Между глянцем и крысами

Ненавидеть — в сто неебических миллионов раз легче, чем любить. От любви можно быстро устать, потому что это действительно сложно: искать что-то хорошее, переламывать себя, собирать кусками после мясорубки, такого, что ни один сраный суперклей не поможет. Растрачиваться, распыляться, изо всех сил, из последних грязных вдохов — и все по итогу все равно полетит в пизду, потому что все всегда туда летит. Ненавидеть легче. Просто — как выдохнуть. Обозлиться, выгрызть, и Рыжий знает, что, хоть после этого чувства легче не становится, хуже уже некуда, потому что ненависть — и так крайняя стадия. Потому что выдыхать всегда легче, чем вдыхать. И поэтому сейчас, внутри этой кроваво-красной внутренней кухни абсолютного сюрреализма, Рыжего впервые по-настоящему передергивает, и он не может даже выдохнуть. Как будто воздух застревает в легких, увязает в липкой золотистой паутине, а пытаясь вырваться — задевает какой-то жизненно важный нерв. И впервые Рыжий чувствует, что уже даже ненависть не спасает. Думает: пиздец, докатились. Ли идет впереди, напевая какую-то бесполезную мелодию, и волосы на его хитрой башке растрепаны так же, как и всегда, но сейчас, в обрамлении карикатурно красных стен, кажется, что сквозь них проступают самые настоящие дьявольские рога. Рыжий почти что кожей чувствует, как давят на него эти чертовы красные стены. Ебаный Шэ Ли. Чертова показушная тварь. Потому что оборудовать бордель на минусовых этажах клуба, под землей, и выкрасить его в этот по-киношному красный, такой, чтоб почти, блять, бархатный — могла только эта сраная крыса. По всем, мать его, канонам, не хватает только сутенеров в шубах из песца с ебаной шляпой на блестящей лысине. Хотя Рыжий не может этого отрицать. — Ну как обстановочка? — самодовольно, приторно тянет Ли, поворачивая голову недостаточно для того, чтобы увидеть плетущегося сзади зажатого Рыжего, но зато эффектно. Блеснув своим дешевым глянцем золотистых глаз. — Это какой-то полный зашквар, — отвечает Рыжий, бросая холодные взгляды на стены, на потолок, свет из которого тоже льется неоново-красный, потому что вместо ламп — сраные светодиодные ленты. Ли коротко хмыкает, отворачивая голову, и его серые волосы в этом отравляющем свете тоже кажутся красными. Измазанные в крови, которую он смог высосать из Рыжего своими острыми клыками. За каких-то гребаных несколько дней. Рыжему сложно признать, но он именно так себя и чувствует — высосанным. Лучшего слова и не подберет. Просто до оболочки. — Не будь таким критичным, малыш, — тянет Ли. Нагло, самодовольно. Он полностью контролирует все, что вокруг него кипит. Ебаный Шэ Ли, чертов ублюдок, который снайперский прицел имеет на те места, куда больнее всего будет надавить. И никогда не отказывает себе в удовольствии это сделать. — Еще раз ты меня так назовешь, блять, — шипит Рыжий, сжимая кулаки, не заканчивая фразу, потому что, на самом деле, не знает, что будет. Вмазать Шэ Ли — гиблое дело, уйти отсюда — тем более. — И что будет? — Шэ Ли выкручивает шею так, чтобы все-таки словить Рыжего взглядом, уколоть прям под ребра, и тот едва ли не стопорится на месте. — Мы в притоне, Рыжик. Тут тебя каждый будет так называть, привыкай. На этих словах хочется развернуться и уйти. Похуй, что не по-пацански, похуй, что как истеричка, не умеющая сдерживать в себе свои никому к хуям не сдавшиеся эмоции, совершенно похуй — лишь бы поскорее убраться из этого красно-золотого дерьма. Выбраться, вымыться, очиститься, забыть и никогда не вспоминать. Рыжий вряд ли когда-то прикладывал настолько титанические усилия, чтобы удержать свое тело от разворота на сто восемьдесят. Ноги поддаются плохо, и он все же существенно замедляет шаг, выкидывая тем самым еще одну горсть земли из своей еще не до конца вырытой могилы. Потому что Ли замечает. — У, Ры-ыжик, — тянет он, почти что захлебываясь от удовольствия, — если ты так злишься, то можешь идти, я тебя не держу. Надеюсь, в магазине тебе заплатят хотя бы одну десятую тех бабок, что ты мог бы поднять здесь. Ебаная сраная тварь Шэ Ли. Как же Рыжий его ненавидит, так сильно, мать его, ненавидит, что ненависть уже просто не ощущается, закапываясь сама в себе, превратившись в серую массу одного и того же. Он повторяет у себя в голове и молча говорит: я тебя, сука, ненавижу. И это самое искреннее, что у него в голове за последние несколько дней проскальзывало. Даже не зная, зачем Рыжему нужны бабки — срочно и много, — он прекрасно видит каждый способ надавить. Сломать, чтоб до дрожи, чтоб до злости, превращающуюся уже не в злость, а просто в какую-то громадную бесформенную поеботу. Ебаная тварь Шэ Ли. Самый хитрый лис в этом заповеднике. Единственный, кто знает, где в заборе есть брешь, через которую можно сбежать обратно в лес. Будь Рыжий в другой ситуации — уже бы въебал со всей дури. Драться с Ли легко: тот особо никогда не старается, лишь иногда используя побрякушки вроде ножей-бабочек, принимает удары с улыбкой на блядском лице, а потом с вызывающим и провоцирующим видом слизывает кровь, стекающую, как ручей, из разбитого в мясо носа. Дерется так, как будто заранее знает исход, не зависящий от того, кто и сколько раз получит кастетом под ребра. Потому что выиграет все равно он, любым из возможных способов. По крайней мере, именно это Рыжий всегда ощущает на своей шкуре. Даже когда сбитые костяшки горят просто в полнейшем кайфе, в самом настоящем оргазме после того, как встречаются с этим нахальным лицом, потом всегда все вылезает боком. И порой даже нельзя объяснить почему. Просто это Шэ Ли. С такими крысами, как он, не играют в игры. И хотя Рыжий, скорее всего, и есть самая дерзкая крыса из всех, понимает это даже он. А сейчас, когда все уже хуже некуда, когда уже не просто в пизду, а в самую глубокую часть женской анатомии, остается лишь стиснуть зубы, сжать кулаки и ускорить шаг. Коридоры давят на мозг, облизывают шею неоновым светом, и Рыжий пока абсолютно не представляет, что будет происходить, как будет происходить и господи твою мать зачем это вообще будет происходить. Он даже не сразу понимает, когда заканчиваются коридоры и начинается небольшая комната с приглушенным светом. Несмотря на то, что больше нет никакого ядовитого красного, мозг не перестает прогибаться под этой удушающей атмосферой тотального пиздеца. Ли останавливается, потягивается, разминает шею, хрустит позвонками и подходит к мини-бару, встроенному в стену. Рыжий так и остается стоять на пороге, глядя ему в спину стальным, но треснутым взглядом. — Хочешь? — Ли трясет бутылкой с виски перед своим лицом. Рыжий качает головой, и он надменно усмехается: — Подумай хорошенько, Рыжик. Ты не выглядишь расслабленным. — Иди нахер. — Я настаиваю, — тянет Ли, и Рыжий уже понимает, что спорить бесполезно. Он выдыхает себе под нос что-то вроде «заебал» и идет к нему, громко шаркая кедами, слишком сурово, и каждое его движение выдает в нем предельное, чрезмерно натянутое напряжение. Нервы обрываются на мысли, что уже даже насрать, заметит ли это Ли. Тот ведет острым уголком губы и льет ему в стакан виски, который тут же дает в нос неприятным запахом спирта. Рыжему похуй. Не то чтобы он любит бухать, и, наверное, именно это способствует тому, что его выносит в расслабление с первой стопки. Особенно когда залпом. Виски жжет небо, стопорится в горле, как будто не может пройти дальше, и сперва резко хочется его выплюнуть. Рыжий проглатывает и морщится, выдыхая в кулак, сдерживая рвотный позыв. Для полного аута не хватает еще сигареты. Затянуться, задержать дым в легких, тут же выпить стакан залпом — и лишь потом выпустить дым. Алкоголь так приобретает блевотный вкус, но в голову бьет на раз-два. — Полегче, ковбой, — сверкает глазами Шэ Ли. — Не думаю, что клиент хочет видеть тебя, валяющегося бухим с членом в руке. Рыжего колет, и рвотный позыв сменяется приступом злости. В глотке все еще стоит мерзкий привкус спирта, в глазах Ли — мерзкий привкус своей же уебищной жизни, и вряд ли срываться в бессмысленную агрессию сейчас — лучшее решение. Рыжий впервые задумывается, что даже не пытался узнать никаких подробностей. Когда он вчера пришел к Ли снова, тот лишь кивнул и пропел свинцовое «добро пожаловать, Рыжик». Сказал приходить завтра в десять вечера — видимо, чертов час пик у такого бизнеса, — и вот они здесь. Десять часов и десять минут. Пройдя сквозь лестницу коридоров, оказываясь по итогу здесь, на пороге обрыва, с привкусом спирта на корне языка. Маниакально. Выбора нет — хоть застрелись к чертям. Потому что Рыжий пообещал, что сделает все возможное. — И кто там смотреть-то будет? — спрашивает Рыжий, и слова даются так тяжело, как будто глотка и вправду забита спиртовой пробкой. Остается ждать, пока подействует. — Кто угодно, — кривит губы Ли. — У нас самые разношерстные клиенты. — Типа и мужик может быть? — хмурится Рыжий и тут же чувствует себя каким-то отсталым пиздюком, задающим вопросы настолько тупые, что хоть рожей об стол бейся. Ли в ответ хрипло смеется: — Рыжик, ты будешь очень везучим, если тебе попадется женщина. Рыжий сжимает зубы, пытаясь убедить себя, что ему абсолютно все равно, кто там сидит: мужик, женщина, ребенок или святой отец. Получается с трудом, с таким громадным трудом, что вот-вот — и мозг просто не выдержит нагрузки. Убеждать себя в том, что ему в принципе все равно, что на него будет кто-то смотреть, пока он будет дрочить, — в сто неебических миллионов раз сложнее. Он пытается заблокировать эту мысль и отложить ее на потом, понимая, что дальше уже некуда. Но твою, сука, мать. Здесь, в красных коридорах, на неоновых ступеньках в абсолютно другую реальность его собственные принципы не значат ничего. И вправду: никто не заставляет. Хочешь — уходи, но хочешь выжить — оставайся. Все это так предельно просто, что уже страшно. Нет, нихуя страшного, мысленно успокаивает себя Рыжий, облизывая внутреннюю сторону зубов, чтобы прочувствовать вкус спирта каждым рецептором. Нихуя не страшно. Пусть смотрят хоть в бинокль, ебаные извращуги. Не мне же за это платить. — Сидя или лежа? — внезапно спрашивает Ли, и Рыжий почти дергается от его голоса. — Че? — Дрочишь сидя или лежа? — Ли клонит голову, впитывая в себе каждое изменение на лице Рыжего, впитывая в себя каждую эмоцию, совсем как губка, совсем как ебаный вампир. Как будто Рыжий — единственный, кто видел эти клыки. — Ты конченый? — Если ты думаешь, что это мне интересно, то ты себя переоцениваешь, — Ли ведет бровью, и Рыжего это бесит еще больше. — Мне надо знать, чтобы подготовить или стул, или кровать. — На ебало тебе дрочу, ублюдок, — выплевывает Рыжий, выхватывая бутылку из рук Ли, и тот хрипло смеется. — Значит, будешь сидя, — он облизывает губы, и желание дать ему по ним возрастает почти до абсолюта. Медленно начинает отходить в сторону, почти спиной, не отрывая своих желчных глаз от лица Рыжего. — Ладно, малыш, я пойду все подготовлю. А ты пока можешь найти себе порнушку или, не знаю, поработать пальчиками, смотря что тебе нр… Он не успевает договорить, потому что Рыжий хватает со стола, возле которого они стоят, первый попавшийся журнал — плейбой — и со всей дури кидает в него. Ли уворачивается, заливаясь змеиным смехом, и тот пролетает мимо, в стену, лишь мажет по плечу. Смех Ли стопорится в ушах, и от этого становится почему-то спокойнее; или, может быть, просто действует виски. — И главное: не волнуйся, — тянет Ли уже в дверном проеме. — Хотя это нестрашно. В первый раз почти все проебываются, благо мы подготовлены к таким ситуациям. — В смысле? — ответа Рыжий не получает, потому что Ли резко, как и не бывало, испаряется в темноте коридора, хлопнув за собой дверью. Красный неон коридора исчезает за дверью, и Рыжий остается один, запертый в четырех узких стенах и в своей же горячей голове. Бутылка виски в руке приятно холодная, а в лобные доли начинает потихоньку пробираться мигрень. — Блять, — полушепотом выдыхает Рыжий, садясь за кресло, кожаное и черное. В голове пульсирует то ли от жары, то ли от давления, то ли от перегрузки собственными мыслями. Он въебывает полстакана залпом и едва ли сдерживает рвотный позыв. Становится если не легче, то хотя бы туманнее, и это немного помогает откинуть мешанину конченых эмоций, главная из которых — невозможность осознать все происходящее. Нет, говорит он сам себе, откидывая голову на спинку кресла. Все пиздец как просто. Мне просто нужно бабло, а им просто нужно подрочить. Ебать, блять, высшая математика. Как два пальца обоссать. Но как бы слова ни пытались обмануть сами себя, Рыжий совершенно не разбирается в математике.

*

Он ожидает чего-то готического или, как вариант, тюремного. Вроде старых раскладушек, каких-то картин на стенах, может быть, махрового ковра. Рыжий не хочет в этом себе признаваться, но за эти несколько дней с того момента, как он впервые появляется у Ли, в голове проскальзывают тысячи вариантов того, как все может выглядеть: от шкур медведей на стенах и старомодных люстр до тех самых ебанейших модерн-артов из разряда «уебал краской по бумажке — заработал миллион». Но все эти ненатуральные представления рушатся, стоит только войти в практически пустую комнату. Рыжий застывает в дверях и не может понять, где его наебали. Виски раскручивает гайки в голове, и теперь зрение слегка мылится, но тут-то и смотреть особо не на что. Небольшая комната, три крашенные в светлый цвет стены, на месте четвертой — сплошное немного косящее и искажающее зеркало. В паре метров от стекла — кожаный компьютерный стул. Приглушенный желтый свет — и больше ничего. Как ебаная палата в психушке для вип-персон. Рыжий стоит с приоткрытым ртом и смотрит на весь этот сюрреалистичный пиздец, пытаясь найти хоть какую-то лазейку к нормальности. Не получается. Крутится лишь: ебаный, сука, Шэ Ли. Он стопорится секунд на пятнадцать точно и возвращается в сознание лишь тогда, когда какой-то мужик, стоящий у двери, откашливается. Рыжий зыркает на него прищуренным взглядом и ступает в комнату. Температура здесь на доброе количество градусов выше, чем снаружи, и он знает, что его сейчас, в тепле, совсем приплющит от виски. Возможно, это будет к лучшему. На безответных ногах он проходит к креслу, озираясь, цепляясь взглядом за это зеркало, всеми своими силами стараясь не думать о том, что сейчас по ту сторону, возможно, кто-то сидит. Возможно, женщина, возможно, не совсем; может быть, дед какой-то, может быть, наоборот. И круговорот этих мыслей так дает в голову, что на секунду Рыжий жалеет о том, что выпил по крайней мере один лишний стакан. Хочется курить. До блядства. Просто критически. Он бы душу отдал сейчас за то, чтобы закурить сигарету и съебаться восвояси. В голове мелькает мысль о том, что у рыжих нет души, и он почти ржет с этой тупой идеи, которую сам только что придумал. Садится на стул и чувствует, что в голову ударило. Как будто в ее полости совсем нет никакого мозга, а пустоту заполоняет сладкий розовый шум, что удерживает его от того, чтобы не сорваться и не послать весь этот сюр ко всем хуям собачьим. И тело в объятиях удобной черной кожи стула обмякает и плавится, будто его вовсе нет. Кайф расслабления топит голову, и Рыжий уже почти кончает от того, что ему хоть на минуту удается абстрагироваться от всей той хрени, что перманентно творится у него в жизни в последнее время. Но наваждение длится недолго. Как только он выравнивается на кресле, все как-то само по себе доходит. Вот он здесь. А вот там, за стеклом, — кто-то, блять, еще. Кто-то, кто будет жрать его тело взглядом, видеть его покрасневшее лицо, видеть его таким беспомощным, таким жалким. Возможно, даже сумеет зацепить взглядом кусок покрасневшей кожи на груди и ключице, потому что у Рыжего всегда краснеет кожа от возбуждения. Рыжий сглатывает. Твою мать, в комнате так невыносимо жарко, что пот стекает с его затылка и уползает за ворот футболки. Они, сука, специально здесь темпу повысили, чтоб ты раздеться захотел, думает Рыжий, всеми силами удерживая себя от того, чтобы снять футболку. Ли говорит, что если клиент не против, то любой каприз: может дать планшет с порнушкой, может включить музыку, фильм, звуки моря или ебаных кузнечиков — что угодно. Дать журнал, попросить кого-то из других работников возбудить, шутит, что может возбудить сам, на что Рыжий почти дает ему в ебало. Рыжему ничего из этого не надо, и он просто говорит включить какую-нибудь музыку для того, чтобы просто не сидеть в тишине. И сейчас, когда из динамиков, прикрепленных к верхним углам комнаты, которые Рыжий поначалу не замечает, начинает литься какая-то спокойная еботня, он впервые осознает, что все. Пути назад нет. Вот она, чертова точка невозврата его блядской тупой жизни. Вот он, здесь, в тупике. В ловушке по самые уши. Сюрреализм ситуации, в которой он подрабатывает мальчиком для дрочки за бабки на таблетки своей больной матери. Выдохнуть-вдохнуть. Вдохнуть. Выдохнуть, потому что выдох — это ненависть. Ему все равно, что там кто-то сидит. Потому что ему просто нужны деньги, а они просто могут им их дать. Никакого контакта. Он даже не видит его лица. Абсолютно похуй. В ы д о х н у т ь. Рыжему не нужны порно или журналы: он привык доводить себя сам. Просто воссоздавая в голове отдельные моменты: куски тел, некоторые движения, в таком виде, в каком ему самому было нужно, абсолютно под настроение. Раз — и укусы до крови, царапины во всю спину, прижимая к стене, перегибая через забор. Два — и медленное, вязкое, едва касаясь, издеваясь практически полностью. Три — и уже даже почти не порно, просто отдельные куски тел, движений и прикосновений, звуков и иногда, если удается входить в особое состояние, когда уже просто больно от возбуждения, когда кончить хочется больше, чем жить, — запахи. Почти никогда он не представляет полной картины. Всегда отрывками, в разнобой, как в долбаную радугу, потому что здесь можно укусить в шею, здесь — оттянуть за волосы, и в каждой из этих бесконечных картинок нет людей. И его самого тоже никогда нет. Нет лиц, имен, нет никаких личностей. Есть лишь безликие тела и движения. Так легче. Не привязываться ни к чему. Горячую голову начинает отпускать, и Рыжий чувствует, как на смену приходит практически паника. Как будто вот-вот — и его сорвет, как будто он вот-вот возьмет это чертово кресло и со всей одури бросит в стекло, чтобы не смотрели, не пялились, не лезли к нему в его ебаную душу. Одновременно виски еще не отпускает, и потому легко было закрыть глаза. Закрыть глаза, чтобы немного повело в сторону. Выдохнуть. В ы д о х н у т ь. Рыжий никогда себе в этом не признается, но возбудить его так же легко, как утонуть в голодных глазах Ли. И он давно уже замечает за собой, что легко возбуждается в ситуациях, в которых этого делать просто нельзя, когда вокруг люди, когда, казалось бы, совершенно нет и не надо, и краснеет до кончиков ушей, когда думает об этом. Возбудиться — легко. Выдержать возбуждение — вопрос другой. Но случай здесь, в стенах этого полутемного помещения, здесь, по ту сторону стекла, ту самую, откуда предательски ничего не видно, где ты в слепой зоне своего собственного разума, совершенно другой. Это не просто подрочить в общественном туалете, потому что внезапно прибило с какой-то хуйни, это не просто возбудиться в школе во время урока, наткнувшись на какое-то видео в интернете, — нет, это здесь, меж границ коридоров, в запятнанном мыслями мирке ужаса и сюра. Здесь, зарабатывая бабки на то, чтобы помочь матери, которая не выкарабкается, если ты это не сделаешь. И мотивации это не придавало от слова совсем. Выдохнуть. Соберись, блять. Разозлиться так, что аж на части. Рыжий открывает глаза и бросает взгляд за стекло, не видя никого, но почему-то зная, что смотрит точно в глаза. Кому бы то ни было. Хоть ебаной Деве Марии, ему абсолютно на это похуй. Полностью. Он снова закрывает глаза и откидывается на спинку мягкого стула, чувствуя, как параллельно с тающим эффектом от виски разлагается внутри его родная старушка злость. Как будто вот-вот — и сорвет уж точно. Во все ебаные стороны. Из динамиков играет какая-то музыка, а в голове — укус в шею. Самое болезненное для Рыжего, потому что от этого всегда срывает. Работает безотказно, как на сучку во время течки. Стоит только представить — и в груди разрастается клубок чего-то пиздец какого горячего, пиздец какого острого, ползет вниз, вдоль ребер, почти лимонное, кислое. Стоит представить линейку мокрой слюны от ключицы до мочки уха — и это чувство жиреет, оседая рассыпчатым красным в клетки. Стоит только представить. Рыжий сглатывает, ерзает, потому что член упирается в ткань треников, и самого себя хочется уебать головой об это бестолковое стекло за такую реакцию. Расслабиться, собраться. Это все не имеет значения, ты просто делаешь это потому, что надо. И желательно: быстро. На какое-то время удается абстрагироваться. Сконцентрировать голодные мысли на движениях в собственной голове, не подставляя себя ни под один из этих размытых образов, зато отлично чувствуя на собственной коже каждый чертов укус. Да, если хочется быстрее — нужен укус. Желательно — в ту же шею, больно, до крови, чтоб завыть сквозь зубы, чтоб накал рос и рос, пока все вокруг просто нахуй не оглохнет в этом кожаном шуме. Рыжий обхватывает член ладонью сквозь ткань треников, и движение отдается в мышцы пресса вязким, длинным, монотонным, таким, что хочется большего, хочется еще вязче, длиннее, монотоннее, так, чтобы переебало, чтобы просто выкрутило во все сраные стороны и не позволило собраться назад. Но мгновение тает в неоновом свете, и образы в собственной голове внезапно переключаются на взгляд, прикованный к собственному телу. Рыжий замирает, распахивает глаза, потому что совершенно точно чувствует, что на него смотрят. Чувствует кожей, рассудком, туманным от алкоголя и чернил возбуждения, смотрит в стекло, за которым совершенно ничего не видно, и не может больше вернуть ни один образ в собственную голову. У него долбаные иглы в позвоночнике. Иначе он не может объяснить, какого хрена так чертовски больно и так тяжко тянет. Блять, какого хуя я творю. Одного сбоя оказывается достаточно, чтобы вывести из строя всю систему, и Рыжий больше не может сконцентрироваться ни на каком движении в собственной голове. Возбуждение тает в костях, оставляя за собой несостоявшееся горькое послевкусие, и Рыжий шипит себе под нос, сжимает пальцы на ручке стула, срывается с него и почти путается во все еще пьяных ногах, пытаясь молниеносно добраться до выхода из этой коробки. В голове сквозит сплошное блятьблятьблять, он вылетает из комнаты с приглушенным светом, дверь за ним захлопывается — и он приваливается к стене спиной. Сердце не ломится в ребра, просто быстро стучит, и Рыжий думает, что это слишком для него. Возбудиться всегда легко, но выдержать на себе это возбуждение — в сто миллионов неебических раз сложнее. Особенно ощущая этот зыбучий взгляд на собственной глотке. В темном околофойе он не сразу замечает блестящий взгляд Ли, стоящего по другую стену от него. — Не думал, что ты такой скорострел, — тянет Ли, подходя ближе, и Рыжий дергается от его голоса так резко, что вот теперь сердце начинает выколачиваться из груди. — Какого хуя ты тут делаешь, — спрашивает Рыжий без вопросительной интонации, и тело все еще горит от жары этой блядской комнаты. — Не мог же я тебя одного здесь оставить, — лицо Ли видно плохо, оно скрывается в сумраке, но Рыжий кожей чувствует змеиный хвост в линии его губ. — Я… бля, не смогу, — выдыхает Рыжий, как будто принимает свое поражение в этом неравном поединке. Ли усмехается. — Да брось, Рыжик, не накручивай себя, — тянет он, приближаясь и приближаясь, медленно, словно паук. — Не волнуйся, клиент предупрежден о возможности таких казусов. — Что? — на автомате выпаливает Рыжий, упираясь в стенку спиной, не понимая, почему Ли не останавливается, почему все еще идет на него, и проспиртованный мозг вкупе со сгнившим возбуждением совсем не дают думать. Когда Ли резко подается вперед, Рыжий успевает схватить его за глотку. Дыхание у него горячее и воняет спиртом, и Рыжий настолько ахуевает от этого выпада, что даже не может ничего предпринять. — Да ладно, Рыжик, — выдыхает Ли ему в лицо, очень близко, соприкасаясь грудными клетками. — Почти все проебываются впервые. У некоторых даже не встает, а я же вижу, что ты все-таки возбудился. На губах — ехидная усмешка, в глазах — застланная жутью муть, и Рыжий не понимает, какого черта и что происходит. Ли дергает бровью, облизывает губы и отдаляется так же резко, как и приблизился, и пальцы Рыжего еще какой-то момент тянутся вслед его шее. — На, — он выуживает из кармана какой-то пакетик, и Рыжий выпадает из реальности ровно до того момента, пока не понимает, что это таблетка. — Поможет. — Что это? — выпаливает Рыжий, глядя на синюю таблетку за гранью прозрачной пленки. За спину все еще льется пот, и он быстро протирает лицо ладонью. — Не волнуйся, это не наркота, — отвечает Ли на еще не озвученный вопрос, и Рыжий напрягается. — Это так, одноразовое. Обычно ее принимают новички, когда от нервов в первый раз не встает. Хочешь не хочешь — а кончишь. Рыжий хочет выругаться, огрызнуться, рявкнуть, потому что какого сука хуя он делает из него проститутку, какого сука хуя он делает из него проститутку на каких-то таблах, какого сука хуя он вообще ввязал его во все это блять это все просто какая-то поебень, — но все слова утопают в желудочном соке, как только перед глазами встает мама и ее подкашивающиеся колени. Мама, говорящая, что все хорошо; мама, треплющая его рыжие волосы снова и снова, снова и снова; мама, просто падающая посреди кухни, так и не успев взяться за чашку. Та самая, что в самой дерьмовой ситуации сделает из черного этот уродливый белый и улыбнется, будто так, сука, и надо. Та самая, которой сейчас нужно было все то, что он мог ей дать. И Ли здесь совершенно ни при чем, потому что Рыжий сам ввязывает себя в это. Осознанно — и выбора нет. И теперь, здесь, средь красных коридоров этого личного безумия, он и окажется той самой попавшейся на бесплатный сыр крысой, которую переебет мышеловкой. Потому что нихуя это не бесплатно. Придется потерять принципы, гордость, все свое ебаное блядское «я» — но вернуться. Не ради себя. Не ради денег. Ради того, чтобы не красить белым поверх черного, а купить уже чистый холст и нарисовать все заново. Рыжий сглатывает, и кажется, что проходит добрых пара минут, прежде чем он берет таблетку и, не раздумывая, глотает ее, практически запивая слюной. Похуй, если Ли его отравит; похуй, что будут смотреть. Он не подведет ее. — Ого, я удивлен. Видимо, это действительно важно, — довольно ведет уголком губы Ли, отклоняясь, бросая оценивающий моросящий взгляд на Рыжего, мокрого от пота, красного от паники, смущения, от этого ебучего тупорылого пиздеца, в который превратилась его жизнь. — Подействует через минут пятнадцать, тогда можешь возвращаться. Рыжий коротко кивает и отрывает взгляд от его глаз, не собираясь больше в них тонуть, и Ли уходит, напоследок вскидывая руку в воздух, в жесте, который Рыжий не понимает, потому что Рыжий уже нихуя в этом мире не понимает. Ни где белое, ни где черное — одно большое неоновое нихуя. И впервые он чувствует, как это все неважно. Важно только то, что сегодня вечером он вернется к матери с пластинкой таблеток, и завтра ей станет чуточку лучше. Вот и все, что было важно. Через пятнадцать минут он снова заходит в комнату, и там все так же жарко и льется музыка, все так же одно кресло, все так же чертово стекло, и Рыжий чувствует, что ему действительно насрать. Он злится, ненавидит, его жутко бесит все вокруг, но ему насрать, потому что он сделает. Потому что раз — укус. Два — линия от ключицы к мочке уха, и Рыжий впервые удивляется тому, насколько тонко реагирует тело на мысли, как оно спешит за каждым движением, как струятся нервы под накалом температуры. Как сильно у него стоит, и становится даже немного обидно, что это все просто из-за какой-то там таблетки. Насколько сильно удается абстрагироваться от любых чертовых мыслей, прогрызших глазницы насквозь. Три — и впечатывают в стенку. Удается сглотнуть мокрый выдох, когда мокрые пальцы вновь обхватывают стояк через ткань, и, блять, Рыжему еще никогда так сильно не хотелось снять это ебаное ненужное барахло. Тело ноет и откликается на каждое движение, и каждый нерв натянут в два раза сильнее, чем обычно, как будто бы все сейчас лопнет и оборвется, утонув в непроглядном тумане. Когда собственные пальцы обхватывают собственный член уже не через ткань, Рыжий не успевает замкнуть зубы, чтобы сдержать рваный выдох. Тело горит, и он не знает: от жары, от таблеток, от виски, а может, он просто вошел в свое русло, где все настолько отточено, что уже просто больно, что внизу живота пульсирует, а он двигается специально медленно, потому что знает, что именно так под конец просто расхуячит. Мутный и задымленный взгляд янтаря утыкается в стекло, в котором он видит искаженное отражение самого себя, и в голове не рождается страх и смущение. В голове, за всей личной оперой злости, ненависти и усталости, рождается лишь: смотри на меня и кончай, уебок. И мысль эта задевает позвоночник, и тот скрипит, тянется, так сильно, что хочется быстрее, мутнее, ярче, и Рыжий постепенно увеличивает темп, но как только чувствует, что начинает течь по накатанной, — останавливается. Мучается, глотает вдохи, пропуская постыдные мысли о том, что такие вот одноразовые таблы — это пиздец как круто, и он обязательно, просто сто процентов уебет себя по голове за такие слова, но это потом и не здесь. А сейчас и здесь — раскаленное добела сознание и утрированно чувствительные нервы. У него стоит просто до боли, просто до опьянения, и в голове мутит и почти тошнит от того, как хочется кончить, и Рыжий ловит себя, как воришку, на том, что издевается и постоянно останавливается уже не потому, что самому хочется, а для того, чтобы позлить этого ублюдка по ту сторону стекла. От этой мысли внутренности едва ли не захлестывает возмущением, но что-то слишком сильно ударяет по низу живота, и Рыжий еле успевает закусить губу, чтобы не завыть. Эта чертова синяя таблетка буквально отравила каждый кусочек его тела, каждую клетку, и ему так чертовски ахуенно, что он уже просто боится кончать. В голове впервые за все ебаное время нету ни одной мысли, и от этого ребра практически ломаются. Тело не выдерживает, плещется на грани, уже не просит — приказывает, и Рыжий в последний раз замедляет темп, прежде чем ускорить его до максимально возможного. Все внутри становится таким твердым, скручивает, стискивает, и он чувствует, как каждый обожженный нерв тлеет и искрится. Когда накрывает ко всем хуям с головой, Рыжий уже даже не пытается зажать губы. Единственный стон за все время выходит глухим, долгим, хриплым, и Рыжий буквально захлебывается в нем, буквально задыхается, совершенно не замечая, что сперма попала на черные треники. — Ха-а, сука, — выдыхает он, хрипло и влажно, запрокидывая голову и чувствуя, как с его мокрых волос течет за все тот же ворот футболки. На ребра заползает плесень усталости и сладкой, как топленый шоколад, истомы. Низ живота сводит в коротких спазмах, и пальцы мелко подрагивают. В ушах стоит шум, и теперь Рыжий не слышит музыки от слова совсем. Он поднимает взгляд на стекло, глядя почти сквозь него, практически кожей чувствуя, что этот ублюдок на том конце чертового неонового мира дышит так же сбивчиво и рвано, как и он сам, если не сильнее. Рыжий понимает, знает и осознает, какая это все ебаная хуйня, как это все неправильно, уебищно, страшно и мерзко. Но одновременно на языке, помимо лютого сушняка, чувствуется вкус победы, и Рыжий скалится в ухмылке, как гребаный волк, как крыса, сумевшая ухватить сыр из захлопывающейся мышеловки, в зеркало, прямо по ту его сторону. По дороге домой он чувствует, как жжется конверт с деньгами в кармане его мастерки. Этого хватит на две пластинки таблеток, потому что они и в самом деле пиздец дорогие, и Шэ Ли сказал, что Рыжий даже сумел выбить сверхурочные — так у клиента стоял на его шоу. Рыжему опять невообразимо хочется ударить Шэ Ли по ебалу, прямо между золотистых наглых глаз, и думать о том, что там все-таки сидел какой-то дяденька-извращенец с тонной зелени в карманах, совершенно не хочется, но деньги приятно кусаются за кожу даже сквозь конверт, так что он умолкает и быстро сматывается из притона. Рыжий заскакивает в аптеку, покупает две пластинки таблеток строго по рецепту, и у него даже остается немного денег, на которые он тут же покупает несколько манго, потому что мама чертовски любит манго. И по дороге домой, уставший от этого ебаного дня, он чувствует, что первый шаг сделан. А если он сделал первый шаг, то дальше идти по этим огневым сугробам станет куда легче, чем кажется. Все еще мерзко, ненавистно, стремно, сюрреалистично и всрато. До ебаной невозможности. Но все разломится об улыбку мамы, которая будет стоять за веками каждый раз, как только глаза закроются, и все здесь совсем не как в высшей математике. Все предельно, до смешного просто: или ты отступаешь и теряешь все, или просто перестаешь ныть. А Рыжий отступать точно не собирается.