umbra

and if I died in the middle of a frozen night would you be alright? if I died in the middle of your paradise would you cry?

Когда Акааши впервые видит Бокуто, ему хочется творить глупости — вроде криков из открытых окон машины и украдкой сорвавшихся поцелуев в переполненном вагоне, катания на тележке в супермаркете, визжащей беготни за руки на красный свет или смеха над ерундой друг другу в плечи. Ну или для начала просто поступить в одну с ним школу. Акааши плевать до последнего. Обе школы выбраны родителями и по ощущениям одинаково безликие — как абстрактные контуры чужих зданий, которым до Кейджи взаимно пока нет никакого дела, и лишь в одном из них он окажется по ту сторону окон. Но всё случается в этом спортзале, в один киношный застывший момент, где тысячи астрономических метафор помножены на образ проносящегося перед глазами самого лучшего мальчика. Один момент — ледяным по лицу и скатившимся по спине ознобом, и в голове перезвоном россыпь звёзд. Акааши сообщает родителям о своём выборе в этот же вечер — они лишь одобрительно кивают, а у Кейджи рёбра сводит началом весны, которая по календарю ещё даже не в планах. Акааши впервые принимает решение, которое важно в первую очередь для него самого. Бокуто — его первое не всё равно. Когда Акааши видит Бокуто второй раз — уже месяцы спустя и в стенах Фукуродани — он старается не пялиться, не взвизгнуть в ладони и не опозориться оговоркой или фразой невпопад. А потом мучительно обдумывает, как завязать с Бокуто разговор, как не показаться навязчивым и нелепым, как не накинуться трясти за плечи с криками: “ты видишь меня в первый раз в жизни, но я видел тебя раньше, и со мной случилась то самое кошмарное из попсовых песен и книг, мы можем что-нибудь сделать с этим?” Но всё решается само, когда Бокуто подходит первый. — Поможешь мне немножечко потренировать пасы? — лёгкая улыбка, умилительный наклон головы и заглядывание в лицо в ожидании ответа. Акааши чуть не роняет из рук чёртову швабру. — Конечно, — ровный голос и фальшивое спокойствие на лице — отличное прикрытие для зарождающейся самой восхитительной катастрофы. а ты не поможешь мне не заглядываться на тебя так бессовестно, иначе я выдам себя в первый же день? Начатый разговор — это только первый шаг и повод поулыбаться в потолок перед сном, и Акааши теперь ничего бы не испортить неверным движением или подкашивающимися коленками. Но он делает всё правильно и никого не разочаровывает — грядёт редкий вечер без воя и без сжатых в бессилии кулаков. — Акааши, твои пасы самые лучшие! — и кто только научил Бокуто так ослепительно улыбаться — совсем ведь не думает, что собеседник может и не пережить такие скачки пульса. Акааши хочет улыбнуться тоже и зацеловать Бокуто в поле цветов. Но отвечает только ровным тоном и спокойствием — Кейджи уже приловчился. я совсем не против, если ты мой покой попытаешься нарушить. А потом череда удачных тренировок, совместные обеды и прогулки, телефонные разговоры и дурости, ликующие возгласы и победно вскинутые руки, и Бокуто никогда не сдерживается на похвалу — искреннее и безграничное восхищение и что-то ещё, что так хочется принять за обожание. Зато сдерживается Акааши — чтобы не кинуться на шею и с визгом не упрашивать покружиться. Из спортзала они уходят всей командой — после выигранного тренировочного матча хочется идти особенно с шумом и с карнавальными припрыжками. Бокуто оказывается возле Акааши особенно часто, хватает под руку и хохочет, ловит слова и взгляды, смеётся вроде и всем, но улыбается только ему. Кейджи надеется, что он ничего не выдумывает, и что явно тянущийся к нему Бокуто — не выдумка дурной головы, разгорячённой игрой. смотри, какое небо тёмное — подпрыгивай и помчали со мной гореть неделимым созвездием. — Акааши, чёрт возьми! — причитает Коноха, разводя руками. — Ты должен был подавлять идиотизмы Бокуто, а не примкнуть к ним! — М? — Кейджи поднимает искренний непонимающий взгляд. Они с Котаро едят одну булку на двоих. Булка неминуемо разваливается, и оба ловят её с вскриками, подъедая с обеих сторон. — Тебе вот не было стыдно за него? — подключается Коми, припоминая сегодняшние выходки Бокуто из-за его очередных скачков настроения. — Тебе стыдно за меня, Акааши? — тревожится Бокуто, делая щенячий взгляд. — Понятия не имею, о чём они говорят, — пожимает плечом Акааши и снова кусает булку. — Ну конечно, — отмахивается Коноха, теряя всякую веру в кохая. — Это Акааши просто на людях адекватный, а так вон — такое же дурачьё. Акааши хмыкает и довольно жуёт. Быть дурачьём на пару с Бокуто ему кошмарно нравится, они могут вдвоём обмотаться в ленту с надписью “осторожно, придурки” и не выслушивать больше ничьих упрёков. Бокуто идёт рядом, прижимается и не убирает с плеча руку, и Кейджи задирает голову — фонарь расплывается по чёрному небу дымкой из света и подрагивает лучами, если сощуриться. Всего лишь набор образов, смех на фоне и нужное обнимающее тепло, но Акааши влюблённый и неожиданно сентиментальный, и чёртов фонарь будет преследовать годами и выжигать память самым лучшим ноябрём. Они доходят до перекрёстка, и Акааши даже злится, что город не отнёсся с пониманием и не растянул дорогу на лишние пару километров. — Мне туда, ребят, — окликает он шумных попутчиков, указывая на другую сторону улицы. Компания притормаживает, и Бокуто прищуривается, будто что-то обдумывая. — Вы идите вперёд, я догоню, — машет он сокомандникам и зачем-то задерживается. Остальные прощаются с Акааши и бредут со своим галдежом дальше, а Котаро остаётся, подозрительно замолчавший и мнущийся. Акааши смотрит внимательно и пытается угадать, что от него хотят. — Что, хочешь попросить меня завтра тоже остаться на дополнительные тренировки? — Нет, ну в смысле да, но я не об этом сейчас, — Бокуто смотрит как-то странно и с дёрганной улыбкой. — Я просто хотел с тобой подождать светофор. — Ну попробуй. До перехода считанные секунды, и у Кейджи чувство, что в них с Котаро сейчас влетит фура. — Знаешь, я вроде никогда тебе не говорил ещё, — Бокуто смотрит вбок, где прохожие собираются толпой в ожидании нужного сигнала, смелеет и смотрит всё-таки в глаза, — но я рад очень, что ты в нашей команде. И что у нас с тобой всё так хорошо складывается, — он настороженно хмурится. — У нас же всё хорошо? — Лучше всех, — Акааши не врёт и не может сдержать улыбки. Цвет светофора сменяется с коротким пиликаньем, и Акааши оборачивается на двинувшийся с тротуара поток. — Что ж, я… Договорить у него не получается, потому что Бокуто резко подаётся вперёд и целует Акааши в щёку. Фура вылетает с обратной стороны грудной клетки, рассыпая осколками рёбра. — Ну, до завтра! — Бокуто успевает мельком улыбнуться и уносится догонять остальных. Акааши смотрит ему вслед, в неверии дотрагиваясь до щеки, и светофоры снова заходятся красным. Сравнивать со звездой — не значит идеализировать, любуясь только светом и не вглядываясь за его пределы. Звёзды отдаляются и гаснут, звёзды взрываются и расходятся опаляющей волной по промёрзшему космосу, у звёзд бывают переменности, от звёзд бывают ожоги и осколочные порезы. Звёзды иногда прячутся и не подмигивают неотрывно следящим телескопам. Когда после проигрыша Бокуто сбегает под стол подуться в одиночестве на весь мир, Акааши его не выдёргивает обратно, не донимает разговорами и позволяет остыть. Когда Бокуто подзывает его сам и просит снова потренироваться, Акааши готов вытянуть его за руку и заобнимать до дрожащих пальцев. — Я такой дурацкий, Акааши, я ведь и не стою того, чтобы со мной возиться, — вздыхает Бокуто из-под стола. — Глупости говоришь, — Акааши встречает его, сидя у стола на полу. — Я такой сложный, и всем из-за этого со мной сложно, — Бокуто выползает на коленках и с опущенной в пол головой. — Я тебя не брошу, — обещает Акааши, упирается лбом в лоб и закрывает глаза. Мир замыкается в одном прикосновении под фон из приглушённых голосов и отстукиваний мяча. В голове как-то раз проносится: “А помнишь, как у нас был выбор? А вдруг в той школе с другой командой было бы легче?” Эта мысль даже и не своя, она будто подброшена кем-то чужим и завистливым, мимолётная и глупая, закрадывается во время отработки пасов с пришедшим в себя Бокуто, который оставил свой подстольный траур и вернулся к тренировкам. — Мы охренительные! — выкрикивает Бокуто, пробегает от чувств по спортзалу и скачет у сетки в нетерпении. — Ещё немного, Акааши, не закругляемся пока! — Да я готов хоть до утра, — не возражает Кейджи, тяжело выдыхая на выдавшейся паузе. — Пусть я и скорее всего помру. — Давай только без этого, ладно? — Просто не хочешь потом один тут убираться. — Да Акааши! — Всё-всё. Акааши снова пасует, и Бокуто взлетает и парит в застывшем замахе руки — не уставший будто нисколько, а только сильнее разгорающийся. Акааши смотрит на этого пылающего и обжигающего даже на расстоянии, смотрит на этого нашедшего в себе силы после проигрыша и разочарования, смотрит на этого невероятного. И не жалеет ни о чём. дайте мне ещё сотни вселенных, и в каждой я выберу вот этого шалопая. Когда весной они выигрывают матч, Акааши понимает, что радуется не победе, а счастливому Бокуто, бегущему ему навстречу. Ему даже немного неловко перед командой — извините, но я не уверен, что мне вообще есть дело до побед, я просто хотел и хочу, чтобы этот мальчик всегда улыбался и не забывал, что он самый лучший. Но Акааши не отрицает — он рад вот так обниматься счастливой кучей именно с этими ребятами. В раздевалке Акааши встаёт лицом к шкафчику в попытке отдышаться и осознать, но подскочивший Бокуто хватает его под локоть, разворачивает к себе и обнимает — порывисто и крепко, прижимая к себе с таким отчаянием, как будто Акааши додумается вырваться. — Без тебя у меня ничего бы не вышло, — говорит он на ухо, но сказанное слышится будто в вакууме и не осознаётся, будто фраза выбрана ошибочно или обращена не к тому. как будто бы я и правда могу быть тебе нужен. Акааши ничего не отвечает, только жмётся носом в плечо и ждёт, когда их двоих оставят здесь и закроют на ключ — разрывать объятия всё равно никто не собирается. Бокуто признаётся на следующий день — в разгар весенней аномалии в виде снега, выпавшего в мартовскую ночь. Они с Акааши идут по заснеженной аллейной тропе, и у Котаро особенно дёрганные жесты и неловкие смешки — будто решается на что-то и нервничает. Акааши почти знает, о чём сейчас пойдёт разговор, но боится спугнуть и цепляется взглядом за небо, которое разбивается в кровь о горизонт и мажет алым по облакам. — Ты мне нравишься, Акааши, — Бокуто всё-таки решается, и небо бьёт с разгона в грудь. — Ты… Он не договаривает, поскальзывается и шлёпается на снег. Акааши смотрит растерянно вниз, тянет сперва руку, чтобы помочь подняться, но передумывает и падает следом. — Ты мне тоже нравишься, — хихикает Кейджи, ложась рядом. — Бли-и-и-ин! — ноет Бокуто, утыкаясь лбом в снег. — Ну я ж хотел всё по-человечески сделать! — Не вышло. — Я хотел как в серьёзной дораме красивую трогательную сцену признания. — А мы будем как в ситкоме. — Под закадровый смех? — Нет — под восхищённое аханье. Акааши чувствует, что слов уже ни черта не хватает, поэтому тянется целоваться — губы Бокуто остаются горячими даже в аномально холодном марте. Оно дальше так и несётся — единением на поле и вне, криками с трибун и объятиями на камеру местного телеканала, эхом пустого зала на двоих и поцелуями в подсобках, ветрами по раскалённой коже и губами на разбитом колене, летней жарой в вены и стрекозами в волосы, сдавленным хихиканьем в тишине после отбоя, марафоном по лужам без зонта и со смехом, солнечными бликами под веки и лучами сквозь пальцы. — Я первый в тебя влюбился кстати. Акааши отрывает взгляд от тетрадей — хорошо, что он в этот момент не разливал по кружкам чай. — Можно поинтересоваться, откуда такая уверенность? — Ну потому что с первого взгляда всё, — с важным видом объясняет Бокуто. — Когда ты ещё только новичком стоял перед командой и представлялся — я уже тогда на тебя смотрел. И я первый к тебе подошёл. А ты на меня, наверное, не обратил внимание даже. — Тебя сложно не заметить, знаешь ли, — усмехается Кейджи, закрывая тетрадь, — настрой делать домашку всё равно пропадает, когда хочется валяться на полу в обнимку и смеяться до визгов. — В любом случае, первые шаги на сближение делал именно я, — Бокуто подмигивает и подползает ближе. — Я тебя покорил. — Как будто бы я мог устоять, — не спорит Акааши, упирается спиной в кровать и подгибает колени. — Ну не скажи, ты казался весьма неприступным. — Это я от смущения сбивал с толку. — Я рад, что сумел тебя разгадать. — Я тоже. Акааши не думает, что когда-нибудь расскажет Бокуто, как случайно зашёл в спортзал прежней школы и сошёл с ума, как думал о нём ещё до их знакомства, как считал месяцы и шутил самому себе, что они разминутся, и Бокуто сменит школу как раз тогда, когда в неё поступит Кейджи, как боялся не дотянуться и быть недостаточно хорошим, как боится этого, если честно, до сих пор. Акааши не думает — Бокуто поцелуем всё равно вышибает из головы любые мысли. Затмение приходит дрожью отнявшихся рук и сквозным выстрелом в висок. Очередная ошибка-упавший мяч-ухмылки по ту сторону сетки — в Акааши что-то отмирает с каждым провальным пасом, отблески света проскакивают у зрачка вспышками на бракованной плёнке, крики с трибун и разочарованные цыканья за спиной облепляют вязким и жгучим, мешая правильно вдохнуть. — Совсем скоро все мы попрощаемся друг с другом и разойдёмся, — слова Бокуто прорываются сигналами сквозь помехи и выбивают из горла последний кислород. О выпуске никто до этого не говорил открыто — неизбежное лучше игнорировать, откладывая все пули на потом и смеясь под ритм спасительной повседневности. Уход третьегодок значит для Акааши многое, уход Бокуто значит для него в с ё, и озвученное вслух налетает как волной, что всё это время росла прямо перед глазами, но так нравилось от неё отворачиваться, не веря и не принимая. я расхожусь по швам прямо сейчас как это остановить что мне делать помоги помоги помоги Тёмное расползается с уголков глаз, и Акааши не помнит, когда в последний раз так сильно себя ненавидел. И вроде смешон масштаб катастрофы, и выпускной — это всего лишь этап и новое начало, национальные — всего лишь соревнование, проигрыш — всего лишь один из двух возможных результатов, за который даже не накажут, стены вокруг — всего лишь стены, без трещин и спрятанных по углам снайперов, и даже пол под ногами не залит кровью павших. Скажи это мальчику, для которого стадион — это поле боя, а ошибка связующего — смертный грех. Тёмное застилает глаза полностью, пульсирующее и кишащее, как рой из жалящих и ядовитых, в голове звенят пули-пули-перестрелка-рикошет успокойся позорище поплачешь вечером повоешь ночью а сейчас возьми себя в руки а вечером руки на горло ногтями до трахеи вывороченные голосовые связки — стоп — здорово вот так всех подвести и всё испортить надо же было забыть какой я на самом деле никчёмный надо же было додуматься что я могу быть с тобой наравне — стоп — котаро смотри какой я спокойный смотри как я под застывшим лицом умею прятать выбитые рёбра вывернутые лёгкие рваные провода короткое замыкание выстрелы током поток системных ошибок — стоп — ещё один глубокий вдох и я вряд ли уже выдохну вряд ли я удержу равновесие вряд ли я умру зря я не умру вряд ли кому-то было бы не плевать — стоп — никому в этом зале не возненавидеть меня сильнее чем я сам себя ненавижу смешно ну хоть в чём-то я лучше других смешно хахаха смешнее этого только то что я не могу дышать — СТОП Акааши оглядывается на тренера — тот наверняка назначит смену игроков, и Акааши ждёт объявления как приговора, и он сам был бы рад не драматизировать и ни черта не чувствовать, да только в грохоте летящих обломков до самого себя не докричаться. нет-нет-нет я всё исправлю я сам исправлюсь мне нельзя уходить дайте мне ещё шанс у нас ведь осталось так мало времени — Может, нам ненадолго заменить Акааши? Акааши медленно оборачивается — Бокуто не выглядит рассерженным или разочарованным, смотрит внимательно и лишь едва обеспокоенно, и его фраза для Акааши звучит как “без обид, но я от тебя избавлюсь, хорошо?” На поле вызывают запасного игрока, и мир перед глазами дёргается и плывёт, дребезжит обугленной мозаикой под раскалёнными веками на каждом повороте головы. Спроси у мальчика, у которого смысл жизни свёлся к одному человеку и к стремлению никогда его не подводить, чего он сейчас боится больше всего — и посмейся над ответом, если ты достаточно ублюдок. — Прости, — слова даются с трудом и обрываются на выдохе, и Кейджи сгибается пополам, надеясь не влететь лицом в пол. — Наверняка ты накрутил себя всем этим “этот матч безумно важен, у нас нет права на поражение”, так ведь? Акааши выпрямляется, почти не шатнувшись, и удивлённо круглит глаза. Бокуто радуется своей правоте и продолжает: — Ты понимаешь, что это не трагедия, если мы вдруг проиграем этот матч? Акааши застывает в молчаливом ступоре, неспособный даже моргнуть. По тёмному беспросветному пробегает рябь, но легче всё равно не становится. вообще-то трагедия как и твой выпуск как моё дальнейшее “без тебя” серое и бессмысленное прямо как я Акааши уходит с поля пустой оболочкой, смиренным фантомом, безликим призраком, на немых ногах до скамейки, барабанным боем на каждый шаг. Смена игроков, похлопывание по плечу — фальшивое спокойствие поверх отчаянного желания отползти в сторону и грызть плинтуса. темнота не берётся из ниоткуда, не ловит меня с высоты и не накрывает куполом — она исходит из меня самого. — Слушай, а ты не перегнул? — доносится до Акааши возмущённый голос Конохи. — Всё в порядке, — успокаивает Бокуто — больше, кажется, самого себя. Акааши садится на скамейку, отстранённый и брошенный, смотрит со стороны на поле, на котором команда прекрасно справится и без него — он понимает, что не успокоится ни капли, он бы лучше тут уже и закончился, не дождавшись свистка об окончании первого сета. В средневековой Японии самураи баловались сэппуку — зрелищное самоубийство и самодовольная ухмылка в лицо боли и смерти. Эти ребята умели уходить красиво, превратив даже казнь в завораживающий обряд. Акааши как раз в настроении для сэппуку — воспалённое воображение с радостью ставит его на колени, облачает в белое одеяние и вкладывает в руки кусунгобу. — Ему всего лишь дали передохнуть, Акааши не станет из-за такого убиваться. Ритуальный кинжал холодит горящие ладони, и Акааши направляет острие на себя, целясь в левый бок. — Он быстро успокоится и вернётся на поле, вот увидите. Акааши вонзает в себя кинжал, жмурится и делает рывок вправо, прорезая поперёк живот, давится вдохом и открывает в немом вскрике рот — на белое вот-вот хлынет красное, клокочущее вперемешку с лепестками сакуры. — Бросьте переживать, это же Акааши! Сжимающие рукоять кинжала пальцы начинают мелко дрожать, и Акааши оборачивается — за спиной стоит Бокуто, возвышаясь над ним с занесённой катаной — готовый в нужный момент отрубить приговорённому голову и избавить от предсмертной агонии. Кейджи даже слабо улыбается — вместо волейбола нужно было записываться в драмкружок. Бокуто замахивается, и Акааши прикрывает глаза за секунду до удара. И испуганно вздрагивает, когда налетают неожиданно спереди, хватают за плечо и разворачивают к себе, лицом к лицу и соприкасаясь лбами. — Пообещай мне три вещи, Акааши, — Бокуто тяжело дышит, держит Акааши за плечо одной рукой, а другой касается его лица, осторожно оглаживая горячий висок. — Ни в чём себя не вини. Помни, что я тебя жду. И знай, что ты самый лучший. Акааши сидит парализованной тенью, к которой под успокаивающими прикосновениями медленно возвращается осязание. Откуда-то с потолка назойливо брызжет свет прожекторов, но самое яркое и нужное — прямо перед глазами. какой кошмар, котаро, я такой бредовый и дурацкий — давай пойдём лежать на крыше, когда всё закончится? — Обещаешь? — Бокуто всматривается в остекленевшую радужку и слегка встряхивает Кейджи за плечо. да-да, обещаю — ночь, крыша, звёзды и мы с тобой. Бокуто дожидается от Акааши лёгкого кивка, ободряюще улыбается и уносится обратно на поле под ворчливые упрёки за нарушение дисциплины и задержку матча. Акааши дрожит плечами, впивается пальцами в колени, жмурится и задирает вверх голову. — вдох — Игра сдвигается с замершей точки, продолжается с прежним шумом, в хоре из перекличек игроков и возгласов болельщиков, разгоняется и мчится дальше волной от взорвавшейся звезды, тянущей к Кейджи свои согревающие лучи. — выдох. Акааши открывает глаза — темнота отступает, отзываясь эхом в сбившемся пульсе.