***
Он ненавидел осень. Ненавидел ветер и мелкий моросящий дождь. Осень навевала тоску, а хандра в душе разрасталась, словно мелкая река после ливня. Дождь не переставая лил и лил, барабанил по ветхим железным крышам домов, а ветер подталкивал его в спину на встречу с неизбежным. Дазай стоял посреди безлюдной улицы, пустыми и отчаянными глазами смотрел на огромную вывеску: «Добро пожаловать». Новая школа не сулила ничего хорошего, кроме очередных проблем и неприятелей, после которых придется маскировать синяки и ссадины. Ветер вновь подтолкнул его в спину. Он сделал несколько шагов вперед и остановился. Из окна дома напротив высунулась седая голова. Пожилая женщина, поймав его взгляд, слабо улыбнулась и помахала старческой сморщенной рукой. Дазай выдавил из себя улыбку и повторил ее жест. «Ты опоздал уже на двенадцать минут», — повторял он мысленно, однако скрыться в темном коридоре школы не торопился. Последний ученик исчез за массивными железными дверьми. Кто-то разглядывал его из окон школы и тыкал пальцем, кто-то тихо перешептывался. В этом Дазай не сомневался. Сидящие у окон с интересом разглядывали одинокую фигуру, застывшую посреди дороги. Ветер свистел, подымал сухие листья вверх, а в следующий миг, словно передумав заканчивать свой трюк, мгновенно испарился, обрушив на голову единственного зрителя разноцветный град из листьев. Один из них он вытянул из своих волос. Отстранённо покрутил стебель жухлого листа и крепко сжал его в ладони, раскрошив на сотню мелких частей. Ветер с готовностью подхватил их и устремился ввысь. — Эй, ты чего тут стоишь? Кто-то громко окликнул его. Дазай спрятал руки в карманы новых школьных брюк и уставился на незнакомца. На его обветренных губах играла легкая улыбка. Рыжие волосы топорщились в разные стороны, прямо как у него самого. Глаза юноши были ярко-голубые и плескалось в них столько озорства и веселья, что Дазай не смог сдержать ответную улыбку. — Сегодня мой первый день, — пояснил он и, словно в знак доказательства, ткнул пальцем в полосатый зеленый галстук. — О-о… — протянул незнакомец, поправляя школьную сумку. — Волнуешься? — Самую малость. — Самую малость? — он тихо засмеялся. — Ты в курсе, что опоздал уже на двадцать минут? Небось, стоял и пытался побороть «самую малость» страха? В его голосе не было осуждения и издевательских ноток. Услышав искренний заливистый смех, Дазай улыбнулся снова. — Ладно. Мне чертовски страшно. Доволен? — А то! Меня, кстати, Чуя звать. Чуя Накахара. А ты… — Осаму Дазай, — он протянул руку и тут же занервничал. Собственная самонадеянность оглушила его на миг. Ладонь вспотела и мелко задрожала. Нервная лихорадка охватила все его тело. Он побоялся, что прилюдно будет отвергнут. Судьи наблюдали за ним из окон и не переставая шептались. — Вот так совпадение! — громко воскликнул Чуя, обеими руками вцепившись в дазаевскую ладонь. — Я же тоже японец! Будем друзьями? Или я навязываюсь? Боже, прости! Я так не делаю обычно. Правда! Дазай был уверен, что Чуя услышал, с каким облегчением он выдохнул и почувствовал, насколько потная была его ладонь в столь холодную осень. — Все в порядке. Я буду рад дружбе с тобой, Чуя, — произнес он. Накахара щелкнул пальцем в победном жесте и упер руки в бока. — Предлагаю продолжить наше знакомство в стенах школы, — весело сказал он, громко и неприятно хрустнув шеей. — Извини. Ноет ужасно. Видимо, неудачно заснул. Они развернулись и медленно потопали к старым массивным дверям с покоцанной синей краской. Те мерзко скрипели, а одна створка каждый раз билась о кирпичную стену и задевала оконную раму. Всех внутри этот звук наверняка раздражал, но никто не хотел уделять время на такую мелочь, как смазывание петель. В коридоре пахло сыростью и самую малость плесенью. Школа была старой и уже третий год стояла в очереди на ремонт. За три года, однако, с мертвой точки она не сдвинулась. Плитка напоминала шахматную доску, обрывающуюся местами. Где-то в окнах были деревянные рамы, а где-то пластиковые. Потолок огромный, высокий, с идущими в ряд деревянными балками. На стенах висели крупные портреты выдающихся учеников, признанных учителей и огромное количество наград на стенде, который, казалось, вот-вот рухнет под их тяжестью. Все это походило на обычную демонстрацию. Кубки, медали, награды, старые фотографии, сделанные лет двадцать-тридцать назад. Осаму показалось странным, что этот "уголок славы" долго не обновлялся. Он поправил сползшую с плеча сумку и высоко задрал голову. Школа и впрямь была огромной, но нуждалась в неотложном ремонте. Дазай осматривался вокруг без особого энтузиазма, стараясь не отставать от идущего впереди Чуи. Тот говорил без умолку. В основном рассказывал об учителях и забавных прозвищах, которые приклеились к ним, словно второе имя. Как и в каждой школе здесь были свои отморозки. Чуя перечислял каждого из них, медленно сгибая палец за пальцем. Описание их было настолько детальное, что Осаму даже уверился в том, что встреть он этих ребят где-нибудь снаружи, непременно узнал бы. Рассел, главный задира, носил пирсинг в носу, и один его локон был перекрашен в красный цвет. «Цвет агрессии», как любил повторять сам Рассел, высоко задрав голову, словно петух. За Расселом всегда ходило по пятам «сопровождение». Стив, Джон, Майкл и Дэйв. Эти четверо, каждый по отдельности, ничего из себя не представляли. И лишь собравшись вместе, под руководством негласного лидера, вся их скованность и неуверенность куда-то испарялись. — Стадо, — буркнул Чуя, мгновенно перескочив с рассказа о Расселе и его тупой четверке на мисс Дженнингс. — Местная богатейка. Делаю все, что хочу и когда хочу! — процитировал ее Накахара фальцетом, чем вызвал у Дазая веселый смех. — Тут долго распинаться, честное слово. Тебе хватит и одной минуты общения с ними, дабы понять, что к чему. И главное, дружище, не прыгать на рожон. Ну, а раз уж прыгнул, то вовремя дай сдачи, пока тебя не записали в список «мальчиков для битья». — Дать сдачи? — тихо переспросил он. — А ты как думал? Это ведь пацаны. Даже если наперед будешь знать, что проиграешь и что шансов у тебя нет, не бойся дать сдачи. Усек? — Усек, — вяло ответил Дазай. — Если честно, я ненавижу драться. Чуя остановился и пробежался пытливым взглядом по худым запястьям, покрытым синяками. Со стороны казалось, словно кто-то крепко сжимал его руку долгое время и с огромной силой. А на шее заживали глубокие царапины. Осаму тут же отвернулся и неловко прочистил горло. — Мы на месте. Здорово, что в одной группе, да? — Да, — Чуя натянуто улыбнулся. Дверь первым толкнул Дазай. Все двадцать пар глаз устремились на него. Кто-то косился неодобрительно, кто-то ухмылялся, кто-то перешептывался и смотрел с любопытством. Миссис Гамильтон отложила учебник и придирчиво окинула его изучающим взглядом с ног до головы. — Вы немного запоздали, — произнесла она, хмуро глядя на него поверх очков. — Вы и в прежней школе имели за собой подобную привычку? — Такое больше не повторится. Простите, — виновато произнес он. — Надеюсь. Присаживайтесь на свободное место, — буркнула Гамильтон. Чуя неловко топтался позади, переступая с ноги на ногу и изучая стертую подошву своей обуви. Дазай непонимающе уставился на Накахару. А его растерянный взгляд так и кричал: почему отчитали только меня? Тот лишь пожал плечами и прошептал: — Всегда достается новичкам. Все места возле окна были заняты. Осаму сел напротив Курта, высоченного парня, который ломал орехи голыми руками. Скорлупу он незаметно выбрасывал в приоткрытые окно и, если попадал в кого-то из случайных прохожих, не раздумывая показывал им средний палец. Дазай был уверен, что этот парень при желании и череп мог бы разломить, только дай повод. Чуя устроился в третьем ряду за последней партой и проспал целый урок. Ничего интересного все это время не происходило. Курт все так же грыз орехи и громко хрумкал. Дазаю показалось, что их количество в упаковке за тридцать минут нисколько не уменьшилось. Дэвид и Кёртис играли в карты, пытаясь при этом не попасться Гамильтон. Чарли первую половину урока увлеченно красила ногти, а вторую половину сидела, вытянув руку из окна, чтобы лак скорее просох. Впрочем, миссис Гамильтон не обращала на их самодурство никакого внимания. Иногда Чуя поднимал голову и, замечая на себе внимательный дазаевский взгляд, махал ему рукой. О новичке все быстро позабыли и растеряли к нему интерес. Чему Дазай был безмерно рад. Эмбер наконец перестала пялиться на него и крутить пальцем у виска. «Может, видела, как я двадцать минут неподвижно пялился на школьные ворота, стоя посреди улицы?», — подумал Дазай, нервно кусая заусенцы на пальцах. Эмбер сидела у окна и вполне могла поймать его на этой странности. А прослыть психом, как в старой школе, ему хотелось меньше всего. Громкий звонок выдернул его из раздумий и мигом окунул в реальность. Все вокруг всполошились. Дэвид спрятал карты в карман зеленого пиджака. Курт резво закинул орехи в сумку и удалился из аудитории. Кёртис крутился возле Меган и предлагал девушке донести ее сумку до следующего кабинета. Та отказалась и, видимо, совсем невежливо, судя по тому, как скривилось и без того уродливое лицо Кёртиса. Первым желанием Дазая после звонка было подойти к Чуе и заговорить с ним, но знакомы они были чуть больше часа и навязывать свою компанию Накахаре он не хотел. Так еще и импульсивное предложение стать друзьями теперь пало под сомнение и подразумевать могло что угодно. Каждый слово «друг» понимал по-своему. Стараясь не встречаться с ним глазами, он наскоро собрал учебники и ринулся к выходу. Кто-то громко крикнул ему в спину: — Псих!***
Он сидел в кабинке мужского туалета, взобравшись на серый унитаз, чтобы его ног не было видно. Он не сомневался в том, что психом его обозвала Эмбер. Притом прилюдно и громко, чтобы все ее расслышали. Услышал наверняка и он. Осаму подавленно усмехнулся и уставился на свои синяки на запястьях. Куда бы он не переводился, история заканчивалась одинаково. Он был изгоем, всегда и везде. Даже семья стала его остерегаться и малость побаиваться. Дазай обхватил ноющие виски руками, пытаясь выбросить из головы беседу, которую он накануне случайно подслушал. Наоми, некогда безумно им любимая, яростно уговаривала Мари вернуть его в приют. И в каждом ее предложении фигурировали такие слова, как: неправильный, бракованный, психопат и шизофреник. «Однажды он убьет всех вас во сне. Запомни мои слова, Мари». Осаму смахнул слезы и тихо шмыгнул носом. Он был потерян, сбит с толку и как никогда чувствовал себя одиноко. Стены туалета были грязные, изрисованные и сплошь покрыты граффити. Синие пластиковые двери в кабинках исписаны маркерами. Кто-то пытался писать стихи, матерные и оскорбительные. Кто-то рисовал карикатуры учителей и требовал оценить их по десятибалльной шкале. Чуть ниже были изображены члены разной длины, а надпись рядом гласила — «ставь галочку напротив своего размера». Вода из крана непрерывно капала, звук отдавался эхом по всему туалету. Первые десять минут он пытался их считать, но где-то на семьдесят шестой капле сбился со счета. Старые трубы подтекали, а ржавая вода собиралась под раковиной. Когда ее становилось совсем много, тоненьким ручейком она стекала под узкие кабинки. — Кап, кап, кап… — прошептал Дазай, желая нарушить тишину. Его голос отдался слабым эхом. Он вскинул глаза и уставился на пожелтевший потолок, на котором слабо покачивалась пыльная лампочка. Иногда она мигала, а иногда издавала звук короткого замыкания. Помещение полностью темнело на миг, а затем вновь вспыхивало светом. Дазай, неохотно наблюдавший за ржавой лужей, вдруг крупно вздрогнул и затаил дыхание. Свет снова погас на долю секунды, но когда загорелся снова, он уже был не один. Кто-то неподвижно стоял напротив кабинки. Дазай мог видеть только его ноги. Зеленые клетчатые брюки и черные лакированные ботинки, без единой линии посередине. В стареньком мужском туалете воцарилась гробовая тишина. И Осаму понял, что стало тому причиной. Вода перестала капать. Лужа остановилась на полпути. Дыхание незнакомца стало громче и тяжелее. Порой он издавал звуки, похожие на хрип и непонятное бормотание. Лампочка вновь замигала и свет отключился. Кровь отхлынула от дазаевского лица, сделав его мертвенно бледным. Он зажал рот обеими руками, стараясь не выдать своего присутствия. Его колотила крупная дрожь, сердце стучало так громко, что любой находящийся поблизости мог почувствовать страх, исходящий от него волнами. — Только не снова, пожалуйста… — дрожащим голосом прошептал он, нервно теребя влажными пальцами маленькую фигурку Иисуса, с которой он не расставался уже много лет. Дверь кабинки тихо скрипнула и начала медленно открываться. Дазай прижался спиной к холодному баку и крепко зажмурил глаза. Он миллион раз пожалел о том, что поддавшись эмоциям добровольно загнал себя в клетку. И вот, дверь полностью отворилась. Он медленно отнял ладонь от лица и, забыв как дышать, начал всматриваться в темноту. Кто-то смотрел на него. Пластиковая дверь неожиданно громко ударилась об стену и Дазай, вскрикнув, вцепился зубами в свое колено. Дикий страх сковал его, лишив даже мыслей. Тяжелое и холодное дыхание незнакомца становилось все ближе. Грязный бак упирался Дазаю в спину, отступать дальше было некуда. Он снова опустил руку в карман, нащупал старенькую фигурку, некогда подаренную ему отцом Веласко, и сжал ее что есть силы. Громкий спасительный звонок раздался по всему помещению. Лампочка щелкнула и загорелась, осветив старый замызганный туалет ярким светом. Ржавая лужа продолжила свой путь, а вода вновь закапала из неисправного крана. Дазай, все еще не веря своему счастью, огляделся по сторонам. В помещении он был один. — Эй! Я тебя обыскался! — Чуя отворил входную дверь и, бросив школьную сумку на пол, потянулся к развязавшимся шнуркам. — Ты чего тут… — он замолк на полуслове. Дазай, белый как снег, смотрел на него огромными перепуганными глазами. — Темно… — прошептал он, обхватив свои колени обеими руками. Чуя мигом подлетел к нему и слабо встряхнул за плечи. — С тобой все в порядке? Осаму, поддавшись порыву, уткнулся лицом в накахаровский живот и облегченно выдохнул. — Ты такой холодный. — Потому что на улице холодно. Ты расскажешь мне, что случилось? Дазай неохотно кивнул, но отпускать Накахару, однако, не торопился. — Я до ужаса боюсь темноты, — ответил он. — Зашел сюда на пару минут, но вдруг лампочка замигала и бум! — Бум? — Чуя улыбнулся. — Да-а, — Дазай закрыл глаза.***
— …с Сыном Твоим примири нас. Сыну Твоему поручи нас. Сыну Твоему отдай нас— Дазай опустил крестик и поднял глаза на огромный портрет Иисуса. Во всем Орлеане лишь в старой церкви он чувствовал себя защищенным. Чувствовал над головой огромный светлый купол, рассеивающий любую тьму, посмевшую посягнуть на ее территорию. Будь его воля, он давно, собрав все свои пожитки, перенес бы их в церковь и остался жить тут. Церковный хор его успокаивал и вдохновлял. Голоса поющих звучали неописуемо красиво и были пропитаны любовью к Господу. Они пели громко, искренне, душевно. Они верили каждому слову и каждой фразе, которую напевали. Дазай слушал ангельские голоса и безотрывно смотрел на печальный портрет Иисуса. «Как он может любить нас после всего, что мы сотворили?», — думал он, прижимаясь сухими губами к крестику на шее. — Pater noster, qui es in caelis, — шепотом произнес Дазай, низко опустив голову, — sanctificetur nomen tuum… — Думаешь, читая молитвы на латыни станешь ближе к Богу? — спросил отец Веласко и, добродушно улыбнувшись, сел на скамью. — Я даже не уверен, что он слышит меня, — ответил Дазай. — Но уже рад тому, что могу укрыться от тьмы в его обители. Одновременно они подняли головы. — Он слышит каждого из нас, дитя. Видит наши слезы и слышит крики о помощи. Но часто мы не замечаем его наставлений и мудрых советов. Бог говорит с нами, Осаму. Только не напрямую. Это может быть случайный прохожий или пьянчуга, который задержит тебя на пути в школу. Может, на минуту, может, две. Но разве две минуты не способны перевернуть жизнь вверх дном? Что, если пьянчуга, отнявший у тебя две минуты, на самом деле подарил тебе годы жизни? — Это просто случайность, святой отец. — Нет случайностей, Осаму. Есть Божий умысел. Дазай сел ровно и, прикусив губу, уставился на портрет Святого Бернарда. — То есть, он вернул меня к жизни, но моя плата за нее... Знаете, просыпаясь каждое утро, я жалею, что не умер два года назад. Я столько книг прочел о клинической смерти. Столько фантастики и бреда! Некая Джорджия Карлос пишет, что, пережив клиническую смерть, стала говорить на пяти языках. Дэвид Роджер написал книгу о том свете. Он рассказывает, как встретился со своими покойными родителями. А Арчер Берг клянется, что предстал перед самим Богом! Странно, что они не пили чай за одним столом и не распевали Аве Мария! Хотите, расскажу, что помню я, отец Веласко? Тьму! Холод и непроглядный мрак. Больше ничего. Все эти люди — лжецы. А может, я Бога чем-то разгневал? Почему я не могу говорить на пяти языках, как Джорджия Карлос? Почему я не предстал перед Богом, как Арчер Берг? Открыв глаза, я обрадовался свету, но как оказалось, слишком рано. — Все мы пишем свою собственную историю, дитя, — Веласко накрыл ладонь Дазая своей и слабо сжал ее. — Не сомневайся в Божьей мудрости. Бог не ставит преград, которых пройти не дано. — Что мне делать, отец? — Преодолеть свой страх, — ответил Веласко. — И раз уж мертвые приходят к тебе, полагаю, им есть что сказать. Дазай замолк и ушел в себя. Он любил отца Веласко, но его совет считал невыполнимым. Как слушать тех, кто пытается тебя убить?***
Запись №124 С того дня Наоми постоянно твердит, что я психопат и шизофреник. Мне кажется, она боится меня. Вчера она привела с собой Хару и Киоко, однако, стоило им только заговорить со мной, она пришла в ярость и отправила их играть в соседнюю комнату. Все заметили, но никто не подал виду. Даже Мари и Хитоши, каждый день уверяющие меня в том, что они на моей стороне. Доктор Морган обнадежил их. Сказал, что я страдаю подростковым идиотизмом, грубо говоря. Пытаюсь привлечь внимание. Слышал нечто такое: он ведь приютский, миссис Мари. Они недоверчивы и зачастую проверяют новоиспеченных родителей. Все эти подлянки от него — не более чем акт недоверия. Не наседайте на него и отнеситесь с пониманием. Он сам придет к вам, когда будет готов к разговору. Доктор Морган не сомневается в своих умственных способностях. Но тут я бы с ним поспорил. Видел бы доктор Морган то, что видел я за тем столом…
Дазай спрятал дневник под подушкой и уставился на потолок. Зеркало напротив было накрыто плотной красной тканью. На дверях и окнах висели небольшие обереги, замаскированные под цветастые конвертики. Они слабо покачивались и шуршали от легкого ветра. Толку от них не было, но их вид успокаивал, создавал иллюзию защиты. Дазай перевернулся на другой бок. Смотреть на зеркало, пусть и накрытое, было страшно. Он перевел взгляд на толстую раскрытую книгу, исписанную тетрадь, затем на небрежно рассыпанные карандаши и ручки. Осаму знал, что с утра в его комнату ворвется Мари и начнет причитать о хламе на столе. Последние месяцы она стала раздражительна и придиралась к любым мелочам. То ее не устраивали плакаты на стенах, книги, которыми он увлекался, частые походы в церковь и отец Веласко, который, по ее мнению, навязывал ему веру. Она могла выйти из себя и накричать из-за пятна на школьной форме или очередного синяка. Могла разозлиться и больно дернуть его за волосы, когда те непослушно топорщились в стороны. Однако неприязни к Мари он не испытывал. Не испытывал он ее и к Хитоши. Хитоши человеком был спокойным, рассудительным и порядочным. И к каждой проблеме старался подобрать ключ. Они никогда не ссорились. Напротив, Осаму в компании этого человека было уютно. Хитоши сам по себе был воплощением уюта. Он носил свитера «теплых оттенков», огромные очки, с крупными линзами, а небрежная щетина прибавляла к его возрасту еще пару лишних лет. Дазай часто приходил к нему в кабинет, садился на свободный стул и, не мешая ему работать, углублялся в чтение книги. Работа архитектора отнимала много времени, а такой способ находиться рядом с ним казался ему самым действенным. Хитоши никогда не спрашивал, что случилось в тот день. Почему он кричал, как обезумевший, почему развесил по всей комнате обереги, почему всюду тащит с собой фигурку Иисуса и с какой целью накрыл тканью зеркало. Все эти вопросы задавала ему Мари, а Хитоши не видел смысла вести повторный допрос. И его «пассивность», как любила выражаться Мари, часто приводила к крупным конфликтам между ними. Осаму был уверен, что она неоднократно жалела о том, что именно его выбрала в тот день. — Пап? — он втиснулся в комнату, слегка задев приоткрытую дверь и остановился на пороге. Хитоши поднял на него усталый взгляд, снял очки и протер покрасневшие глаза. — Осаму, уже час ночи, — ответил он. Дазай неловко переступил с ноги на ногу и сник. — Мне не спится. — Иди сюда, — Хитоши похлопал ладонью по свободному креслу. Дазай мигом захлопнул дверь и быстро помчался к захламленному чертежами столу. На нем была тонкая пижама и потому босые ноги он поджал под себя. Оголенные участки кожи вызывали у него дискомфорт. В кабинете было тепло. Обогреватель стоял совсем близко, еще и Хитоши набросил на его плечи огромный плед. Не прошло и десяти минут, как Осаму, прислонившись к отцовскому плечу, стал клевать носом. — Пап… — он разлепил глаза и уставился на косые цифры в блокноте. — Ты жалеешь? — О чем жалею? — спросил Хитоши, оторвавшись от чертежей. — О том, что вы забрали меня из приюта. — Кто тебе такое сказал? — он рассерженно бросил карандаш на стол и повернулся. Дазай водрузил обе руки на калорифер и стыдливо поджал губы. — Никто. — Тогда почему ты задаешь мне этот вопрос? — Потому что я… бракованный? — Что?! — Хитоши изумленно уставился на него. — Детей в приюте расценивают по определенным критериям. Смотрят твои достижения, поведение, обучаемость, внешний вид. И всякий раз, когда кто-то приходил и смотрел на нас, я чувствовал себя цирковой обезьянкой в вольере. И чем старше ты становишься, тем меньше шансов, что тебя заберут, — он тихо шмыгнул носом и плотнее завернулся в плед. — Вы ведь тоже что-то увидели во мне и… — Боже мой, Осаму! — Хитоши опустил широкие ладони на его плечи и развернул к себе лицом. — Твоя мать проходу мне не давала с первого же дня, как увидела тебя. Твою фотографию она носила в кошельке и, уверен, каждый знакомый Мари просыпался в три ночи с твоим именем на устах. До того она всех извела. Мы не выбирали тебя по каким-то критериям. Это была любовь с первого взгляда. Слышишь меня? — Но Наоми… — Наоми только балаболить горазда и распускать слухи! Ей бы за собственными детьми следить так, как она следит за тобой. Злые языки будут везде, сын, — Хитоши слабо улыбнулся и провел пальцем по бледной дазаевской щеке. — В таком мы живем времени. Никто не замечает недостатков в себе. Все стараются найти их в других. Я не поощряю действий Наоми, но и приказать ей вести себя достойно не могу. Постарайся не провоцировать ее, хорошо? Дазай вздрогнул и отстранился от Хитоши. В коридоре прошмыгнула чья-то фигура и скрылась в направлении его комнаты. Он мелко задрожал и отчаянно схватился влажной рукой и серебряный крестик. — Осаму? — Тебе ведь интересно, что случилось в тот день? — он оторвал глаза от двери и бросил беспокойный взгляд на отца. Хитоши напрягся, затем медленно кивнул. — Что… что, если я скажу, что после того, как пережил клиническую смерть два года назад, начал видеть их… — Кого, их? — непонятливо переспросил Хитоши, задумчиво почесывая жесткую щетину. — Призраков... — прошептал он, наклонившись вперед. Хитоши тут же поменялся в лице. Он угрюмо потер переносицу, а второй рукой принялся барабанить пальцами по столу. Дазай наблюдал за реакцией отца, в диком напряжении ломая пальцы и кусая щеку изнутри. — Иди в свою комнату, — холодно буркнул Хитоши и, нацепив очки, вернулся к чертежам.