*
— Так значит, коровка решила прийти на скотобойню? — прикусывая верхнюю губу, тянет Ли, не отрывая томного, тягучего, как грязь, взгляда своих грязно-золотых глаз. Рыжий ежится изнутри, но виду не подает, потому что хоть раз ты дай слабину перед такой мразью, как Шэ Ли, — и та тут же приставит ствол к затылку, засмеется, выстрелит и сделает фотографию с трупом на память. Такие дикие псы скрываются в тайне подворотен, воссоздавая среди этих бездонных улиц целые империи. Поэтому не стоит ждать жалости, не стоит ждать понимания — чистый бизнес и ничего более. — Хватит пиздеть. Ты до сих пор крышуешь бои? — хмурится Рыжий, и в каждой детали его скрещенных на груди рук и сведенных к переносице бровей сквозит защитной позой. Ли хмыкает, ведет уголок губы вверх, ухмыляясь так противно, что хочется просто дать ему в ебало с ноги. Рыжий знает его давно, даже, наверное, слишком давно — и одновременно почти ничего о нем в рот не ебет. Они не друзья, не враги, даже не знакомые, не интересуются, кто чем живет, но притом знают друг друга до прослойки сетчатки: у Рыжего — янтарной, у Ли — грязно-золотой. И вряд ли это похоже на ненависть: скорее, Рыжего просто бесит надменность и жуть Ли, а того — своенравность и своеволие Рыжего. — Не, — коротко отвечает Ли, отрывая от Рыжего этот мерзкий долгий взгляд, который тот смело выдерживает на себе. — Этот бизнес начал приносить слишком много проблем. Он закуривает, затягиваясь, глотая дым так, чтобы он вышел через нос. Его любимая привычка, Рыжий ее еще с самого начала их общения помнит. Рыжий думает: как же тебя, тварь, забыть-то, блять. — Блять, — шипит Рыжий, отворачиваясь, не успевая словить заинтересованный в своем безразличии взгляд Ли. Рыжий знает, что Шэ Ли — тот еще ублюдок, который ничего не боится потому, что за ним стоят куда более суровые дяди, что долго ни с кем церемониться не будут: все решается дай бог кастетом по морде. Тот еще ублюдок, но поразительно находчивый, раз сумел построить целую ветку грязного бизнеса в этих вонючих подземельях. С усмешкой на губах, щелкая пальцами, переманивая к себе клиентов одним лишь только взглядом, потому что — жутко. И сложно не увязнуть, глядя в эти паутинистые глаза. В это мутное золото. Белое, грязное, черное, мерзкое — его нельзя не ненавидеть, потому что оно вампирское. Съедает, жует и выплевывает. В этом весь Ли. И Рыжий всем своим существом мечтает его забыть. Рыжий не особо интересуется, что там у него за дерьмо творится, потому что знает: именно дерьмо. Единственное — собачьи бои, после которых разорванные трупы псин выносят горстями вместе с набитыми бабками карманами. Еще более говняное — бои человеческие. Думать о том, выносят ли после таких боев трупы, не хочется. И все же факт: они рубят хорошие деньги, не скупясь на зарплате своим «работникам». Мерзко, склизко. Грязь. Кровавый животный бизнес, и влезать во что-то такое совсем не хочется, но Рыжий знает, что легкие бабки — только в чертовых мышеловках. А подыхать от переломанного хребта пока что не хочется. И одновременно знает, что лечение в их случае решает все, совсем как самая жестокая аксиома: пока она принимает таблетки, ей если и не становится лучше, то, по крайней мере, не становится хуже; как только перестает — все летит по пизде. Сейчас же, когда все слетает на порядок вниз, новое лечение — определяющий вопрос (возможно, вопрос жизни, но Рыжий не хочет даже думать об этом). В этом и есть суть, ленивая и жирная, как отожравшаяся гнили крыса. Самая простая загадка в его жизни. И он точно, наученный опытом, знает, что никто не поможет его маме, кроме него. Никакие хосписы, никакие фонды, ничего в этом блядском мире. Только он в своей потрепанной шкуре. Своими силами и зубами, пусть хоть в затылок стреляют — справится. — А ты что, на мели? — выпуская дым сквозь сухие губы, спрашивает Ли, не отрывая липкого взгляда, глядя прямо и в упор до тех пор, пока человек не закроется от этого взгляда на все замки. Рыжий не закрывается, потому что знает эту его привычку с незапамятных времен. — Мне просто нужны бабки, — бросает он куда-то в сторону, цепляясь взглядом за конуру, в которой они находятся. Небольшая комната, вокруг — тонны какого-то хлама, какие-то коробки, бумаги, кожаный диван. Если это твоя штаб-квартира, то ты просто еблан, проносится в голове у Рыжего, и его впервые за последние пару дней хоть что-то и хоть немного веселит. Ли хмыкает и превращает это в затяжную мелодию, от которой у Рыжего почти идут мурашки. Как из ебаных ужастиков. — Как много и как быстро? — дым струится из-за границ его губ, и Ли специально выпускает его медленно, так медленно, что это почти раздражает. В нем почти все раздражает. И многое пугает до чертиков. — Много и быстро, — отрезает Рыжий, в голове пытаясь выстроить новый алгоритм. Не получается. Если самые быстрые бабки, то уличные бои. Если уличные бои, то только у Шэ Ли, потому что тут есть хоть какие-то надежды не оказаться потом дохлым в канаве. Но план разваливается, трескается об «бизнес начал приносить слишком много проблем», и теперь так отчаянно, так быстро надо придумать альтернативу. В голову не лезет ничего, кроме мыслей о том, что он в очередной раз проебался. Легче повеситься. Или вскрыться — сначала лучше почитать, какой способ самовыпила наиболее оптимистичен. Твою мать, блять. — Хватит ежиться, Рыжик, — снова тянет Ли, и Рыжий оборачивается на его голос, готовый огрызнуться, выплюнуть свою беспомощность, обвинить его во всех своих проблемах, но тот вовремя останавливает: — Ты многое пропустил. Мы давным-давно закрыли бои, зато открыли кое-что новое. — Что? — Самые легкие деньги в твоей жизни, возможно, — он продолжает увиливать, и именно эту привычку Рыжий ненавидит больше всего во всей своей ебаной жизни. — Хватит в уши ссать, — рычит он, и собственная злость рикошетом отражается от золотых глаз напротив. — Говори прямо, у меня не так много времени. — Ну, этакий взаимовыгодный бизнес, где каждый получает свою разрядку. Так сказать, приятное с полезным, — он облизывается, скользя острым языком по сигаретным губам, и это — самый дерьмовый знак из всех возможных. Рыжий хмурится. Возможно, будь он в более оптимистичном состоянии, он бы сразу понял, что скрывается за этими приторными словами. Но конкретно сейчас уставший нерабочий мозг доверху залит осознанием того, что он совершенно не знает, что, мать его, делать, и потому Рыжий переспрашивает: — В смысле? — в ответ на это Ли глухо смеется и качает головой, так, что серые волосы полностью закрывают глаза. — Ты все такой же медленный и глупенький, Рыжик. Понимаешь, по миру ходит достаточно дядечек, которым некуда девать деньги и которые ненавидят своих уродливых жен. А еще, — он вскидывает указательный палец вверх, — есть много мальчиков и девочек, у которых нет таких денежек, зато есть красивые мордашки и задницы. И знаешь, что случается в такие моменты? Правильно: появляюсь я. Он клонит голову набок, довольный собой, довольный озадаченно-хмурым выражением лица Рыжего, довольный недопониманием, висящим в воздухе, и золотой слиток его глаз практически заливается кровью. Заводит волосы ладонью назад, открывая глаза полностью, и от их наглого животного выражения почти тошнит. Рыжий понимает, о чем он, несмотря на гниющий в эмоциях, как в навозе, мозг. Понимает, но огромный вопрос стоит перед глазами и взрывается еще тысячей таких же вопросов. — Ты типа, — начинает Рыжий, понимая, что слова застревают в глотке, — притон с проститутками открыл? Ли вскидывает брови, хрипло усмехается. У Рыжего на сетчатке отпечатывается это золото, которое не перестает пугать даже спустя годы. — Ну, как притон. Технически — да, у нас есть ребята, которые и потрахаться не прочь. Но в основном — просто «просмотр». — Просм… что, бля? — Рыжий даже на секунду забывает про необходимость самоуничтожения. Ли лучше всех умеет выбивать почву из-под ног, и это вряд ли просто его привычка; скорее, жизненная необходимость. — Просмотр, — повторяет Ли. — Никакого телесного контакта, просто своего рода вуайеризм, только рабочая сторона знает, что за ней наблюдают. Хотя, стоит сказать, не знает кто, потому что, у, закачаешься, — он прикусывает губу в театрально-довольном жесте, — мы придумали барьер. Границу. Говоря проще: одностороннее стекло. Клиент видит тебя, а ты его — нет. Рыжий продолжает смотреть на него ошарашенным взглядом, до последнего не понимая, что Ли говорит чистую правду. Но это так — видно по блеску в его адских глазах, по наслаждению в уголках губ, растянутых в блевотной ухмылке. В голове совершенно не складывается, не вяжется с реальностью, и Рыжий чувствует себя просто глупым пиздюком, не способным понять, как разделить дробь на дробь. — И… в чем суть? — спрашивает он механически, не сумев удержать язык за зубами, выпалив, и Ли замечает этот прокол. В глазах его мелькают костры, и он довольно продолжает раскрывать свои карты, каждая из которых — джокер. — Суть проста, Рыжик. Ты веселишься — на тебя смотрят. Неважно как: хоть просто дрочи, хоть ножку стула в себя засовывай. Условие — кончить. Если не кончаешь — клиент не платит, — он разминает шею так, что позвонки хрустят в такт сбитому сердцебиению Рыжего. — Если клиенту чего-то хочется, он за это доплачивает. Бабки делятся семьдесят на тридцать в пользу работничка. Ли молчит, и в каждой линии его острых скул, в каждом оскале глаз читается сладкое, как жженная карамель, наслаждение, такое, что затопило бы Ад. Что тот бы заледенел от такого мерзкого превосходства. Рыжий знает, что Шэ Ли — чертов энергетический вампир, что он питается чужими эмоциями, сжирает их, подпитывается, забирает и вербует, что ни в коем случае нельзя давать слабину, когда смотришь в его крысиное лицо. Но твою ебаную мать. Чертова тварь Шэ Ли. Чертова мразь. — Стоп, блять, ты мне предлагаешь трахаться за бабки? — выпаливает Рыжий, когда замыленную голову наконец отпускает. В глазах Ли мелькает азарт и почти животная похоть, в глазах Рыжего — уже не просто животная, а по-настоящему адская злость. — Прочисти свои рыжие ушки, монашка. Ни с кем не придется трахаться, я же сказал. Это идеальный заработок: сиди и получай удовольствие, чтобы другие тоже получали удовольствие, а потом откидывали на лапу. В мире таких извращуг куда больше, чем тебе кажется. Рыжий чувствует, как изнутри все закипает. Уставший мозг находит самое лучшее решение: преобразовать беспомощность, отчаяние и бессилие в злость, такую родную, такую близкую, что аж между ребер ноет от ее почти кислотной сладости. И Рыжий не знает, на кого злиться больше: на уебка Шэ Ли, на уебка себя, на уебскую жизнь или на то, что собственная голова не может выдать ничего, кроме безрассудной безмозглой злости. — Ты ахуел или что? — шипит он, и Ли в ответ на это лишь ведет острым уголком губы. — Я тебе что, шлюха какая-то? — Рыжик, — Ли приближается, слишком, так, что они почти соприкасаются, и лишь его дьявольская энергия удерживает Рыжего от того, чтобы въебать со всей голодной одури. — Это не мне бабки нужны, а тебе, — и так же резко отходит в сторону. Рыжий проглатывает рваный выдох, сжимая кулаки до треска в фалангах. Ли отходит так далеко, что пелена — от жары, злости и накала — перед глазами не позволяет больше обжигаться об это гнилое золото. — Мое дело — предложить, а твое — подумать своим мозгом, что тебе важнее: эти деньги или твоя гордыня. — Иди в пизду, — шипит Рыжий и резко, слишком резко разворачивается, чтобы уходить. Ноги встречают движения ватой, и приходится приложить немало усилий, чтобы сдвинуть их с места. — И тебе до скорой встречи, — тянет Ли ему в спину. — И запомни, Рыжик, гордыня — один из смертных грехов. Смотри, чтобы она не вылезла тебе боком. Самое сложное здесь и сейчас — сдержать рвущийся наружу спазм, потому что ничего не стоит сорваться с места и дать Ли в морду со всей своей силы, тем самым вырыв себе могилу, в которой будешь заживо похоронен на долгие-долгие века. Тому не страшно принять кулак в челюсть, не страшно под ребра или в солнечное сплетение, даже не страшно кастетом по золотой грязи глаз, потому что знает, в какое ядерное оружие сможет потом превратить этот импульс. Эту вспышку, которой он потом спалит все вокруг. И Рыжий знает, что вот так вот провоцировать, а потом уничтожать людей — еще одна его привычка. Та самая, от которой внутри все кислотой заливается и тонет в собственной желчи, от которой хочется просто нахуй выпилиться — и которую надо просто стерпеть. Пережевать и проглотить. А у Рыжего сейчас и так проблем просто до пизды. Просто выше тотального пиздеца. И именно поэтому он резко, по-звериному вылетает из этой блядской штаб-квартиры, из поля зрения этих ястребиных хрусталей, зная, до дрожащей злости зная, что чертов Шэ Ли улыбается ему в спину. Злясь на себя за слабость, на Ли за такое дерьмо, на все ебаное человечество и всю ебаную жизнь за то, что никогда не бывает легко. Никогда не было и вряд ли когда-то будет. Горячий, как пламя, мозг окончательно отказывается работать, перегруженный этим днем, и Рыжий просто плетется домой, презирая каждый свой кусок за то, что так и не смог ничего решить.*
Рыжий варится в своей злости еще пару дней, как в гребаном котле, процеживая ее сквозь каждое свое движение, стараясь всеми силами скрыть ее от мамы, хотя та определенно замечает. Он не умеет сдерживаться и превращать черное в белое. И злость кипит под ребрами, превращаясь в мешанину из беспомощности, ненависти и тонны вопросов. Как, что, зачем, почему. Почему я. Почему опять. И что теперь. Вопросы зияют в его голове уже даже без вопросительной интонации, просто как констатация факта, как будто он пиздец как привык жить с ними по одну руку. Мама ведет себя как обычно, как будто бы ее анализы не сдают на хуеву тучу строчек назад, как будто бы у них есть деньги на лекарства, как будто бы Рыжий не такой отвратительно отчаянный в своей режущей злости. Как будто бы все вокруг не то что белое — ебано золотистое, и совсем не как змеиные глаза Ли. Мама ведет себя как обычно. Улыбается, треплет его волосы и постоянно спрашивает, чего он такой хмурый. Ровно до того момента, пока однажды ее колени не выдерживают веса ее тела. Пока однажды она просто не падает на кухне, все еще находясь в сознании, словно бы просто ветром сдувает. Как будто бы силы просто решают взять себе пятиминутный перерыв. Она неловко, ошарашенно, нервно смеется, когда Рыжий помогает ей встать, пытается превратить все это в очередное да не волнуйся ты сынок все же хорошо я просто сильно устала, но тот чувствует, как колотится ее сердце сквозь узкую грудную клетку. Как теряется и пенится ее взгляд, потому что она, возможно, впервые и вправду не знает, что с ней происходит. Весь момент обращается в какую-то зацикленную точку, которая встает перед глазами у Рыжего каждый раз, когда он моргает. Даже после того, как он заводит ее в спальню, после того, как она засыпает, это не выходит из головы. Застывшее на мгновение тело, так и недосказанная фраза. Подкосившееся колени. Чашка, которую она не успевает взять, иначе та разбилась бы вместе с ней и вместе с сознанием Рыжего. Он почти сползает по стенке, когда заходит в свою комнату, хотя внутри все хочет на нее залезть. Нервы рвет, как траву, с корнями, из почвы, и Рыжий так предательски н е з н а е т, что делать. Не знает, почему опять он, почему опять. Почему никто из всех этих ебаных Богов не говорит ему, что делать, когда все вокруг так ебано. Отдышаться. Выдохнуть. Унять холод в пальцах и дрожь в голове. Выдохнуть. И разозлиться так сильно, как не получалось еще никогда. Так сильно, что стекла в квартире вылетели ко всем ебаным чертям этого растопленного Ада под названием Его Жизнь. Рыжий так и сидит на полу, прислонившись спиной к стене, слушая монотонный бессмысленный шепот телевизора там, за дверью, в комнате матери, и утопая в зеленом болоте своих собственных эмоций. От беспомощности хотелось проблеваться. По-настоящему. И потом в этой блевоте захлебнуться — потрясающий способ самовыпила. Еще больше — оттого, как его легко подцепили на крючок. Совсем как пустоголовую золотую рыбку, которая жить не может без воды. А все потому, что знают, на что надавить и какой сорт сыра положить в эту стальную мышеловку. И именно на полу, спиной к стене, Рыжий понимает, что нет ловушки сильнее, чем отсутствие выбора. И именно сейчас, на пороге собственного горящего дома, осознание собственного бессилия залезает под кожу энцефалитным клещом. Мертвый водитель, несущийся поезд, обрыв через три минуты. И он — маленький ребенок. Один. Пустой, брошенный. В такие моменты впервые осознаешь, что нет никакого, мать его, выбора. Или сломаешь самого себя — или жизнь сожжет все, что тебя окружает. Что иногда ты действительно не стоишь практически ничего — ни единого сраного юаня, и все твои эмоции, принципы, мысли — все летит в ебаную топку. В ебаную топку ядовито-золотистых глаз Шэ Ли и в самый настоящий костер его победившей усмешки, когда Рыжий возвращается к нему в захламленную каморку.