В вопросах любви

От Рона пахло женскими духами и огневиски. Он попытался было обнять её, но Гермиона вывернулась, пробормотала что-то про то, что у неё болит голова, и муж отстал — завалился на свою сторону кровати, как был, в одежде, и захрапел. Будить его она не стала: это раньше, годы назад, Гермиона зорко следила за тем, чтобы Рон тщательно складывал одежду, не забывал чистить зубы, надевал на работу чистые мантии… сейчас эта попытка установить свои правила, доказать, что у неё есть над ним хоть какая-то власть, казалась смешной и нелепой. Она осторожно присела рядом, подождала пару минут, шепнула заклинание; теперь крепкий сон Рона не могло бы потревожить ничто. Осторожно, поминутно оглядываясь на мужа и боясь его пробуждения (хоть и знала, знала, что он не проснётся), Гермиона взмахнула палочкой, и из ящика тумбочки вылетели, приземляясь в её ладони, письма — письма, письма, письма, бесчисленное множество. Письма в хрустящих новеньких конвертах — магия не позволяла им пожелтеть и обтрепаться за давностью лет и бесчисленностью прочтений, и каждый раз, когда Гермиона брала их в руки, её накрывало неуместной, горькой нежностью, как тогда, впервые, когда она… Она прижала письма к груди и беззвучно выскользнула из спальни. И только в гостиной решилась открыть первое; пальцы лизнул прохладой листок, исписанный знакомым мелким почерком, и она с дрожащей улыбкой прочла: «Дорогая Гермиона…» И — пропала. Читала, читала, читала всю ночь, смакуя, как лучшее вино, дурацкие ошибки и громоздкие, не по-английски развёрнутые конструкции, читала, пока не заболели глаза и не стало горячо щекам. Читала, пока на бесценную бумагу не сорвалась вдруг первая слеза — и чернила расплылись, и слово «жду» превратилось в кляксу. Гермиона торопливо схватила палочку, восстанавливая это глупое, бессмысленное, такое важное слово, отложила письмо в сторону. И — разрыдалась, спрятав лицо в коленях. Мерлин, какой же она была дурой… И тогда — шесть лет назад, когда сказала «да», стоя напротив Рона и позволяя ему до боли сжимать её пальцы. И теперь — в их неуютной, пустой гостиной, заплаканная, измученная, перечитавшая в тысячный раз письма десятилетней давности. Письма, которые давно, ещё девчонкой, она читала с улыбкой, а теперь — с какой-то протяжной, глухой, ноющей болью. Она поднялась на ноги. Поправила платье, стёрла с щёк слёзы. Взгляд против воли прикипел к так и не спрятанному в хрустящий конверт письму. Последнему. В нём было всего несколько слов — это было письмо-прощание, письмо-конец, но и оно, даже оно заканчивалось знакомым, неловким, чуточку официозным: «твой Виктор». К горлу снова подступили слёзы. Гермиона рассерженно взмахнула палочкой, и череда писем нестройной шеренгой понеслась в спальню — в запертый всеми возможными заклятиями ящик. До следующего срыва. Когда-то давно, когда война только-только закончилась, а они, семнадцатилетние герои, наконец-то обрели мир и покой, Рон казался ей самым правильным выбором из всех, какие только можно было совершить. Любил ли он её? Да, пожалуй, любил, просто по-своему, неумело и грубовато. Он был тогда для Гермионы одним из самых близких людей — он и, пожалуй, Гарри. И, конечно, вся Британия ждала, что Рон женится на Гермионе, а Гарри — на Джинни. И тогда Гарри Поттер всех удивил. Нет, не так — шокировал. На Джинни он не женился. Они расстались, и Гарри как-то незаметно, но очень быстро перестал быть желанным гостем в доме Уизли. А после того, как к его фамилии добавилась приставка «Снейп» — и в чьём угодно ещё. Гермиона тогда думала, что он рехнулся, что борьба с Волдемортом свела его с ума, что Гарри ещё пожалеет о своём странном выборе. Что теперь, презираемый и не понимаемый Британией, он быстро поймёт, какую глупость совершил. Гарри не понял и не пожалел. И пусть Гермиона была едва ли не единственным редким гостем их со Снейпом маленького дома, и пусть до сих пор иногда, вспоминая подвиг Героя, маги кривились, будто бы непогрешимый Избранный и грешный Гарри Поттер были теперь разными людьми, и пусть Гарри пришлось отказаться от аврорской карьеры, о которой он грезил со школы… Пожалуй, всё дело было в том, что Гарри Поттер — Поттер-Снейп — был счастлив. Его устраивали и крошечный дом, и желчный неразговорчивый муж, и работа продавца в книжном магазине — совсем не та работа, которая полагалась Герою… И иногда Гермиона до дрожи завидовала его честному, дерзкому, никем не принятому счастью. Где-то в спальне всхрапнул Рон, и, очнувшись, она покинула гостиную. Стянула платье, юркнула под одеяло — у самого края, так, чтобы не касаться мужа. Они давно уже не спали в обнимку и не занимались любовью. Гермиона отговаривалась проблемами со здоровьем, усталостью, недосыпом, а Рон не настаивал. В чьих объятиях он проводил вечера после работы, она не знала — но какая-то её часть была даже рада этому. Утром она встала пораньше, приготовила нехитрый завтрак — и, оставив Рону записку, ушла до его пробуждения. Слишком трудно это теперь было: завтракать с мужем, снова позабывшим скрыть какой-нибудь след чужих губ, мастерски делать вид, что она ничего не знает и не замечает, утихомиривать сердце, набатом выстукивающее в рёбрах: «неправильно, неправильно, неправильно»… И думать, думать, думать — о том, о чём ей, давным-давно замужней, думать было нельзя. Об этих глупых, наивных письмах — от того, у кого уже, наверное, была своя жизнь, жена, дети… Она вышла на улицу, вдохнула морозный декабрьский воздух и аппарировала. Гарри встретил её радушно. Несмотря на раннее время, он уже был на ногах. — Северус снова варит какую-то дрянь, — со смешком пояснил он, усаживая Гермиону за стол и наливая ей ароматный чай. — А я не могу спать без его костлявых локтей, тычущихся под рёбра: привык. — Ты прости, что я вот так, с утра пораньше… — повинилась она, но Гарри только отмахнулся, и зелёные глаза за стёклами очков блеснули мягко и беззлобно. — Брось, Миона. Ты здесь всегда желанный гость, — привычное сокращение её имени, мягкое и короткое, отдалось внутри вспышкой тепла, и Гермиона улыбнулась. Они выпили ещё по две кружки чая, разговаривая о всякой ерунде, и, хотя проницательный взгляд Гарри несколько раз скользил по её мятому, усталому лицу, он не задал ни одного вопроса — и Гермиона была ему за это благодарна. Только позже, когда она засобиралась на работу, Гарри, допивающий чай, сказал вдруг: — Ты знаешь… Крам приезжает. Гермиона застыла соляной статуей. Едва успела изогнуть бровь, едва смогла выдержать прохладный тон: — Вот как. — Да… — Гарри рассматривал её с непонятным выражением лица и задумчиво поглаживал пальцами пузатый бок чашки. — Он заглянет к нам, так что ты могла бы… — Нет! — воскликнула она, сама испугавшись этой своей резкости, и поднялась на ноги. — Спасибо за чай и за разговор, но мне, пожалуй, уже пора. — Гермиона! — Гарри поймал её за запястье, и она порадовалась одному: что теперь она стояла к другу спиной, и Гарри ни за что не увидел бы, как дрогнули её губы. — Послушай, — неожиданно жёстко произнёс Гарри, — сколько можно себя мучить? Он писал мне. Спрашивал о тебе, и… Гермиона вырвалась и, не обернувшись, аппарировала прямо из кухни. На работу она в этот день не пошла. Отправила в Министерство Патронуса, сославшись на болезнь. И — снова сидела с этими своими драгоценными письмами, выученными наизусть, гладила пальцами, думала, думала, думала… Что она теряла? Самоуважение? Самоконтроль? Что это значило перед возможностью увидеть Его… И в то же время — было страшно. Будто бы та жизнь, от которой она отказалась в угоду чувству долга, могла свести её с ума, вскружить ей голову. А может, могла и вправду — кто знал? Но последние месяцы, даже годы, проведённые в бесконечном самокопании, будто подталкивали её к принятию верного решения — она же всего чуть-чуть, одним глазком. Может, Виктор приедет с женой, и тогда, увидев его счастье, Гермиона успокоится; упущенный безвозвратно шанс будет легче пережить. Письмо с двумя словами — только «я согласна» — унесла к Гарри верная рыжая сова тем же вечером. Ответное пришло почти сразу же, будто он ждал и надеялся. Гермиона отчего-то дрожащими руками развернула конверт. Гарри писал, что очень рад и что будет ждать её послезавтра к ужину. Гермиона неверяще прижала ладони к горящим щекам и прикрыла глаза. Она была так рассеяна, что едва успела спрятать письма — и крамовские, и это, от Гарри — до прихода Рона. Прикинулась читающей, чтобы не разговаривать с мужем, но буквы перед глазами расплывались, и она не запомнила ни строчки. Рон с ней даже не поздоровался — будто бы они были друг другу совсем чужими. Её неожиданно потрясла мысль, которая давным-давно должна была посетить её: они же и есть чужие. Совершенно чужие люди… Она покрутила кольцо на пальце, открыла было рот, чтобы позвать Рона, чтобы сказать ему, чтобы… Вовремя одёрнула себя. Какая глупость! Разве могла она идти на такой риск — рушить свою несчастливую, но давно устоявшуюся семейную жизнь из-за призрачного, совершенно невозможного шанса, из-за встречи с тем, кто, надо полагать, давным-давно о ней позабыл? Во рту отчего-то было горько. Гарри как-то сказал ей, что вся эта мишура, все эти игры с Джинни, попытки любить её так, как от него ждал весь мир, были сродни предательству самого себя. Что он никогда ещё не чувствовал себя таким свободным, таким настоящим, таким искренним, когда обменивался кольцами со Снейпом. Что, в конце концов, эти его отношения, эта его жизнь с человеком, которого меньше всего желали видеть рядом с национальным героем, были самой честной вещью, когда-либо сделанной им… Гермиона не хотела сравнивать себя с Гарри, но невольно — сравнивала. И получалось не в её пользу. Ночью Рон повернулся к ней лицом и робко положил ладонь ей на плечо. Гермиона закрыла глаза, задышала ровнее, притворяясь спящей, едва удержала себя от отчаянного порыва дёрнуться, уйти из-под этой ненужной, горькой ласки. Рон за спиной молчал, только тяжело дышал ей в затылок. Через несколько секунд пытка прекратилась — его ладонь исчезла, и мягко спружинил матрас, освобождённый от части веса. Куда её муж пошёл посреди ночи, Гермиона не знала. Догадывалась — но не знала, нет, не хотела знать. Они теперь были друг другу будто бы никем, но всё равно: знать об изменах абстрактно, без привязки к конкретным лицам, было легче. Она не вынесла бы, узнай она, с кем именно трахается её муж. В конце концов, и у неё ещё оставалось пресловутое самоуважение. Гермиона не запомнила, как пролетели отпущенные ей сутки. Просто вдруг очнулась, вынырнула из липкого марева — и обнаружила, что через три часа ей надлежит быть у Гарри. И вдруг захотелось выглядеть намного лучше, чтобы у Виктора во взгляде мелькнула не жалость, нет, Гермиона бы не перенесла этой жалости. Пусть будет что угодно, пусть будет ностальгия или светлая грусть — но не жалость. Она решительно встала перед зеркалом — и прижала ладони к щекам. Вот чем она стала? Удивительно, как мало внимания она уделяла себе: обветрившаяся кожа, искусанные губы, синяки под глазами… морщинки-лапки возле глаз, сразу прибавившие ей добрых пять лет возраста. Неопрятная пышная шевелюра. — Ну уж нет, миссис Уизли, — сказала она самой себе, и от этого «миссис Уизли» её вдруг затошнило, — это никуда не годится. Ровно через три часа Гермиона взмахнула палочкой и аппарировала к крыльцу дома Гарри и Снейпа. Постояла пару секунд, оглядываясь, вдохнула запах зимы. И решительно постучала в дверь, пообещав себе ни за что, ни при каких обстоятельствах… Как бы то ни было, с кем бы ни связал свою судьбу Виктор Крам, она могла притвориться счастливой. Могла — и собиралась. К чему ему, наверняка давно женатому, было знать о её глупой многолетней тоске? Нет, к дракклам, к дракклам. Открыл ей Снейп. Вот уж кто не менялся с годами — то же суровое узкое лицо с длинным крючковатым носом, тот же застёгнутый на все пуговицы сюртук, те же неопрятные чёрные волосы, в которых теперь начинали просвечивать ниточки седины. Глаза у него были ужасно холодные, но Гермиона знала уже — успела привыкнуть за столько лет, — что он рад её видеть и что просто не умеет этого показывать. — Добрый вечер, Северус, — вежливо произнесла она, переступая порог, и Снейп галантно протянул руку, забирая у неё тяжёлую зимнюю мантию. — Добрый вечер, мисс Грейнджер, — сухо отозвался он, по какой-то своей стародавней привычке обращаясь к ней официально. — Миссис Уизли, — привычно поправила Гермиона, но Снейп только хмыкнул. И уголки его губ — или это ей только показалось? — дёрнулись в намёке на ироничную усмешку. — А Крама ещё нет, — виновато сообщил Гарри, когда она, дрожащая внутри от волнения, появилась в гостиной, — опаздывает. И Гермиона разом как-то обмякла в кресле, потому что, вот в чём дело, нервничала она ужасно — любая бы нервничала на её месте, и искусный макияж и красивое платье никак не помогали. — Замечательно выглядишь, кстати! — Гарри выглядел смущённым: и оттого болтал в три раза больше. А надет на нём был совершенно дурацкий маггловский свитер с оленем, и Гермиона внезапно поняла, что вот же, вот же — совсем скоро Рождество. А она забыла… совсем забыла. — Спасибо, Гарри, — мягко отозвалась она и благодарно приняла чашку чая. Но не успела сделать и глотка — раздался стук в дверь, а через несколько мгновений в гостиной появился Виктор Крам. И время остановилось. Он так изменился — раздался в плечах, возмужал ещё больше, лицо его, будто выделанное из камня, стало ещё резче, словно ветер обточил черты; на его меховой шапке и мантии таял снег, и Гермиона с какой-то нелепой нежностью подумала, что он забыл о высушивающем заклинании, и рядом появился недовольный Снейп, прочитавший гостю короткую, но поучительную лекцию о необходимости снимать верхнюю одежду в прихожей, и Крам смутился, Мерлин правый, почти до румянца, и… Гарри коснулся её руки, и она едва не подпрыгнула. — Дыши, — с плутоватой усмешкой шепнул он. И Гермиона дышала. Дышала — весь этот бесконечный, сладкий, как тягучий пирог из патоки, вечер, дышала, пока они — все вчетвером — вспоминали какие-то совершенно сумасшедшие и глупые вещи из далёкого-далёкого четвёртого курса, и ей было одновременно легко и тяжело… и Виктор посматривал на неё из-под густых чёрных ресниц, и ей хотелось, чтобы он назвал её, как тогда, нелепо и с акцентом: «Герми-вонна». — И всё же это было просто здорово! — весело сказал Гарри. И вдруг стрельнул глазами в сторону Крама. — Ну, а ты, Виктор, надолго к нам? Крам медленно кивнул. Он оказался по-прежнему немногословен и отвечал односложно, и у Гермионы сердце заходилось каким-то глупым лихорадочным стуком от мысли о том, что в письмах он был совсем, совсем другим… и болело, болело, болело. Не болело столько лет! — и на тебе. — Я здесь с командой, — пояснил Крам, и голос у него оказался глубже и ниже, чем помнила Гермиона. А ещё он почему-то взглянул на неё — и она вспыхнула, как девчонка. — Матч с Британией совсем скоро. У Гарри глаза загорелись, и следующие несколько минут были заняты оживлённой беседой о квиддиче. Гермиона, ничего в нём не смыслившая, тихо цедила чай и исподволь, незаметно, как ей казалось, разглядывала Виктора. И вдруг Снейп, сидевший рядом, тронул её за локоть и шепнул: — Нужно поговорить. Растерянная, она всё же кивнула, поднялась, оправила чудовищно короткое платье и вслед за Снейпом выскользнула из гостиной в коридор. Ей показалось, что Крам ожёг её взглядом, но, наверное, это была всего-навсего игра воображения. — Мисс Грейнджер, — Снейп на неё не смотрел и упорно не именовал «миссис Уизли», — это не моё дело, а я предпочитаю не лезть в чужую жизнь, но Гарри попросил меня поговорить с вами. На слове «Гарри» он не спотыкался, не делал паузу, но его голос как-то совсем неуловимо теплел, и это было так интимно, что она невольно смущалась этих ноток. Гермиона непонимающе огляделась, почувствовав себя очень уязвимой в этом тёмном узеньком коридорчике, и спросила почти с вызовом: — О чём? Видимо, Снейп испытывал схожие чувства — на его скуластом лице отразилось почти что замешательство, но он быстро совладал с собой. И непривычно мягко, будто разговаривая с неразумным ребёнком, а не с почти двадцатипятилетней женщиной, сказал: — Вы несчастливы. Гермиона подавилась вздохом. Снейп запахнулся в мантию. — Вы несчастливы, — повторил он, словно первые эти слова, оглушительные и резкие, не возымели на неё эффекта. — Вы живёте с нелюбимым, неверным мужем, работаете на надоевшей работе, а ваши единственные друзья — отвергнутый обществом национальный Герой и желчный старый сухарь. Гермиона возмущённо открыла рот, чтобы сказать ему, чтобы сказать ему хоть что-то, кем он был таким, этот Снейп, чтобы рассказывать ей, счастлива она или нет, но тот жестом заставил её замолчать. Зачем-то сжал пальцами её подбородок. И процедил: — Не делай глупостей, девочка. Ты и без того занималась этим последние десять лет. А потом — выпустил. Вот и весь разговор. Только уже через минуту, готовый вернуться в гостиную, он сказал вдруг, не поворачиваясь к ней лицом: — Насколько мне известно, матч состоится через неделю. И она осталась в коридоре совсем одна, растерянная, ровным счётом ни-че-го не понимающая. Почти испуганная — оттого, как легко оказалось её прочесть. Взволнованная — оттого, как боролись в ней теперь желания и долг. На подгибающихся ногах она вернулась в гостиную, но уже не могла участвовать в разговоре — молчала, отвечала невпопад, забывала, о чём её спрашивали… в голове набатом билась одна мысль: а если, если, если? Когда она уже уходила, отчего-то хмурый Крам сказал вдруг: — Я провожу. И, хотя провожать нужно было два шага от крыльца, Гермиона почему-то не нашла слов, чтобы возразить ему. Или, может, дело было во взгляде Снейпа, от которого у неё язык узлом завязался? Этот взгляд будто говорил ей: не будьте идиоткой, мисс Грейнджер. Мисс Грейнджер она не была, а вот идиоткой… — Х-хорошо, — запнувшись, ответила Гермиона, и лицо Крама будто осветилось изнутри, словно это коротенькое слово могло его обрадовать. Как-то само получилось, что они спустились по ступенькам, что захрустел под ногами весёлый снег, что она едва не поскользнулась на льду, а Крам придержал её за талию… и там, где его большая тёплая ладонь коснулась её тела, кожа запылала даже через слои одежды. — Спасибо, — смущённо выдохнула она. Виктор криво усмехнулся, коснулся вдруг её пальцев. И спросил, так явно робея, что у него даже проявился вновь давно сглаженный многолетней практикой акцент: — Мы… ещё увидимся? Я хотел бы… пригласить тебя на ужин. Гермиона застыла. Что ей было ответить ему, этому мужчине, которому она столько могла бы сказать и которому не решалась сказать ничего? Мужчине, которого, как ей казалось, она давным-давно уже не любила — ведь не бывает так, чтобы чувства жили столько лет без встреч и общения, подогреваемые только редкими письмами… Виктор истолковал её молчание по-своему. — Извини, — сказал он как-то горько — и хотел уже уйти, но она, опьянённая собственной дерзостью, схватила его за запястье, выдохнула вдруг: — Подожди… подожди. Я не знаю адреса. И, Мерлин всеблагой, он шепнул ей адрес на ушко. Будто на заснеженной улочке был кто-то ещё, кроме них, и этот кто-то мог подслушать. Когда Гермиона аппарировала домой, ухо — там, где его почти коснулись губы Виктора — ещё горело. Рон ночевать не пришёл, но она была даже рада этому — не надо было оправдываться, что-то мямлить, прикидываться спящей, дожидаясь, когда мужу надоест выпрашивать супружеский долг, и он уйдёт… иногда она благодарила богов за то, что Рон изменял ей. То ли оттого, что так она знала точно: он не любил её, не любил, она не должна была любить его в ответ; то ли оттого, что его измены обесценивали её верность. — Дура, дура, дура! — прошептала она на этой мысли, вжимаясь лицом в подушку, и зажмурилась. Ей снилось, что Виктор держит её за запястья и шепчет ей что-то на ушко — и всё её тело горело от его слов и от его сильных обветренных рук. На работе она была рассеяна, едва не напортачила в важных документах, и её заместительница, симпатичная женщина средних лет, в сердцах воскликнула: — Что же это вы, миссис Уизли! Неужто второй медовый месяц? Гермиона не помнила, что солгала ей. Она бы сейчас и имени её не вспомнила — не в этот момент, не в очередном коротком платье (глупые женские штучки!), не за столом напротив Крама. Она ела, не чувствуя вкуса. Что-то спрашивала, что-то отвечала. Бешеный шум крови в висках мешал думать и слышать, она вся была этим шумом, этой бесконечной пульсацией — и, Мерлин, какой она была неуклюжей. Споткнулась на ровном месте — что за смех! Виктор поймал, придержал, а она невольно ткнулась щекой в его твёрдую грудь — и застыла так, растерянная и ошарашенная. Каким новым и сладким оказалось это чувство! Будто никто и никогда прежде не прижимал её к себе вот так, бережно и вместе с тем крепко, будто ничья кожа до этого не обжигала её даже через одежду. — Гермиона? — встревоженно спросил Крам, и она отшатнулась, разом поняв, как всё это выглядело со стороны, и залилась краской стыда, и забормотала что-то в своё оправдание… А потом Виктор снова пригласил её на ужин. И приглашал — каждый последующий вечер всей этой сумасшедшей недели. Она сходила с ума, изводила себя бесконечными домыслами и подозрениями, но он вёл себя безупречно — ни одного лишнего прикосновения или лишнего слова. Только взгляды, взгляды, горячие, жадные… Взгляды, которые потом, ночами, заставляли её гореть и плавиться в холодной супружеской постели. В день накануне матча, накануне Рождества, она пришла к нему в последний раз. Точно зная, что — в последний, что так больше нельзя, что эта почти-измена, почти-близость извела её, измучила, что она не может больше смотреть Рону в глаза, что с неё хватит… Встречая её, Виктор галантно протянул руку, помогая опереться. И только. В тот вечер он больше к ней не прикасался, но она по-прежнему краснела и ляпала несусветные глупости; ей казалось, что теперь запах его тела, его туалетной воды, свежести и ещё чего-то, чего-то неясного, дразнящего, будет преследовать её постоянно, и… И она поняла вдруг со всей отчётливостью, что так — не выдержит. Что ещё одно прикосновение этого мужчины лишит её всех тех добродетелей, которыми она так гордилась: терпения, выдержки, способности жертвовать своими желаниями в угоду долга… что вот она — её бессмысленная, беспощадная любовь, — пульсирует и колотится в груди, и если она не уйдёт, не уйдёт прямо сейчас… — Виктор, я… — выдох дался с трудом, она обняла себя за плечи, вздрогнула, спрятала взгляд. И прошептала, боясь посмотреть на него: — Я не могу… так. Крам молчал. Гермиона ждала чего угодно, попытки превратить всё в шутку или упрёков, того, чего всегда подсознательно ждала от Рона — но Виктор не сделал ни первого, ни второго. Он накинул Гермионе на плечи свою мантию и мягко произнёс: — Ты дрожишь. И она расплакалась. Разрыдалась, как двенадцатилетняя девочка, громко, со всхлипами и покрасневшими щеками, а он прижал её зачем-то к себе и принялся баюкать, как несмышлёныша, и шептал ей в макушку, что всё понимает, что она не должна, что он не станет принуждать, будто бы, право слово, в этом был виноват он, будто бы не сама Гермиона… Она и сама не знала, как это произошло. Просто в какой-то момент слёзы сдавили горло, но вместо просьбы отпустить её, дать ей уйти она подняла голову и выдохнула: — Поцелуй меня. И целую секунду ждала отказа. Но Виктор смотрел на неё молча — Виктор, её Виктор, с чёрными глазами и коротким ёжиком волос. А потом его твёрдые горячие губы накрыли её собственные. Её ещё никогда так не целовали. И никогда ещё она не плакала во время поцелуя; было мокро и солёно, губы пекло и жгло, но откуда-то взялись силы притянуть Виктора ближе к себе за шею, чтобы не отстранялся, и целоваться, целоваться, целоваться, пока не закончился в лёгких кислород. А потом… Потом она сбежала из его квартиры. Промямлила что-то невразумительное и — сбежала. Рухнула на полу их с Роном спальни такой, какой была: заплаканной, с потёкшей косметикой — маггловской, — в идиотском коктейльном платье. Такой её и нашёл Рон. Долго спрашивал, что случилось, и, не получая ответа, хватал её за запястья, но ей было тошно и жарко, она вырывалась — чувствовать руки Рона там, где раньше были его, было невыносимо, она просила, захлёбываясь своей истерикой: — Отпусти, отпусти, не трогай… А когда Рон, опустошённый и обессиленный этой короткой схваткой, опустился на пол рядом, закрыла лицо руками и прошептала: — Я не люблю тебя. Я… — всхлипнула, закусила дрожащую губу, — я не люблю тебя… Рон сжал зубы так, что на скулах заплясали желваки. Хотел что-то сказать, но она не дала — заговорила, впервые давая себе волю: — Я знаю, знаю, что ты мне изменяешь. Я только не знаю… не знаю, кто она, но это неважно, неважно, правда? Важно, что мы оба совершили ошибку. И оба о ней жалеем. Рон, господи, как мне быть, мне страшно, я… — Тише, тише, — неожиданно спокойно сказал он, обнимая её за плечи. — Мы что-нибудь придумаем. Гермиона посмотрела на него красными от слёз глазами. И вдруг криво улыбнулась. — А хорошо, что у нас нет детей, правда? — сказала она жалко, ломающимся голосом, и снова всхлипнула. Рон не ответил, только хватка его на её плечах стала почти стальной. И Гермиона продолжила: — Да, наверное, да, хорошо, они… им же было бы плохо, так? Было бы… Рон, мне так жаль, так жаль… Что он отвечал ей, она не слышала. — Я думала, я счастливая… — прошептала она уже позже, ночью, когда оба лежали в постели, не касаясь друг друга. Слёз не было, но где-то в груди всё ныло и болело. — Что я сделала правильный выбор. А выходит, Гарри был прав… — Замолчи! — резко крикнул Рон, и она вздрогнула. Муж повернулся к ней лицом, сердитый, покрасневший. — Не говори об этом… этом… Гермионе стало вдруг неожиданно легко. Будто дошло наконец, сколько всего надуманного, лишнего, тяжеловесного теснилось в её голове. Она встала с кровати, вытащила из-под подушки волшебную палочку, повернулась к мужу и чётко, внятно проговорила: — Мне жаль, что ты так и не понял, Рон, как он счастлив. Как они с Северусом счастливы. Так, как никогда не будем мы с тобой. И, как была, в одной ночной сорочке, аппарировала. Это потом, уже на кухне у Гарри и Северуса, её прорвало — она снова плакала, рассказывала, давясь слезами и эмоциями, кусала губы. Гарри, разбуженный посреди ночи, прижимал её к себе, гладил по волосам, а она утыкалась в его плечо и ревела, как девчонка. И под наблюдением Снейпа глотала горькое успокоительное, на скорую руку сваренное им же. И долго, долго извинялась — за всё, за что только могла… — Ну, хватит, — не выдержал наконец Снейп. Встал на ноги. Он набросил мантию прямо поверх ночной рубашки, и теперь из-под коротковатого чёрного среза торчали тощие голые ноги. — Мисс Грейнджер, вы, при всём вашем уме, поразительно глупы. Из-за чего вы рыдаете, что вы оплакиваете? Бездетный несчастливый брак, который тяготил вас шесть лет? Или, быть может, свою репутацию любящей заботливой жены? Гермиона икнула и затрясла головой. Слабо пожала плечами. — Просто… я… — Просто что? — на Снейпа было страшно смотреть — так он был зол. — Вы наконец-то начали осознавать, что ваша жизнь — не игрушка родных и близких, что никто не имеет права говорить вам, как вы должны жить. Вы наконец-то нашли в себе смелость — и тут же вновь отвергли любящего вас мужчину! И теперь, вместо того, чтобы помчаться к нему, сидите здесь и льёте слёзы! — Я… — забормотала она между всхлипами. — Я… — Северус, ну, хватит… — с укором протянул Гарри, пытаясь обнять подругу, но она вдруг замотала головой. — Нет, нет… — успокоиться удалось не сразу, и несколько рыдающих вздохов ещё прорвались. — Он прав, он прав, я… Что ей было делать — такой взрослой и такой растерянной, стоящей на перепутье между жизнями? — Дайте сюда руку, — вдруг сказал Снейп. И, ухватив её вялое запястье, стащил с безымянного пальца кольцо, а потом — швырнул его в камин. Взметнулось весёлое рыжее пламя, Гермиона едва не вскочила на ноги, едва не закричала — не позволили, Снейп с силой надавил ей на плечи, вынуждая сесть обратно, и выплюнул: — А теперь немедленно утрите слёзы и отправляйтесь спать. Завтра у вас сложный день. Эффектно запахнувшись в мантию, он отчалил в спальню первым. Гарри виновато взглянул на дрожащую Гермиону. — Ты извини его, не знаю, что это была за вспышка, и… — Не надо, — покачала головой она, разом вдруг успокоившись. Почти улыбнулась. — Хорошо, что это сделал Северус. Сама я ни за что бы… — Не переживай, — понимающе сказал Гарри и погладил её по волосам. Улыбнулся. — Мы тебе поможем. С… ну, знаешь… — С разводом, — неожиданно твёрдо закончила Гермиона. Вытерла щёки. — Спасибо. Я… я не знаю, что теперь будет и как мне теперь, но… спасибо. Вам обоим. — Вы закончили разводить сырость? — донёсся откуда-то из недр спальни голос Снейпа. — Я не желаю видеть на своём любимом диване плесень. Гарри с Гермионой переглянулись и неожиданно рассмеялись. — Спокойной ночи, Миона, — мягко сказал Гарри чуть позже, оставляя её в гостевой спальне одну. — Спокойной ночи, Гарри, — прошептала она, уверенная, что ни за что не уснёт после такого потрясения — и забылась сном через несколько минут. А утром, когда Гермиона, встрёпанная, уставшая, с по-прежнему красными глазами, пила чай, Снейп вдруг скомандовал: — Заканчивайте и собирайтесь. — Что? — переспросила она непонимающе и взглянула на Гарри, но тот смотрел так же растерянно. Снейп раздражённо закатил глаза. — У вас обоих есть полчаса, — резко сказал он, не глядя ни на кого из них. — Иначе мы опоздаем на матч. Изумлённые возражения Гермионы потонули в восторженных воплях Гарри. Вот как вышло, что спустя сорок минут (на матч они всё-таки опоздали) она сидела рядом с Гарри в вип-зоне стадиона, всё ещё не веря в то, что Северус это провернул. — Нет, ну ты представляешь! — проорал Гарри прямо ей в лицо, восторженно улыбаясь. — Это он такой подарок на Рождество мне сделал — билеты на квиддичный матч! Сумасшедший! На них оглядывались, на них косились. Хотя ажиотаж вокруг истории Гарри и Снейпа давно поутих, они редко куда-то выбирались — и теперь вот, сидели здесь, в окружении сливок британского общества. И Гермиона, сжимавшая руку Гарри так очевидно, что ни у кого не оставалось сомнений в том, что она здесь с этими двоими, вдруг подумала: а, пошло всё к дракклам. Она обожала Гарри, глубоко уважала Снейпа, так что стоило мнение общества в сравнении с этими чувствами? — Никто, кроме вас, не имеет права распоряжаться вашей жизнью, — тихонько сказал Снейп, будто прочитав её мысли. Он почти улыбался чему-то своему — наверное, тому, что Гарри в порыве восторга прижался щекой к его плечу. — Так что хоть раз в жизни поступите так, как хотите вы, миссис Крам. Гермиона прищурилась, уверенная, что ей послышалось, но Снейп только загадочно усмехнулся и обратил всё своё внимание на поле. Гермиона посмотрела туда же — и прикипела взглядом ко крошечной с такого расстояния фигурке, носящейся по полю. Она не могла разобрать ни черт лица, ни номера на форме — но откуда-то знала, что это Виктор. Её Виктор. Гарри рядом орал прямо в ухо на каждом голе, но всё вокруг сливалось для неё в одну какофонию звуков, и не существовало ничего, кроме этой маленькой фигурки. Ничего, кроме неожиданного рывка вперёд и — она не видела, не могла видеть, но откуда-то знала — сверкнувшего в ладони золотого шарика. Трибуны завопили, вскочили на ноги, затопали, кто за кого болел, было теперь непонятно, ясно было лишь одно — Виктор Крам поймал снитч. Матч был закончен. Игроки, сделав круг почёта, опустились на землю и направились к раздевалкам. Гермиона застыла. Снейп шутливо подтолкнул её в спину и шепнул одними губами: — Идите. Идите же. И она пошла. Мерлин знает как продралась сквозь огромную толпу, юркнула влево, нервно стянула шарф — шею моментально обожгло морозом, но это не имело значения. Ничто не имело значения сейчас. Сколько она ждала, минуту или час, Гермиона не знала; она вся продрогла, но не сходила с места. И, наконец, когда пальцы совсем окоченели, из раздевалки показался Виктор. Он был один — удивительно, как команда выпустила победившего ловца в одиночестве. — Виктор… — тихо позвала она, и он поднял голову. Мгновение ничего не происходило. Но уже в следующую секунду Виктор шагнул к ней так порывисто, что она едва не отшатнулась; замер в полушаге, взглянул больным диким взглядом, выдохнул: — Гермиона. — Я… — слов не хватало, она терялась, путалась во вздохах, щёки горели от холода и смущения. — Мне так много нужно тебе… — Ты замёрзнешь, — сказал он вдруг, притягивая её к себе, и накинул на её шею собственный шарф. У Гермионы защипало глаза. Она вжалась в Виктора, в его твёрдое, крепкое тело, приникла так близко, как могла, зашептала горячечно и судорожно куда-то в плечо про то, что его письма, письма эти безумные, изорвали ей сердце, про то, что её никто и никогда — вот так, про то, что и она сама… — Ш-ш-ш, — зашептал Виктор, будто бы всё понимая, и прижался губами к её макушке. И вместе с этим поцелуем к ней пришла вдруг невесть откуда взявшаяся уверенность, что всё будет хорошо: что будет у них Рождество, живое, снежное, тёплое, самое-самое настоящее на свете, и счастье, правильное, нужное счастье… — С ума сойти, — тихо сказал Гарри Снейпу, отступая в тень деревьев. И улыбнулся. — Столько лет, столько писем… бедный Виктор. — Я всегда говорил, что умные женщины удивительно безмозглы в вопросах любви, — проворчал Снейп и переплёл пальцы Гарри со своими. — Пойдём, пойдём, им не до нас.