***
Питер Паркер был заядлым любителем Рианны, пиццы и конструкторов. Питер, семнадцать годиков, мальчик. И ещё он любил физику — наука давала ответы на вопросы самым сложным, но логичным образом, пока он действовал в точности да наоборот. По-крайней мере, когда Паркер был в костюме, обычно занимался тем, что а) ему запрещено; б) делать не стоит; в) приводит к колоссальным последствиям. Но больше костюма он не носит, хотя иногда руки так и норовят залезть в шкаф, досадно скрипящий от каждого движения, и выудить оттуда помятый, недолжным образом хранящийся, костюм. Тот самый, который в подарок отдал сам, мать его, Тони Старк. Может, поэтому Питер его и не носит. Поэтому и не вспоминает. Поэтому и не делает ничего, что могло бы напомнить о ранней жизни. Да, приходится есть, пить, ходить в туалет и делать некоторые другие вещи, из ряда непервостепенных. Вот, физику изучать. Книжки читать. Музыку слушать. Музыка, конечно, иногда напоминает о чём-то, но Питер, кажется, потихоньку забывает, о чём именно. Это что-то — оно под кожей. Под той оболочкой, на которую он смотрит и что-то в этом определённо есть. После того, как возвращаешься в себя, тело приобретает новую цену и интерес. В его комнате стоит зеркало. Прямоугольное зеркало с чёрной окантовкой длиной во весь рост, днём оно отражает вид из окна, весь солнечный свет и блики переводя на стены, а вечером… Каким бы грешным не казалось это на словах, но он рассматривает себя. Старается запомнить, где что. Без стыда и одежды. Веснушки на плечах и спине, рассыпаны скоплениями, а родинки — такие редкие, — там, где аномально нет веснушек. Он не оценивает — просто смотрит. В пустой голове нет места комплексам. Может, когда-нибудь он не побоится заняться спортом — хотя пока что до сих пор есть и пресс, и не обвис ещё. Однако, даже то, что касается себя самого, Питер не имеет права принимать никаких решений в этом доме. Даже если Паркер «не побоится» что-либо предпринять, этому чему-то нужно пройти строгую проверку его домовладельца — на необходимость, сложность, авантюрность, а также кучу других пунктов. Вспомнить хотя бы первую идею Питера, когда он было подумал, что свободен, может самостоятельно принимать решения, всё зависит только от него самого. И дело в том, что Локи делает это всё не из заботы — вряд ли хотя бы раз он о ком-либо заботился из чистых побуждений, — а из предостережения. Нужно делать вид, что он — прекрасный человек. Приличный, состоятельный, благодетельный. «Статус везде важен», — слова самого Лафейсона. Странно, но когда Питер совершил вылазку из дому, на него оглядывались люди. Не как на кого-то странного. Паучьим слухом он слышал, как говорят они «Это что, он? Который был с…», дальше Паркер проходил мимо них, стараясь не оборачиваться. Ощущение, как будто этот сон так и не покинул его. Как будто его окутывает плёнкой. Как будто не его эта жизнь. И правда — не его. Город не тот. Люди не те. Его пошатало. А эти люди из чужого города словно знают, кто он. Питер затягивает капюшон толстовки как можно туже, чтобы внушить себе лживое чувство комфорта, хотя озноб пробирает до мурашек. На улице тихонько наступает темень, загораются фонари. Не те, которые приятно-тёплые. Такие, от которых у прохожих просвечиваются мешки под глазами и морщины. От которых сильнее горбишься и быстрее идёшь. Идёшь, идёшь, идёшь, а они не кончаются. Как будто едешь по бесконечному тоннелю с извечно ускользающими и появляющимися лампами над капотом машины. Ехать бы в никуда. Идти, но не возвращаться. Питер шёл. Шёл, шёл, шёл, пока не понял, какой красивый назревал закат и как близко он пришёл к дому. Его дому. Не своему. Не их. Облака были до того живописными, что он встал посреди пустующей дороги и откинул голову, смотря в рубиновую вату и кровоподтёки, разошедшиеся по всей небесной поверхности. Сама собой на лице появилась улыбка. Даже когда фары так близко сверкнули, он стоял и улыбался, задыхаясь от того, что впервые после появления, видел что-то настолько красивое. Автомобиль громким «би-би» отогнал парня к тротуару с противоположной стороны дороги. Питер потёр подзамёрзший нос и опустил голову. Вот — прямо перед ним — окна первого этажа, завешенные шторами. Серыми невзрачными шторами, не закрыв которые ты обрекаешь себя на смерть от руки Бога Лжи. «Все должны знать, что я живу, но никто не должен знать, как», — объяснял он это так. Даже Питер не знает. Зато у самого Питера чуть ли не расписание поминутное, чтобы, не дай Бог (а он всё делает для того, чтобы не дать), им где-то незапланированно пересечься. Бог есть Бог. Жалкие последователи Мстителей, сией привилегии лишённые, не достойны отрывать Его Величество от важных дел. Поэтому букашка и пошёл сам себя занимать. Был тогда месяц третий, наверное. Проветрить мозги, так сказать, решил. И их, видимо, выветрило. Потому что Питер, не видя людей вокруг себя, используя пожарную лестницу (серой краской поверх ржавчины покрашенную), взобрался на крышу кирпичной двухэтажки, будучи всецело собой довольным. Как будто лез прямиком к облакам — таким воздушным всё казалось. Даже ветер не морозным был. Пришла в черепную коробку мысль, что это — ветер перемен. И принёс он его на крышу — Паркер присел на парапет, вид с которого выходил на мирно живущие вечерние улицы. Внизу закрывался цветочный магазин. Город потихоньку готовился засыпать. Наверное, так было каждый день. Наверное, он этого не замечал. И не заметит, как ушёл его «сосед». Сидит, закутанный в большеватую серую толстовку, ему комфортно, что под ногами, считай, вывеска этой безлюдной лавочки флориста. Радуйся, аллилуйя, тут-то точно не суждено встретиться. Питер ни в коем случае не хотел мешаться под ногами. Он ничего связанного с Локи не хотел. Только спокойствия. Без ссор, наездов и стёба. Он хотел бы другого соседа — с которым можно было бы попить чай на уютном балкончике, скажем, выходящем на Эйфелеву башню. Или с утра сходить в булочную, а то и кофейню. Может быть, даже вечером вместе фильмы смотреть за коробкой пиццы и колой. Жить Питер хотел, а не гнить. Локи приходит домой и Паркер закрывает дверь в свою комнату, выключает телевизор, уходит из виду. Потому что знает — не рады ему здесь, а особенно после работы. Локи приходит домой и шуму больше нет места. И грязи. И жизни. Потому что он приходит и собой вытесняет всё, включая правильные мысли. Становится и пусто, и много всего одновременно. Локи приходит домой и не даёт себе выглядеть усталым, сколько бы часов не пробыл в университете, сколько бы студентов не попытался натаскать, сколько бы бумажек не заполнил. Как преподаватель он хорош. Безусловно. Как сосед… Не сорит, платы не берёт, почти не шумит. Тоже, если так смотреть, неплох. А вот как человек, то есть как часть социума… Лично Питеру не импонирует, мягко говоря. Если бы был у него человек, которому смог бы он высказаться как другу, то описание «дружелюбного соседа» звучало так: «Грубый, бессердечный, самодовольный говнюк», если кратко. И понимает он, как, с одной стороны, сложно Лафейсону вкалывать по восемь часов в день, приходить, а там амеба. После дворцов, золота и роскоши ни Штаты, ни Британия не выглядят такими привлекательными, какой город не рассмотри. И понимает, что технический прогресс наверняка поначалу вводил его в сильный шок. С другой стороны, эго тоже нужно потешить, так что Питер Паркер в рейтинге самых несчастных на первом месте. На вершине двухэтажного дома. Иногда поражаешься, насколько что-то, такое обыденное, рутинное, может быть красивым. Начинаешь проводить аналогии, искать подтексты. Доходит до глубоких мыслей, которые забудешь спустя десять минут максимум. Красный — цвет ярости, гнева и любви. Всё разное, но в одном перечислительном ряду, и это — не единственное, что их связывает. Рубиновый — что-то среднее, между красным и фиолетовым. Фиолетовый — цвет психоза, пофигизма и красоты что ли. Совмещая вместе выходит ни рыба, ни мясо. Чувство ни острое, ни ровное. Что-то вроде обиды. Когда опускаешь руки, но тебе так больно, так хочется сделать всё, не знаю что; когда в груди защемляет, а слёзы не наворачиваются, пока всё плавно не перетекает в бардовую истерику. На лодке. На пошатывающейся лодочке по реке из слёз и крови, бурлящей по венам и сердце заставляющей шумно стучать в ушах. Таким был закат. Напоминающим обиду. Питер Паркер чаще всего все свои обиды отпускал. Время идёт, разве не стоит и мне идти дальше?.. В этот раз, в этой жизни, вышло иначе. То нахлёстывала обида, то надежда, то меланхолия. Было обидно, когда Локи его не замечал, вежливо унижал; загоралась надежда, когда мог пошутить на нейтральную тему, выйти на контакт; меланхолия смывала с жизни краски, когда становилось плевать и появлялся вопрос — «Почему тебя это волнует?». А ведь в тот момент, на небольшой, но всё же — высоте, — ничего из этого не было. Умиротворение. Прохлада. Ветерок. Где-то шумел отголосок автострады, где-то мяукал гуляющий (как и он) соседский кот (рыжий, почему-то не внушающий доверия; за него если не хозяйка спохватится, то её странные друзья, кого-то ему напоминающие), где-то шаркающим ходом из подворотни выходил бомж по имени Гарри, судя по запаху в прикуску выпивке поглощающий целиком сигареты. Где-то была жизнь. Циклическая, но полноценная. Свободная. Много можно услышать, если вслушаться. Одного только не услышал — подступающей угрозы. Всё произошло просто. Раз — от сильного толчка Питера кидает вперёд и он успевает только сказать «А». Тихо вскрикнуть. Два — он не падает. За ворот одежды его держат. Грубо, остервенело. А под ногами два этажа — лететь недолго, да и не в лепёшку, если что. Повернуться и посмотреть, что там за зверь такой, страшно и неудобно. Он только глянул и увидел, как носки кед парят над парапетом, а не ниже него. Теперь слышал, как стучит сердце. Аритмично, только и вереща «ТРЕВОГА! ТРЕВОГА! СПАСАЙСЯ, МАТЬ ТВОЮ!». Смешнее всего, что Питер мог как-нибудь круто вывернуться, дать отпор… Да боялся, что ожидания оправдаются и это будет не обычный человек (в девять вечера гуляющий по крышам, да), а он. — Страшно? Страшно, что зря Питер такой доверчивый. Страшно, что даже проживая с кем-либо под одной крышей, вероятность того, что он столкнёт тебя с крыши, так высока. Страшно. В горле бьются все органы одновременно. Страшно. Перед глазами всплывает, как может он улыбаться даже без очевидного клейма «Гад», но и то, как по телевизору показывали захват Манхэттена. Того злодея. Очевидного гада. Страшно. Становится на всё наплевать. Всякую свинью может подложить жизнь, будь что будет. — Отвечай же. Тебе страшно? Было страшно. Очень сильно. И в той же степени наплевать. Единственное, чего он боялся — увидеть выражение лица Локи, судя по всему в состоянии «красный цвет». — Нет. — Не ври. Ты блефуешь. Думаешь, что я не отпущу; пытаешься казаться сильным, пока тебя от страха чуть ли не трясёт. — Я не боюсь. — Точно? Поклянёшься костями и прочим? — Клянусь. — Зря ты так. Питер не хотел вспоминать. Как когда падаешь, воздух приносит боль. Питер не хотел видеть. Как не было жалости во взгляде. Питер не хотел. Ничего не хотел. Ничего не просил. Ничего не чувствовал. Асфальт был твёрдым. Твёрже костей. Твёрже тела. Твёрже самообладания любого — Бога или обычного человека. Иногда так сложно не терять контроль. Не давать волю той же чёртовой обиде. Потом ещё сложнее возвращаться к последствиям.***
Питер очнулся в больнице. Всё шло рябью перед глазами. Затылок ныл, но терпимо; кажется, на левой ноге, безуспешно подставленной, чтобы приземлиться менее травматично, гипс; спина, которая столкновение, как таковое, не приняла на себя, тоже давала о себе знать. Питер зажмурился и раскрыл глаза. В палате с белым всем, как по стандарту, везде стояли самые разные цветы. Жёлтые. Знай Паркер, как все они называются, здесь было бы очередное перечисление, какие именно там были жёлтые цветы. — Что за?.. — оторвав «тыкву» от подушки, пробормотал, по мнению медсестёр, «суицидник очередной». — И тебе доброе утро. Солнце сегодня яркое, погода тёплая, а ты в больнице. И я тоже, — с кресла посетителя донёсся голос Локи. — Меня, кстати, записали как твоего опекуна по всем документам. Но копать не будут — всем видно, что у этого любителя крыш отличный папочка. «Боже, как можно до сих пор не ознакомиться с земным двусмыслием?» Промолчал на все реплики. — И не дыши мне тут. Вчера был ужасный день. На работе переполох из-за… Долгая история. Тебя сейчас лучше не нагружать ничем, как доктор сказал. А потом скажет психолог. Тебя ждёт весёлая неделька. Как раз свои записи покажешь — думаю, за них твоего врача множеством премий наградят. — Не нагружайте меня своим присутствием. — Как говорит, как говорит! Смотри-ка, осмелел. Я распинаюсь в извинениях, а он меня выгоняет, — «лучше переиграть, чем недоиграть», не так ли?.. — Так вот, в университете кое-что происходит, что мне несколько вредит и портит настрой. Прихожу домой — пусто. Украли дитятко, думаю. Пропал. Сразу же выхожу, смотрю наверх — нашёлся. Чего сбегать было? Живёшь плохо? Тебе обвинения предъявляют студенты и их родители? Нет. Тогда зачем было представление устраивать? Ах да, у мальчика сейчас сложный период, когда такие, как он, заснимая лекции, обнаруживают несуществующие намёки на педофилию относительно учащихся. И жалуются. Потом делают проверки. Вот так живу я. А ты, кстати, поблагодари, что ты живёшь. Молчание со стороны Питера стало другим — как «я слушаю», а не «делай, что хочешь». — И за цветы тоже. Я не знал, какие тебе нравятся, но знал, что ты любишь жёлтый, так что скупил всё жёлтое, что было в соседнем цветочном магазине. Донёс сам, без доставки. Даже в регистратуре парочку подарил. Ну не герой ли, да? Хотелось бы надеяться, что не наигранной была нервозность в тоне Локи. Что от души всё. Что душа есть. — Я не люблю цветы. — Знаешь, что я не люблю? — профессор встал, обошёл кушетку. — Когда тратят моё время, но ты постоянно это делаешь. Смирение — путь к счастью. Локи вытянул из одной вазы ромашку, встал рядом с Питером, и вдруг ушибленному мозгу показалось, что всё хорошо. Сквозь шторы светило очень яркое солнце; птицы кричали; жизнь продолжалась. И было тепло. — И пока очередной фанатик не начнёт сталкивать с крыш маленьких детей, я счастлив. Почти невесомо Лафейсон заправил за ухо Питера маленькую, такую хорошенькую ромашку с коротким гнутым хвостиком, идеально ложащимся. Парень легонько морщился, пока он проделывал эту нехитрую манипуляцию. — Видел у студентки фотографию её младенца. Тоже с цветочком. Взял навскидку, тебе идёт. — Спасибо, — поблагодарил Питер, не вмещая в это «Спасибо» и доли всей своей благодарности. До сих пор одновременно чувствовался контраст силы и нежности от его рук. Страх и подчинение.