Забудем?

За окном было одновременно темно и ярко, как бывает городской зимней ночью. Затянувшийся Новый год мигал красно-зелеными огнями на чьем-то балконе напротив и изредка взрывался в отдалении салютами, и весь мир был припорошен мелким податливым снежком. Фабричные ходики, модные часики, цифры в углу телеэкрана, будильники на айфонах повсюду в Москве запоздало натикали седьмой час утра, и кое в каких домах уже зажигали огни те несчастные, кому в праздники предстояло идти на работу. Но в одной конкретной квартире недалеко от Патриарших свет не гас с прошлого года. Здесь у крошечного стола, накрытого заляпанной клеенкой и заставленного различными — опустевшими — емкостями, сидели двое. Один из них был Илья, безработный двадцатитрехлетний студент-магистрант и, как он сам любил про себя говорить, — нормальный и здоровый русский парень. Будучи весьма устойчивым к алкоголю (но не перед ним), Илья часто досиживал на вписках до самого рассвета. Второй был, что неожиданно, его близкий друг Авксентий (который умолял всех звать его просто Сеней). Неожиданно потому, что тот отчего-то изменил своей привычке быть приличным и наклюкался в зюзю. Они спорили. Начав предутреннюю философскую беседу с мирного обсуждения прошедшего года, они прошлись по издыхающему в муках российскому кинематографу с его очередными «Елками», поразмышляли над вероятностью инопланетного вторжения и к семи утра отчего-то заговорили о любви. И абсолютно, совершенно, категорически не сошлись во мнении. Илья утверждал, что любовь — чувство прекрасное, но непостоянное. Любил одну, полюбишь и другую. Люди меняются, и чувства меняются вместе с ними. Спящая в соседней комнате Ксюша, его девушка, мирно посапывала, откинув голову на полное бедро своей подружки Светы. Ей, естественно, и в голову не могло прийти, что уже довольно скоро Илюшина теория коснется и их отношений. Сеня спорил, отчаянно краснея впалыми щеками и щуря пьяно блестящие глаза. Сеня утверждал, что Любовь — она одна и навсегда. Истинная Любовь, которая пишется с большой буквы. — Всё остальное, — говорил он, потряхивая пустые бутылки и пакеты из-под сока в поисках чего-нибудь, содержащего хоть глоток живительной влаги, — суть влюбленность, чувство эгоистичное и собсвин… собственническое. А Любовь настоящая, она не такая, она — она отдает, ничего не требуя взамен. Когда по-настоящему любишь, не важно даже, отвечают ли тебе взимнось…вза-им-нос-тью! Главное, чтоб объект твоих чувств был счастлив, пусть бы и с кем другим. Спор затягивался, и Илья — усталый, пьяный и неспособный подыскать аргументов, которые находчивый друг не смог бы опровергнуть, — решил прекратить беседу известным способом. — Ну ты, Сеня, и романтик, — перешел он на личности. — Будто из собственного опыта говоришь. Ну-ка делись, кому это так повезло? Кто та счастливая цыпа, которой мой друг отдал свое верное сердце? Это был не вполне честный прием: Илье было прекрасно известно, что за полтора года, минувшие с момента их знакомства, Сеня ни с кем не встречался. Так что мрачный взгляд, которым его одарил друг, он встретил кривой вызывающей улыбкой. А Сеня, чуть качнувшись, неожиданно привстал на стуле и навис каланчой над столом, заставляя Илью немного стушеваться. Он редко вспоминал, что худой и интеллигентный друг выше его почти на голову, благо тот постоянно сутулился или обтирал спиной все стены в зоне досягаемости. А тут еще столик, опасно заставленный стеклотарой, габаритами был немногим больше шахматного. Too close, man… — Я, друг мой, баб во-обще не люблю, — сказал Авксентий Заречный, двадцати четырёх лет отроду, неожиданно вусмерть пьяный и опасно доверяющий своему лучшему другу Илье, нормальному и здоровому русскому парню. — Я, как ты любишь выражаться, пидор. Гомик, педик и пидорас. И пока Илья сидел, насколько это было возможным, отодвинувшись от спятившего товарища, Сеня рассмеялся истерично и вдруг от души треснул его по лбу своим горячим и самую малость липким лбом. Было больно, двинулся Сеня с размаху. А сам, наверное, и не почувствовал даже, алкаш. Справедливости ради, Илья и сам осознал амплитуду случившегося столкновения только после, проснувшись с бодуна, так что на момент коллапса он только икнул и попытался отпихнуть Сеню, неуверенно тыкнув ладонью тому в плечо. Когда чужая горячая рука ухватила его за кисть, не давая несчастному вернуть свою конечность туда, где ей положено быть, Илья окончательно сник и мысленно приготовился к пиздецу. И пиздец грянул, когда к его губам прижались сухие тонкие губы. Разных губ Илья, начиная еще с детского сада, перецеловал немало — но обычно те пахли всякими вишенками-малинками, иногда блестели, иногда сверкали, были мягкими, пухлыми и в меру влажными, уступчивыми и послушными, гладкими и, ну, женскими. Сеня, вот предатель, целовал его так, как крестоносец, проплутавший несколько месяцев в палестинской пустыне, припадал бы к полному родниковой воды Священному Граалю. Сенин нервный выдох пах перегаром, и за те две секунды, пока тот прижимался своим ртом к его, Илья успел просмотреть короткий видеоряд своей не слишком примечательной жизни. После чего, наконец опомнившись, вырвал свою руку и, не рассчитав сил, грохнулся на кафельный пол вместе со стулом. Шум падения дошел до них с опозданием, как далекий гром после молнии. Боль к Илье пришла еще позже — когда через день он, наконец, стянул джинсы в тесной ванной своей съемной квартиры и имел возможность лицезреть внушительный синяк на бедре. А пока что он полусидел-полулежал на полу, не спеша двигаться, и с ужасом смотрел на своего друга, который завис по другую сторону стола, как горбатый икеевский торшер. Ужас в глазах у Сени был зеркальным отражением его собственного. Закрыв лицо руками, он осел на стул и замер в таком положении, будто бы вовсе не дыша. Несколько невероятно долгих минут они не шевелились, молчали и старались даже дышать как можно тише. Но потом Илья, до которого дошло (с некоторым запозданием) и его положение, и произошедшее, со старческим кряхтением уселся на полу по-турецки, выудил из кармана толстовки пачку сигарет, достал из нее одного солдата смерти и зажигалку, прикурил и сказал: — Сеня, ну ёбаный в рот. Ну что за хуйню ты натворил в самом начале года, пи… — знакомо обозвать друга представителем голубого движения не повернулся язык. Слово, обозначающее примерно то же, что и «редиска», «нехороший человек», неожиданно обрело совершенно другой, прямой, смысл. — …придурок, — неловко закончил Илья, заржал и тут же неловко стих, когда Сеня не рассмеялся следом. Даже не пошевелился. Илья задумчиво затянулся сигареткой. Дым лениво полз к потолку, заполнял небольшую кухоньку тем же туманом, что пьяно обволакивал его мысли. «Если друг оказался вдруг…», пропел в его голове Высоцкий, и он опять заржал, но в этот раз остановился еще быстрее — Сеня-то все еще не реагировал. — Ты че, помер там? — спросил он, неловко вставая. Непослушные руки, которыми он взмахнул, силясь нащупать ускользающее равновесие, задели стоящий на углу кухонной тумбы чайник, и тот упал на кафельный пол, брызнув остатками воды. Сеня вздрогнул, но только ниже опустил голову, так, что его ладони с лица переместились на затылок, впились в спутанные черные волосы. Отсюда — сверху и сбоку — пьяным затуманенным глазам он казался похожим на очень высокую и очень страшную бабу. Хоть плачь. Илья поднял стул, едва не присоединившись к нему снова в процессе, и тяжело плюхнулся напротив Сени. Срочно бежать полоскать рот не хотелось, значит, можно было и поболтать. Обсудить, так сказать, глубину жопы, в которой он оказался. Он поморщился. Любая ничего не значащая фраза теперь звучала двусмысленно. — Слушай, друг, — снова попытался он. — Ты нажрался, я нажрался. Мы нажрались, устали… И я, к слову, не осуждаю, ничего такого. Ты мой бро, мне без разницы, на что у тебя стоит, — усмехнулся он, мысленно добавив: «главное, чтоб не на меня». И, будто эхом на его невысказанную надежду, Сеня подал голос: — Да чтоб ты сдох, придурок, ты думаешь, я по-пьяни кого угодно целую?.. — и поднял голову. И посмотрел на него без злости, но так... понимающе, что Илья почувствовал себя второклашкой, разбившим мамину кружку и на семейном допросе отчаянно настаивающим, что это кот Барсик виноват. Философский пофигизм растаял, как дым. Нахмурившись, Илья поднял руку с зажатой между пальцами сигаретой, поставил ее между ними как барьер и замотал головой: — Нет. Нет, нет, нет и еще раз нет, Сень. Я не гей, я Ксюху люблю. Ты мой друг, так что я ничего не буду ни тебе, ни кому еще говорить про то, что ты педик, но я не такой. Не надо лезть ко мне больше. И, пихнув не сводящего с него глаз парня в плечо, с нажимом подытожил: — Забудем. Сеня помолчал, потом хмыкнул и, протянув руку — Илья напрягся, — вытянул у него из пальцев скуренную почти до фильтра сигарету. Затянулся, бросил окурок в пустой стакан, выдохнул и пожал плечами: — Забудем. Забыть было лучшим, да что там, единственным вариантом. Залезь ему в лицо любой другой мужик, без фингала под глазом он не ушел бы. Но Сеня был его близким другом, и всю мощь проспиртовавшегося мозга Илья направил на то, чтобы стереть остроту впечатлений, превратив инцидент в выцветшую фотку в альбоме воспоминаний. Так что, когда Сеня, усиленно избегая встречаться с ним взглядом, выполз из-за стола, он с почти не наигранным энтузиазмом провозгласил, что утро вечера мудренее. Тот факт, что маленькая стрелка на настенных часах зависла возле семерки, а большая приблизилась к трём, он предпочел игнорировать. На некоторое время главным квестом стал поиск поверхности достаточно мягкой, чтобы сыграть роль постели, и никем не занятой. Это было непросто: складывалось ощущение, что людей в квартире отчего-то было вдесятеро больше, чем вечером. Поначалу Илья пытался поднырнуть к Ксюше, но они со Светой и невесть откуда взявшимся огромным плюшевым львом умудрились занять всю кровать. В конечном итоге им пришлось вдвоем ютиться на засыпанном колющейся мишурой диванчике в гостиной. Когда Илья плюхнулся на потертый вельвет, Сеня было замялся рядом, будто не зная, куда себя деть — пришлось снова брать дело в свои руки. Илья максимально красноречиво вжался в спинку дивана и приглашающее махнул рукой — мол, «все нормас, дружище, мы же забыли». Сеня вздохнул и послушно прилег на краешек, поджав длинные ноги, и уже через несколько мгновений они мирно спали, хотя бы на время забыв все о произошедшем.

***

Проснуться им пришлось раньше, чем хотелось бы. Отрубившиеся раньше них товарищи, не обладавшие, суки, и подобием такта и человеколюбия, даже не пытались вести себя тихо. Внаглую проигнорировав друзей, еле умещающихся вдвоем на неразобранном диване, (а может и поржав над ними) они начали шуметь уже около десяти утра. Если поначалу у Ильи и получалось худо-бедно цепляться за сон, то потом эти ублюдки включили телик и начали в голос ржать над каким-то дебильным телешоу — а телик, на минуточку, стоял в той же комнате, что и их диван. С хрипом, которому позавидовал бы любой голливудский зомби, Илья разлепил глаза и попытался встать. Сенины конечности за короткую ночь оплели его, как лианы, и ему пришлось отцеплять их от себя по одной. Как долговязый неврастеник не проснулся от этого, было для него загадкой — видно, вчера тот и впрямь нажрался. Так или иначе, утро было паршивым. Лениво огрызаясь на зубоскалящих друзей, Илья кое-как дополз до ванной. Вдоволь поохеревав от своей отвратительно похмельной рожи, он умылся и несколько раз прополоскал рот с зубной пастой, стараясь избавиться от навязчивого вкуса помойки — не то, чтобы это помогло. Когда он вернулся в гостиную, Сеня уже проснулся, но, едва скользнув по нему нечитаемым взглядом, обогнул замершего в нерешительности друга и сбежал умываться. — Вы так сладко спали, — мяукнула Ксюша, обнимая его и чмокая в небритую щеку. — Почти заставил меня ревновать, скотина. Илья кисло улыбнулся. Как бы ему ни хотелось списать произошедшее ночью на больной похмельный сон, на самом деле «забыть» произошедшее не получилось. Так что Ксюшина шутка ему не зашла. Хоть убей. С горем пополам прибравшись и вынеся на помойку гору картона и три полных пакета стеклотары, друзья разбрелись, кто куда. Ксюша, перед которой Илья отчего-то чувствовал себя неловко, отправилась в пригород к родителям до конца праздников. Сеня, перед которым Илья тоже чувствовал себя неловко, но по вполне понятной причине, вообще уехал одним из первых, не озаботившись даже придумыванием достойного объяснения своему побегу. Да и Илья домой поехал, на синяки смотреть и случившееся осмыслять. Начинался новый год.