но это… Это хуже. В груди тянет. Это не проблема в масштабах всего мира, но он готов сорваться в любой момент. Вызвать вертолёт прямо на Венецианскую площадь и свалить обратно в Китай, чтобы вышибить мозги Шэ Ли. Просто потому, что наконец появился повод. Смешно думать о том, что тот самый повод — это Рыжий. Но Хэ Тянь не смеётся. Проблема в масштабах вселенной в том, что его это слишком волнует.***
В Ханчжоу половина первого ночи, и в Рыжем всё закипает, когда на экране телефона мигает входящий вызов. «пидрила». — Не потерял меня? Хэ Тянь и правда срывается. — Да ты ахуел, что ли?! — И всё внутри Хэ Тяня сносит маленьким торнадо. Раздражение Рыжего привычно врезается в подкорки, рассыпаясь ледяными иголками. Со временем они стали казаться Хэ Тяню мягкими, как кошачьи лапы без когтей. Хэ Тянь садится на постели, впиваясь пальцами в телефон, отчего кончики белеют и начинают покалывать. Он беззвучно, больно сглатывает и говорит: — Привет. Легко представить, как бесится Рыжий. Как тоже садится на постели, но не так, как Хэ Тянь — рывком. Кривится, сжимает в пальцах телефон в надежде, что треснет стекло на дисплее. Рыжий и правда бесится. Думает: вот в натуре — пидрила. — Хуля тебе надо? — Хотел узнать, как ты. И раскрошить череп Шэ Ли об асфальт. И узнать, как ты после того дня. И ещё кучу других подробностей, вроде: башка вообще как, в порядке? Нормально дышится? Мне вот, ни черта. Мне вот было нормально, а сейчас мозг едва справляется, чтобы всю эту чушь в слова перемалывать. Хэ Тянь хочет спросить о многом, но не спрашивает. — Я кладу трубку. — Подожди. Рыжий шумно выдыхает. Да господи, блять. Голос Хэ кинул на напряг с первого колебания в динамике. Не то потому, что с того дня они никак не контактировали, не то потому, что он был слишком тихим. Слишком лишённым всего того выпендрёжного говна, которое есть в Хэ Тяне. Еле различимо дрожал, как струна на заключительном аккорде. Это бесит. — Тебе там, — где бы ты, сука, ни был, — делать вообще нехуй? Звони своим придурочным друзьям. — Не злись. — Ты мне ещё попизди. Разбудил, а теперь командовать тут, бля, будешь? На самом деле, он ещё не спал. После перегона машины Рыжий всё ещё чувствовал сильную эйфорию. Отходил, как от наркоза, лежал и втыкал в потолок, но этому придурку об этом знать совершенно не обязательно. Хэ Тянь вздыхает, но осторожно улыбается, потому что в трубке всё ещё не слышно прерывистых гудков, а Рыжий вслед за ним тоже пытается понять, почему он вообще всё ещё слушает весь этот бред. — Если ты забыл, придурок. Или там, не понял, бля, — он раздражённо чеканит прямо в динамик, так, что слова шумят в конце, — я у тебя больше не убираюсь. Я не твоя, бля, прислуга. Хватит сюда звонить. У Хэ Тяня, наверное, с головой проблемы. И сейчас об этом подумали они оба. — Я позвонил не для того, чтобы говорить об уборке. Хэ Тянь реально собирался об этом спросить, чтобы не ждать Цзяня или возвращения домой. Но как только услышал Рыжего (ощутил его присутствие), внутри будто кто-то щёлкнул рубильник. Хэ Тянь понял, что не сможет ничего спросить. Вместо того, чтобы завести разговор, который казался даже слишком важным, он слушает. Как ненормальный слушает отрывистый грубоватый голос и чувствует, что внутри, почему-то, понемногу отпускает. — Скажи честно, — Рыжий тяжело вздыхает, — Ты себе тогда последние мозги, что ли, выблевал? И вдруг понимает, что спизданул лишнего. Про тогда лучше не вспоминать и, тем более, не трепаться. Не дай бог, этот придурок скажет хоть что-то. — Да, я в тот день и правда был немного не в себе. Хотя, кто из них был в большем неадеквате — очень спорный вопрос. — Ты, бля, всегда не в себе. — А ты всегда такой после сна? Рыжий, вместо ответа, вдруг выпаливает: — Слышь? А тебе в твоих хоромах вообще как одному? Норм? Крыша не съезжает? — Хочешь мне компанию составить? Ага, пиздец. Десять раз. — Спрашиваю, потому что ты ебанутый. Ищу корень проблемы. Пытаюсь понять — ты с рождения такой или тебя чем-то прибило. В динамике повисает пауза, и Рыжий тяжело вздыхает, наполняя лёгкие воздухом и уже собираясь раздражённо зарычать в трубку: этот мудак позвонил, чтобы помолчать или чё? — Моя мать, — неожиданно серьёзно отвечает Хэ Тянь. — Дело в моей матери. Где-то между желанием вырвать себе язык за то, что он вообще задал этот вопрос и тем, как он почти нажимает на кнопку завершения вызова, мозг против воли подкидывает Рыжему вьетнамских флэшбэков. Такая же интонация у Хэ Тяня была, когда он просил Рыжего остаться до вечера и, хер его знает, зачем, приготовить больше еды, которую он всё равно потом, наверное, выбросил. Или до сих пор хранит в холодильнике как грёбанный трофей: взял честно, мозг Рыжему в тот вечер вынес по полной. Рыжий не спец в психологии, но, кажется, это не здраво. И этот голос, в котором сквозь извечный блестящий налёт выебонов будто пробивается тоска или грусть, или ещё хуй знает что — Рыжий эти полутона не различает. Но что-то в груди предательски заскулило, а потом неожиданно потянулось за этой интонацией: приняло, пропустило через себя, поверило. Это очень, очень опасная херня — даже просто замечать за собой всё это. Рыжий замирает в ебучем ужасе, размышляя о том, что это, наверное потому, что он уже был готов заснуть, когда этот придурок позвонил ему. Конечно же, только поэтому. Он застал Рыжего в тот момент, когда тот был слишком расслаблен. Хэ Тянь чем-то шуршит на другом конце трубки. Наверное, сигареты распечатывает. Рыжий пытается сделать вид, что ничего не заметил, спастись привычным раздражением. Говорит: — По голове тебя в детстве пиздила что ли? Слышно как Хэ Тянь щёлкает зажигалкой. — Нет, — слегка шепелявит зажатой между зубов сигаретой. — Она меня бросила. Вопрос почти вырывается на автомате, но Рыжий себя останавливает. Он же пообещал, он же больше, бля, ни о чём не спросит. Пусть этот мажор себе сам эти болячки ковыряет, как лопаткой в песочнице. Хэ Тянь, наверное, понимает, поэтому поясняет как-то невпопад: — Она умерла. О таком, наверное, нельзя сказать не невпопад. Рыжий подвисает. Думает: неслабо его там корёжит. У него, видать, бывает. Рыжий не знает, у людей вроде Хэ Тяня такое от безделья происходит или это какой-то отдельный сорт выебонов, но опять чувствует что-то дохуя стрёмное. Даже на секунду забывает (не понимает), что на том конце трубки, Восточно-китайского моря, всей планеты — Хэ Тянь. Этот богатенький, с придурью. Что в таких ситуациях говорить, хуй знает. Рыжий не знает, что за женщина родила такого придурка, не знает, давно она умерла или вчера, не знает, насколько сильно Хэ Тяня накрывает или может накрыть. Он нихуя о нём не знает и знать не хочет. Точно так же, как и не знает, почему всё ещё держит мобильник у уха и слушает весь этот бред. А ещё… Он чувствует, что злится не по-настоящему и от этого хочется раскрошить самому себе ебало. — Не напрягайся так, Малыш Мо. — Нахуя мне напрягаться. Это ведь не моя мать умерла. И от стыда с ходу мазнуло жаром по щекам. Да господи, что с ним? Рыжий с силой сжимает переносицу. Бля, какая отвратительная, ужасная мысль. Просто скотская. Рыжий спрашивает настолько тихо, что Хэ Тянь, скорее всего, примет этот шорох за помеху на линии: — Давно? Но Хэ Тянь понимает. Выдыхает дымом: — Мне было одиннадцать. Рыжий слушает напряжённо, будто когда фраза закончится, смех Хэ Тяня прольётся тягучей смолой в ухо и он подъёбливо спросит: что, хотел узнать обо мне побольше, Малыш Мо? Всё-таки, дружить-то хочешь, всё-таки тебе интересно. Такой ебанизм. Хотя, если честно, лучше бы так. Потому что этот придурок опять подвисает, а Рыжий в тотальной растерянности пялится в потолок, сверлит квадрат света от фонаря, который падает с окна. — Ну и… — бля, голос опять сипит. Рыжий прочищает горло, — часто тебя так? Ну, накрывает? Иначе это не назвать. Никто не звонит человеку, которого ненавидишь просто от нихуя. Потрепаться за умерших родственников, обсудить степень ебанутости своего отца, помолчать в трубку на моментах, когда разговор заводит в такие дебри, куда лучше вообще не соваться. — Да нет. Просто… иногда такая херотень происходит, что даже не знаешь, куда себя деть. — О, ты даже не представляешь, насколько я понимаю о чём ты. Благодаря общению с Хэ Тянем Рыжий в этом побил все рекорды. — Иногда ещё и снится. Он не будет думать, нахуя ему вообще всё это надо. Только вяло интересуется: — Какая, например? И Рыжий слушает негромкий голос, изредка мычит в ответ и реально пытается не думать о том, что сейчас происходит. Думает о чём угодно кроме. Думает о том, что сегодня, наверное, будет дождь. Думает о том, что очень странно, что нет помех в динамике и связь не прерывается. Думает о том, что у этого придурка голос такой уставший, будто он в своих заграницах землю пашет или таскает на горбу двадцати килограммовые мешки с сахаром. — …а ещё напрягает конкретно, потому что после её смерти у отца начались ментальные проблемы. — И чё это значит? — Что-то вроде кризиса, только серьёзнее. Пришлось психотерапевта нанимать, — Хэ Тянь хмыкнул и сказал на более понятном для Рыжего языке: — короче, у него крыша поехала. Рыжий молчит в ответ. Он не знает, что ответить. Он понятия не имеет, что значит переживать за отца или быть к нему привязанным, мать воспитывала его одна. Но представляя мажорскую мутную рожу ему, почему-то, не хотелось плеваться ядом и орать. После странной паузы, Рыжий выдавливает вполголоса: — Не парься особо. Чё вам будет стоить, за дохуя денег вылечат. — Деньги не всегда всё решают, и ты был в этом прав, Малыш Мо. После смерти матери у отца и правда начались серьёзные проблемы с головой. В тот момент себе дала волю та черта характера богатых людей, из-за которой сын может начать ненавидеть собственного отца. Об этом лучше не вспоминать. И особенно о том, как его отец справлялся с утратой: напивался, насиловал официанток на их личной яхте, от скуки заставлял персонал держать жестяные банки или яблоки, пока он по ним стрелял. Он думал, что Хэ Тянь ничего не знал и не видел, что сидел с нянькой в своей каюте. Хэ Тянь с детства был приучен к роскоши, но иногда его тошнило от неё. От развращённости и вседозволенности. От гнили, которой исходились деньги и вся эта жизнь. После встречи с Рыжим это переросло в идею-фикс. Найти способ избавиться от своего прошлого. Найти способ подобраться к Рыжему. Пожалуйста, пусти меня в свою жизнь. Дай мне вдохнуть этой простоты и тепла. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Он понимает это только сейчас. И понимает, насколько сильно он тогда ненавидел отца. Его выходки, скатившуюся ко всем чертям жизнь их семьи. Как будто только отец потерял кого-то близкого. Как будто Хэ Тянь и сам не пытался найти способ сделать так, чтобы его не выворачивало от боли, клетку за клеткой. Мать в его памяти осталась тёплым солнечным светом. Как всегда прохладной рукой, которая гладит с утра по голове. Мягкими губами, которые целуют в лоб. Объятиями, которые спрячут от отца, когда он выпьет много виски и вдруг потребует младшего сына к себе, заняться воспитанием. Хэ Тянь ненавидел эти моменты. Каждый раз казалось, что когда мать стояла в углу кабинета, слушая всё это, а он стоял перед отцом, как провинившийся, ей было немножко больно. И без того бледная кожа становилась ещё бледнее. Иногда она позволяла применять те воспитательные — жёсткие — меры, которые она ненавидела, только потому, что ей казалось, что у неё самой не достаёт тех сил, которых было бы достаточно для воспитания сына. Мать была болезненной, но не слабохарактерной. Это не одно и то же. Она была не виновата, её так воспитали. Она действительно верила, что муж — сильнее, умнее. Он разбирается во многих вещах, которые помогут сделать ее малыша сильным. Нужно немного потерпеть, нужно перестрадать, зато Тянь будет счастлив. Хэ Лан... Он помнил её, но смутно. Будто смотрел на солнечный свет сквозь стакан воды. Помнил немного низкий голос. Всегда идеально прямые длинные волосы цвета вороньего крыла, привычно заведённые за уши. Яркие и блестящие, совсем не такие как у него и Чэна, светло-голубые глаза. От воспоминаний о матери с ходу начинало скулить в грудной клетке. Хэ Тянь не вспоминал, господи, почти никогда не позволял себе вспоминать. Он понимал, что, возможно, этим оскорбляет память о её смерти. Но это так больно. Настолько больно, что почти не ощутимо. Он вспоминал о ней в какие-то критические моменты в жизни. Вроде того момента, когда он наконец начал жить один и больше узнавать о самом себе. Или когда встретил человека, от одного только взгляда на которого коробит. Но коробит так, что хочется только больше. Хочется ещё. Прыгать и прыгать с разбегу в бассейн, в котором вместо воды — крошево из стекла. Что сказала бы мать? Поняла бы его? В этом Хэ Тянь не сомневался. Он мог бы рассказать ей что угодно, любой секрет, любое переживание. Мать — совсем другая, как и он. Внешне отец, брат, и он кажутся почти одним лицом, но Хэ Тянь никогда не чувствовал ни к кому из них такого доверия и привязанности, как к матери. Грубоватый голос в который раз возвращает к жизни: — Ты, видимо, в него такой шиз. Рыжий даже не заметил, что прошло уже минут двадцать. Пока Хэ Тянь полоскал ему уши историями о своей ебанутой семье, он даже ни разу не огрызнулся и не послал его нахуй. Просто слушал, изредка отвечая. Это было почти похоже на нормальный разговор. Нет, реально. Разговаривать с Хэ Тянем оказалось слишком просто. Так просто, будто Рыжий не ненавидит его всем сердцем и не хочет отпиздить до кровавых соплей. Так просто, будто они не сосались посреди его дизайнерской кухни. Будто Хэ Тянь не толкал ему свой язык в рот, а Рыжий не открывал его шире. Сейчас эта мысль показалась ебаной дикостью. — Странно, что тебя папочка не отдал в частную школу. — Он пытался, — усмехнулся Хэ Тянь, снова закуривая. (На какой, бля, по счёту сигарете, Рыжий должен был сбросить звонок и отключить телефон?) — Я отказался. — Нахуя? Голос Рыжего был сонным и тихим, Хэ Тянь никогда не слышал его таким. В уголках глаз в крошечную гармошку собрались тонкие морщинки. — Если бы я пошёл в частную школу, мы бы не встретились. — И слава богу, блять. Вот праздник был бы. В динамике повисла тишина. — Извини, что разбудил. Уже поздно. — Хуле тут скажешь уже. Разбудил же. У Рыжего немного хрипит голос, и он снова, совсем немного, напоминает хулиганистого мальчишку. — Спокойной ночи. — Смотри с окна не спрыгни. Ну, в смысле… Бля, бля, бля. Рыжий зажмурился. Сука, он уже реально не соображает. — Тебе же снится всякая хуйня. Кто его, ебанутого, знает. Может у него ещё лунатизм, выгодной акцией плюс ко всем прелестям. Слышно, как Хэ Тянь улыбается: — Переживаешь за меня? Рыжему кажется, что в голосе звучат знакомые заёбистые нотки и от этого, почему-то, дышать становится немного свободнее. — Короче, пиздуй-бороздуй. Я сплю. И через полминуты Рыжий действительно уже спал, а нагретый ухом телефон с привычным грохотом приземлился на стол.