Глава 5
С болью утраты придётся жить. От этой боли нет спасения. От неё не скрыться, не убежать. Рано или поздно она снова накрывает и хочется только одного — избавления.
На углу стоял большой чёрный автомобиль с грозно рычащим двигателем; рядом с ним столпилась куча народу. Неподалёку полисмен держал за руку маленького мальчика. Из автомобиля высунулся человек с красным лицом и белыми моржовыми бакенбардами и сердито заговорил: — Заявляю: он бросил камень в мою машину! Женщина, волосы которой были завязаны в тугой узел на затылке, грозила человеку в автомобиле кулаком и кричала полицейскому: — Он чуть меня не переехал, констебль, чуть не переехал! Стоя на противоположной стороне улицы, я смотрела на эту сцену без особого интереса. В будущем таких аварий будет много. Увидев в толпе знакомую макушку Мартина, я невольно передёрнула плечами: его новая компания не внушала мне доверия. Там были парни явно старше пятнадцати лет, я видела даже одного двадцатилетнего. Осмотрев Мартина повнимательней, я в который раз спрашиваю себя: «Чего ему не хватает?». Миссис Хоуп в нём души не чает, потакает практически всем его прихотям, балует его даже лучше, чем Беллу и Марию. Наверное, это потому, что он единственный из её приёмных детей, кто очень сильно похож на саму миссис Хоуп. Она всегда выбирала себе только светловолосых и светлоглазых детей. У Марии длинные светло-пшеничные волосы, которые она часто собирает в замысловатую прическу, и блекло-зелёные глаза; от постоянного нахождения на солнце её кожа имеет неравномерный загар. Белла со своими непослушными длинными светло-каштановыми волосами и синими, как море в шторм, глазами, чем-то неуловимо напоминала мне оленёнка Бэмби из старого диснеевского мультфильма. Несмотря на то, что обе девушки были миниатюрными, с миловидными чертами лица, вместе они составляли тот ещё адский тандем. Когда им что-то было нужно, они могли легко пофлиртовать в магазине с продавцом или на улице с полисменом. Я же в который раз убеждалась, что красота — страшная сила. У Мартина, как и у миссис Хоуп, волосы светлые-светлые, а глаза голубые, как льдинки. Если бы я точно не знала, что он приёмный, то подумала бы, что именно поэтому миссис Хоуп выделяет его среди нас всех. Ему практически всё сходит с рук: вернулся домой поздно — отделался только разговором; получил в школе низкую оценку — немного пожурили и дали лёгкий подзатыльник. Сейчас парень выглядит просто мило и очаровательно — и благодаря этому буквально вьёт из старших верёвки. Когда он станет чуть постарше, девушки наверняка будут за ним толпами бегать. Мои же короткие волосы были блеклыми, светло-каштанового цвета; иногда при необычном освещении они казались мне рыжими. Раньше у меня, то есть у Джессики, тоже были длинные красивые волосы, но из-за многочисленных драк, в которых девочку нередко дёргали за них, она их обрезала, причем самостоятельно. Из-за этого ей, естественно, влетело от миссис Хоуп, но Джесс не жалела, поскольку после стрижки никто её больше за волосы не таскал. Накрутив короткую прядь на палец, я со вздохом признала, что девочка поступила мудро. В её положении опасно иметь длинные волосы. Может быть, когда-нибудь потом, в будущем, в память о настоящей Джесс я снова отращу длинные волосы. Смотря на Мартина, крутившегося возле зевак, я прихожу к мысли, что его новая компания промышляет явно чем-то незаконным, и от них стоит держаться подальше. Младших ребят они явно начали приучать к воровству. Пока я на него смотрела, Мартин оглянулся на людей, увидел полисмена и начал выбираться из толпы — видимо, оценил обстановку и решил не рисковать, привлекая к себе внимание. Невесело хмыкаю. Несколько раз я видела, как он возвращался домой весь в синяках и ссадинах, а недавно вообще учудил, умудрившись порвать новую рубашку, которую миссис Хоуп подарила ему на день рождения. Мой взгляд снова прошёлся по зевакам и остановился на миловидной блондинке в розовом платье, которая показалась мне смутно знакомой. Она выглядела чуть старше меня; на её лице были какие-то сложные эмоции, быстро сменявшие друг друга; блондинка хмурилась и, кажется, была готова заплакать. Взвесив все "за" и "против", я, решившись, сделала шаг в сторону блондинки, но в этот самый момент толпа начала расходиться: люди как будто все разом вспомнили про свои дела и поспешили кто куда. В этой суматохе я буквально на секунду потеряла блондинку из виду, а потом, сколько головой не вертела, так её и не нашла. Досадливо цокнув языком, я провела рукой по волосам, ещё больше растрепав их, и пошла дальше по перпендикулярной улице между строительными участками. Достав из кармана записку, я задумчиво посмотрела на адрес: дом № 257 по 4-й улице, подняться на верхний этаж, спросить миссис Сару Смит. Пересекла Шестую авеню и углубилась в западную часть города. Стараясь ступать аккуратно, чтобы не запачкаться о валяющийся на тротуарах мусор, и морщась от дурного запаха, я упрямо шла вперёд. У дверей дома № 257 было множество звонков без надписи. Бегло осмотрев окна дома, я вновь перечитала записку. Ещё немного постояв, шагнула на лестницу, которая была испещрена следами грязных ног и кое-где посыпана золой. Поднявшись на верхний этаж, я увидела тёмно-бордовую дверь и громко постучала. — Кто там? — раздался скрипучий старческий голос. Вздрагиваю. — Миссис Сара Смит, я Джессика из аптеки Чарльза Морана, принесла лекарства, которые вы заказывали! — громко и чётко произнесла я. Мне ничего не ответили, но через секунду дверь осторожно приоткрылась. Женщина в платье из бумажной ткани, с рукавами, засученными до локтей, высунула седую голову. — А где Боб? — произнесла она, странно прищурившись. — Заболел, — пожав плечами, ответила я. Серые глаза остро и подозрительно осмотрели меня с ног до головы, но удостоверившись в чём-то, старушка полностью открыла дверь. — Можешь войти, — благосклонно кивнув, старушка пустила меня в квартиру. Внутри было темно, а в гостиной царил беспорядок, отчего у меня вдоль позвоночника пополз холодок. «Прямо как в лучших традициях фильмов ужасов. А старушка сейчас окажется как та, во второй части "Оно"», — промелькнула быстрая мысль, но я лишь отмахнулась от неё. Если что-то пойдёт не так, от этого дома камня на камне не останется. Если умру, то точно всех за собой утащу. — Вот ваш рецепт и ваши лекарства, — поставив всё на стол перед миссис Смит, я отошла чуть назад, пока женщина все проверяла. Украдкой осматриваюсь: квартира была тёмной, безжизненной и заваленной всяким хламом. Я бросила взгляд на женщину — если она живёт здесь, то неудивительно, что она подозрительно относится ко всем. Есть такое психическое заболевание, когда люди тащат домой всякий мусор, и потом боятся, как бы что-нибудь не пропало. — Всё правильно, деточка, — старческий голос раздался совсем рядом. Я крупно вздрагиваю и перевожу взгляд на женщину. Её глаза странно поблёскивали из-за толстых стёкол очков; она напомнила мне профессора Трелони (которой ещё предстояло родиться в этом мире). — Отлично. Тогда я пойду, — судорожно растянув губы в улыбке, я попятилась спиной к двери. — Конечно, Marqué Par la Mort *, — услышала я в ответ. Дрожь прошла с головы до ног, когда до меня дошёл смысл одного-единственного слова: "mort" — смерть.* * *
Чарльз Моран призван на войну. В этот самый момент мой привычный мир рушится. Я словно наяву слышу, как с треском осыпаются стены моей реальности. В моём сердце поселяется страх. Не так, как тогда, когда я только очнулась в этом маленьком израненном теле, нет — этот страх намного хуже; он плотным горячим комом скручивается где-то в области грудной клетки и не дает нормально вдохнуть. Волосы на коже становятся дыбом, мышцы начинают мелко дрожать, в уголках глаз скапливается влага. Чтобы не разреветься, я с силой тру глаза до появления чёрных мушек и с трудом сглатываю застрявший в пересохшем горле ком. Сердце бьётся так быстро, словно вот-вот выскочит из груди; я задыхаюсь от нехватки воздуха. Страх заставляет чувствовать себя беспомощной, маленькой, никчёмной особой. Я не могу остановить войну или силой заставить одного из немногих дорогих мне людей не участвовать в ней. Больно. Горько. Горечь оседает на языке чем-то вязким. Словно окончательный приговор, в голове крутится только одна мысль: «Конец!» Отчего-то я знаю — эта мысль сбудется, станет материальной, осуществится. Перед глазами как наяву встают картины с мёртвыми телами, лежащими в луже крови. Понимание своей беспомощности добивает меня окончательно. Идти на войну? В качестве кого? Я себя-то с трудом уберечь могу! А там повсюду кровь, безысходность, обречённость... Где гарантия, что обскури не вырвется под таким давлением на свободу? Чарльз что-то говорит, а я смотрю на него и просто пытаюсь запомнить, впитать в себя этого человека: руки, что всегда обнимут и поддержат; голос — тихий, но твёрдый, что похвалит или поругает; глаза, которые окинут тебя одобрительным взглядом; губы, изогнутые в подбадривающей улыбке. Смотря на Чарльза, я словно собираю пазл из осколков. В голове бесконечной мантрой звучит: я больше не хочу никого терять! Я не готова к этому чувству! Мне хочется бежать от этого ощущения, скрыться где-нибудь в тёплом и безопасном месте. Осознание того, что боль будет преследовать меня всю мою возможно недолгую жизнь, больно бьёт по голове. От безысходности так и тянет сорваться в истерику. Мой внутренний зверь согласно воет: ему не хочется терять тех, к кому он успел привязаться. Зверь знает, терять — это больно, а за болью всегда следует холод и пустота. Тьма беснуется в клетке, кидается на железные прутья моей выдержки и упрашивает, почти умоляет выпустить её, дабы уничтожить всё вокруг и показать, насколько разрушительной может стать МОЯ БОЛЬ. Мне впервые хочется послушать Тьму и выпустить на свободу, но я смотрю в глаза Морана и лишь сильнее сжимаю зубы. Нельзя, не сейчас, только не рядом с ним. Проклятая интуиция вовсю завывает: «Чарльз уйдёт и больше никогда не вернётся». Мне хочется заткнуть её, задушить голыми руками, только бы она перестала кричать. Остается одно — бежать. Я не могу больше находиться рядом с ним. Виски ломит от фантомного крика. Тьма рвётся наружу всё сильнее, а моя воля стачивается, как камень о воду. Мне с трудом хватает сил добежать по переулкам до единственного места, где я могу побыть в одиночестве. Когда я отпускаю своего зверя с цепи, моё тело скручивает болью, и оно ломается. Вырвавшийся зверь оказывается ещё более сильным и опасным, чем тот, что был в первый день моего пробуждения. Словно ураган, он с шумом бьётся обо всё подряд, и в этом урагане мне чудится крик или вой живого существа. Вокруг кружатся сотни тёмных пылинок, из-за которых невозможно разобрать, что там снаружи. Я сижу в центре этого безумного круговорота, вцепившись пальцами в волосы, и раскачиваюсь из стороны в сторону. С сухих губ срываются истеричные смешки, а по щекам текут слёзы и сопли. Я кричу, чтобы заглушить тишину; чтобы кто-то услышал, пришёл и спас. Окружающая меня Тьма пульсирует в такт сердцебиению и уплотняется вокруг меня, словно кокон. Внутри становится обжигающе жарко, горло разрывает сухой кашель, сил кричать не остается; я скулю и вою, как попавший в капкан дикий зверь. В какой-то момент чувств больше не остаётся; в уставшее сознание приходит мысль, что вот сейчас умереть совсем не страшно, ибо смерть принесет лишь долгожданный покой и избавление. Я устала чувствовать всё вот так: серо и обречённо. Неудивительно, что дети-обскури предпочитают смерть. Всё моё тело буквально одеревенело, а из глаз градом покатились слезы. Мне было неимоверно жаль себя, и я упивалась этой жалостью, давая себе тем самым время собраться. Этот мир жесток, он отбирает у нас то, что нам дорого. Я поняла это, как только попала в это тело. У меня не было личностных воспоминаний, у меня не было себя. Были только жалкие обрывки и Тьма. Я смотрела в неё, и она с любопытством смотрела в ответ. Мы долго притирались одна к другой и наконец полностью приняли друг друга. Тьма встала туда, где не было ничего, успокаивала шрамы, лечила раны и возвращала покой. Тьма внутри меня была разной: мягкой и пушистой, свирепой и дикой, обжигающей и спокойной. Здесь и сейчас, после срыва, после этой чудовищной жажды смерти и разрушений, Тьма убаюкивала меня, ластилась, как сытый и довольный зверь. Разве это правильно? Как ведут себя другие обскуры? Почему они умирают так рано? Что делает с ними эта сила? Вопросы множились, а ответов всё ещё нет. На улице между тем наступил вечер, и повсюду зажглись газовые фонари, словно пытаясь изгнать мрак из моих мыслей. Возвращаться куда-либо сейчас в таком состоянии не хотелось. Мне нужно собраться с мыслями и вернуть покой в душу. Ночь — лучшее время для этого. Если и была жизнь за окнами обступивших меня зданий, я не замечала этого. Улица была моя и только моя. Деревья были окутаны голубой паутиной. Город никогда не выглядел таким красивым и отвратительным одновременно. Я любила и ненавидела этот город. Мимо меня проходили люди, и у всех были разные лица — тонкие, толстые, жёлтые, белые. Одни смеялись, другие, хмурясь, сжимали губы. На углу авеню хлопнули решётчатые двери бара. Вокруг раздавались стук колёс и удары копыт, громкие голоса и смех. Этот город жесток, но прекрасен; дикий, но всё же обладающий нежностью; горькие, резкие и бурные катакомбы камня и стали, и пронзающие их туннели, дико изрезанные светом и рёвом, непрерывной войной людей и машин; город был полон теплоты, страсти и любви — и в то же время полон ненависти. Из ресторана напротив доносились нежные звуки вальса. Я замерла, вслушиваясь в мелодию. Дверь открылась, и я глазами проводила появившуюся брюнетку в розовом манто. Она висела на руке человека, который нес перед собой цилиндр. За ними вышла маленькая кудрявая девушка в синем — она громко смеялась. После них появились полная женщина с диадемой на голове и бархоткой на шее, и ещё один человек, бурно размахивающий руками и с каркающим голосом. Вся эта компания, переговариваясь, свернула в проход между домов, в котором — я точно знала — был тупик. Звуки вальса стихли, и я отчётливо услышала хлопок. От неожиданности я вздрогнула, поняв, что видела волшебников. Если были бы они чуть менее беспечны и чуть более агрессивны по отношению к не-магам, мне наверняка пришлось бы худо. По спине прошёл неприятный холодок. Этот случай напомнил мне, что нужно быть осторожнее. Маги не где-то далеко, они здесь, рядом, совсем близко! И если про них забыть, это не значит, что их нет на самом деле. Мне крупно повезло быть незамеченной ими в настоящий момент, ведь кто знает, как они вычисляют обскуров. Это Криденсу в каноне повезло, его спасли предрассудки волшебников: «Обскуром может быть только ребенок». Ни одного взрослого обскура за всю историю обнаружено не было, или просто никто не спешил делиться наблюдениями. Даже Гриндевальд не подумал на мальчишку, так как рядом с ним была маленькая девочка, точно подходящая под описания обскура. В свете всего этого будущее представлялось мне довольно шатким. Я закусила похолодевшие губы. Меня не интересует прошлое Джессики Хогарт, не интересует, кто её родители и есть ли у неё живые родственники. Я не хочу становиться разменной монетой в грядущем сражении Геллерта и Альбуса. Я хочу просто жить, желательно подальше от негативной суеты. Но если выбора не будет, и мне придется сражаться… Я буду сражаться. Сейчас же мне нужно выжить, не дать магии убить меня. Собравшись с мыслями, я иду дальше. Я иду по Бродвею мимо пустырей, на которых в траве блестят консервные банки; мимо рекламных щитов и вывесок; мимо брошенных будок и лачуг; мимо жёлтых кирпичных домов. Я заглядываю в окна различных лавок: закусочных, цветочных, овощных. Проходя под лесами строящегося здания, я посмотрела на небо — местами чистое, как стекло, местами туманное. Кто-то распахнул окно и высунулся на улицу, поблизости с грохотом промчался поезд надземки. На ступеньках дома напротив с криками ссорились мальчишки, и к ним твёрдо шагал полисмен. Холодная ночь напряжённо вибрировала. Струна внутри меня натянулась до предела. Что-то должно было произойти. Чувства обострились, лёгкие сдавило спазмом, дышать стало физически больно. Словно в замедленной съемке мимо меня пронеслось нечто чёрное. Плотный сгусток мрака пролетел возле меня за секунду, но мне показалось, что прошла вечность. Я смогла рассмотреть его полностью. Словно чёрный песок или пепел, он растянулся на всю улицу, вырвал несколько фонарей из земли, разбил витрины магазинов и несколько окон многоэтажных домов, прежде чем исчезнуть в конце улицы. Меня буквально припечатало к земле, и я отчётливо ощутила чужие эмоции: злобу, ненависть, обиду, страх. Они сплетаются воедино и рождают нечто ужасное и страшное. Они рождают нового обскура. Люди смотрят по сторонам, не в силах понять, что произошло; рядом со мной кто-то пронзительно кричит. Тьма внутри меня ворочается, подталкивает к действию, шепчет, что нужно уходить; я с трудом заставляю свое тело двигаться. Неподалёку, усыпанное осколками стекла, лежит тело того самого полисмена, что хотел усмирить мальчишек. К нему начинает стягиваться народ, и в собравшейся толпе я, медленно покачиваясь, иду к переулку между домов, но пройдя пару кварталов, устало падаю на сухую землю. Неужели это был Криденс? Встреча с ещё одним обскуром покоя в мою душу не приносит. Его видели люди, а, возможно, и маги. Господи! С силой бьюсь затылком о стену дома. Я скрывалась, как могла, выпускала силу только на отшибе, а не прямо в центре. Конечно, я не могу винить его в случившемся, он ещё ребёнок. Ребёнок, которому страшно и больно. Но как же это не вовремя! Наверно, в этом была и моя вина — следовало найти Криденса и… и что? Говоря начистоту, я что тогда, что сейчас, не в лучшем психическом состоянии, а любой стресс ведет к проявлению силы обскури. Да, появление Морана смягчило острые углы, но от остального не избавило. Страх остался, угли ненависти и боли не потушены до конца. Доверять людям по-прежнему страшно. Что бы мы делали, два готовых сорваться в любой момент зверя? Прикрываю глаза рукой и выдыхаю. Я не герой! Да, обскур — это невероятная сила, но несколько хорошо обученных магов, загнав меня в тупик, могут эту силу уничтожить. Видела, знаю; проверять на себе не хочу. Собравшись с силами, я пошла дальше. Рассвет понемногу затоплял пустынные улицы, стекая с карнизов, с перил, с пожарных лестниц, с водосточных желобов, взрывая глыбы мрака между домами. Уличные фонари гасли один за другим. Начинался новый день. Я шагаю по гудящим тротуарам, сквозь стропила воздушной дороги. Солнце льёт на улицу тёплые переливчатые полосы. Я чувствую себя иголкой в стоге сена. В доме было тихо и темно; свет нигде не горел. Я быстро поднялась по лестнице и прошла в свою комнату. Взяв чистые вещи из шкафа, отправилась оттирать с себя грязь и пыль. Мне нравились моменты, когда дома никого не было, я старалась приходить домой только в такие дни. Мартин пропадал где-то с парнями, девочки бегали на свидания, а Эмили уходила на работу очень рано. Грязные и порванные вещи отправились под ванну, их можно будет взять с собой в аптеку, чтобы там спокойно постирать и заштопать. Отмокать в воде было приятно, раны на руках и ногах немного щипали; я откинула голову на бортик ванной и прикрыла глаза. Хотелось спать. Усталость, что наваливалась на меня после каждого использования сил обскури, сейчас была усилена пережитым стрессом. Всё тело гудело; я потянулась, давая возможность позвонкам встать на место. Быстро переодевшись, спустила воду, забрала грязные вещи и закрылась в своей комнате. За окном громыхала телега, слышались детские голоса, пробежал парнишка с пачкой газет. Город стремительно просыпался и двигался вперёд, а я лежала на кровати и беззащитно смотрела в потолок. Война уже не за горами.* * *
В комнате было темно. Я настолько вымоталась, что совсем не заметила, как уснула и проспала, наверное, несколько часов. Проведя ладонью по лицу, я прогнала остатки сна и, потянувшись, села в кровати. Глаза постепенно привыкли к темноте. В комнате заметно похолодало; я поёжилась, коснувшись ногой ледяного пола. Нужно спуститься вниз, узнать, который час, и помочь приготовить что-то к ужину. В сознании заскреблось какое-то неприятное предчувствие, но я лишь беспечно отмахнулась и подумала, что после ужина стоит сходить и извиниться перед Чарльзом за мой истеричный побег. Кивнув своим мыслям, я заправила постель и вышла из комнаты, сразу же, заметив, что во всём доме стояла гробовая тишина. Такого раньше никогда не было: даже когда все спали, дом наполнялся своими звуками. Аккуратно крадясь по коридору второго этажа, я дернула дверную ручку комнаты Беллы и Марии — она была заперта; прислонившись ухом к двери, я не услышала ни единого звука. Странно. Медленно спустившись вниз по лестнице, я прошла на кухню; никого в ней не обнаружив, я уже собиралась уходить, когда заметила, что задняя дверь слегка приоткрыта. Судорожно сглотнув, я вооружилась ножом и отправилась проверять задний двор. Из-за приоткрытой двери я увидела стоявшего ко мне спиной маленького худого мальчика, одетого в чёрные брюки и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Облегчённо вздохнув, я выскользнула на задний двор, отметив царящую вокруг неправильную тишину, и тихо позвала ребёнка: — Кто ты и что здесь делаешь? Мальчишка мне не ответил, продолжая смотреть прямо перед собой. Я передёрнула плечами, аккуратно развернула его к себе лицом и в ужасе отскочила: вместо глаз у ребёнка были две выжженные чёрные дыры. От увиденного мне машинально захотелось крикнуть, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. — Это ты виновата! — моим голосом произнёс ребёнок, указывая на меня пальцем, а я в ужасе смотрела на то, как по его белой чистой коже ползут трещины, и из них вылетает чёрный песок. Мальчик злобно закричал и протянул ко мне руки, пытаясь задушить. От шока я даже не заметила, когда он успел ко мне приблизиться. Его руки на моей шее ощущались, как раскалённое железо. Попытавшись отстранить ребёнка от себя, я схватила его за запястья. Тотчас раздался треск ломающихся костей; моё сердце вмиг забилось как сумасшедшее. Крик, который огласил округу, запомнился мне надолго. Мальчик отскочил от меня и завыл раненой белугой, смотря на свои лишившиеся кистей руки; из его тела вырвалось чёрное облако и обрушилось на меня. Я задыхалась. Песок попал мне в рот и нос, дышать было нечем, грудную клетку жгло огнём. На открытых участках тела оставались маленькие порезы. Я упала на землю и, закрыв лицо руками, сжалась, стараясь стать меньше. В ушах всё ещё стоял крик; я зажмурилась и закричала сама, чтобы заглушить его... ...И проснулась от собственного крика, не помня, как оказалась в своей постели. Всё тело было покрыто холодным потом, а лицо и грудь буквально горели, пока я старательно глотала воздух. Перед глазами всё ещё стояли ужасающие картины кошмара; меня замутило, но я стоически перетерпела рвотные позывы. В окно бил полуденный свет солнца, тени разбегались, а глаза не знали, за что зацепиться; мозг не мог понять, спит он ещё или уже нет. Меня трясло, а сердце в груди билось как сумасшедшее. — Это был сон. Всего лишь сон, — полубезумно шептала я, повторяя слова как мантру. В себя я пришла спустя полчаса, отстраненно отметив, что мальчик в моём сне был мало похож на встреченного мной Криденса. Ненавижу выверты подсознания. С улицы между тем доносились возгласы людей, топот копыт и звуки машин. Я наконец понимаю, что действительно проснулась, по-настоящему.* * *
В аптеку я возвращаюсь лишь под вечер, когда из персонала остается только Моран. Тихо прохожу в его кабинет, в котором мужчина сейчас сидит и работает, забираюсь с ногами в мягкое кресло, утыкаюсь подбородком в колени и смотрю на причудливые тени, создаваемые настольным светильником. Чарльз ничего не говорит — ни о моём побеге среди дня, ни о моём внешнем виде, ни о состоянии в целом. — В тот день, когда вы меня спасли от глупых мальчишек, — я судорожно вдохнула, собираясь с мыслями, а в глазах предательски защипало, — я поняла, что на свете есть люди, которым на меня не наплевать. Вы дали мне веру в людей, вы поверили в меня. Приняли. Дали работу. Тратите своё время. Понимаете. Не гоните. Почему? Чарльз откладывает свою работу и подходит ко мне, садясь так, чтобы быть со мной на одном уровне. Я чувствую его взгляд, но не могу поднять глаза, потому что еле сдерживаю рыдания. — Мне был хорошо знаком твой взгляд: озлобленный, измученный, но самое главное — непонимающий. Ты не понимала, за что тебя бьют, не любят, гонят, но несмотря на это, ты сражалась, пыталась дать отпор, не сдавалась. Злоба, что плескалась в твоих глазах, находила отражение в движениях, словно ты одна против целого мира. Я крупно вздрагиваю и смотрю в его глаза, подёрнутые дымкой воспоминаний. — Тогда я подумал, что так быть не должно: ребёнок, каким бы он не был, не должен так смотреть на этот мир, ведь в нём есть так много хорошего. И я решил, что могу помочь — показать, что в мире нужно не только сражаться, но и жить. Просто жить. Радоваться победам, огорчаться промахам, наслаждаться каждым днём, — Моран прикрыл глаза. — У меня не получилось забрать тебя из твоей приёмной семьи, но я старался поддерживать тебя. Ты должна знать — я не жалею о своем выборе ни на миг. Не сдержавшись, я всхлипнула и повисла у него на плече, зарыдав в голос. Я оплакивала всё: бедную, брошенную и нелюбимую Джессику Хогарт, прошлую себя, о которой помню до безобразия мало, и человека, сидящего напротив и успокаивавшего меня. Истерика лавиной накрыла меня, и я, должно быть, потеряла сознание. Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на кровати, укрытая тёплым пледом. Было совершенно темно, только две полоски света образовывали опрокинутое «L» в углу двери. Немного привыкнув к темноте, я начала рассматривать комнату, интерьер которой был весьма скудным: шкаф с посудой, пара картин, кровать и стол. В этот момент судорога свела мой желудок, и я вспомнила, что совершенно забыла пообедать и поужинать. Можно сказать, я держалась на одном упрямстве. В принципе, Джесс было не привыкать так долго не есть — иногда она оставалась без еды по два дня, хорошо хоть вода была. Однако истерика отняла у меня последние силы. Сбросив с себя плед, я кое-как встала на ноги и потихоньку потащилась к столовой, местонахождение которой было мне хорошо известно. В квартире Чарльза (находившейся прямо над аптекой) я бывала уже несколько раз за время нашего знакомства; по меркам Нью-Йорка она была весьма неплоха. Когда я вошла, Моран что-то готовил на крохотной кухне; сквозь закрытые окна долетал прерывистый грохот экипажей и трамваев. Перед глазами как наяву встала совершенно другая кухня и совершенно другой мужчина: он что-то говорил и улыбался. Я с силой помотала головой, отгоняя воспоминания. Сейчас не время. — Отдохнула? — Чарльз внимательно посмотрел на меня; я неуверенно кивнула и поспешила ответить: — Простите за истерику, мне очень стыдно, — опустив голову и сцепив руки в замок, я проглотила неожиданно набежавшие слёзы. — У каждого из нас бывают моменты срыва. Тебе не за что просить прощения, Джессика. Идём завтракать, — мягко произнёс Чарльз. Когда я села за стол, и Моран поставил передо мной тарелку с вкусно пахнущей едой, мой желудок заурчал, отчего я густо покраснела. Моран неодобрительно покачал головой — как врач, он строго относился к нарушениям режима питания. Он часто говорил: «Если ты плохо ешь, значит, ты чем-то болеешь». Сам он любил вкусно покушать. Плотно позавтракав и вымыв посуду, мы сели пить чай со сладостями. Какое-то время мы оба молчали. — Вам обязательно уходить на войну? — наконец спросила я, не глядя Чарльзу Морану в глаза. — Я доктор, моя задача спасать жизни… — Но не воевать, — перебила я, подняв на мужчину побитый взгляд. — Вы можете спасать жизни здесь. Думаете, война не придёт сюда? — Немногие врачи соглашаются идти на войну, а те, кто идут, оказываются совершенно не готовы к её ужасам, — не сразу ответил мужчина, задумчиво смотря в окно. — Спасает только то, что рядом есть те, кто уже прошёл через войну, и могут вселить веру в других. Именно так когда-то спасли меня. После этих слов на кухне становится до тошноты тихо. Мне хочется буквально зарычать на Чарльза, снова заплакать, крикнуть: «Не оставляйте меня, вы единственное, что у меня есть! Единственное, что держит меня от падения в чёрную пропасть! Спасите меня!». Но я молчу.* * *
С раннего утра небо было затянуто облаками, а улицы окутались густым туманом. Ничего не было видно дальше вытянутой руки; люди появлялись возле меня внезапно, но каким-то шестым чувством мне всякий раз удавалось избежать столкновения. Поэтому мальчика, щуплого и худого, мне удалось заметить не сразу, однако он чем-то он привлёк моё внимание. Остановившись, я стала рассматривать его с небольшого расстояния. В чёрных брюках и простой хлопчатой рубашке, он стоял и смотрел на кондитерские изделия, лежащие в витрине магазина. Его руки повисли вдоль тела, спина сгорбилась. Прохожие внезапно появлялись из тумана, проходили мимо и снова исчезали, не обращая на нас никакого внимания. Вдруг мальчик обернулся ко мне, словно почувствовав мой взгляд. Его чёрные-чёрные глаза впились в моё лицо. По телу вдоль позвоночника словно бы прошёл электрический разряд. Колени задрожали, а земля под ногами, казалось, куда-то в одно мгновенье исчезла. В тот момент, когда я встретилась с мальчиком взглядом, во мне что-то резко изменилось… Это было похоже на шаг в пустоту — раз, и ты уже летишь вниз в свободном падении без единого шанса спастись. Сердце забилось о рёбра с такой силой, что я отстранённо подумала, как оно их ещё не сломало. Мне мерещилось, что его глаза смотрят прямо в душу, залезают под кожу и узнают все мои секреты. Казалось, он всем своим видом говорит: «Посмотри, это ты во всём виновата! Ты виновата, что я стал таким!». У меня в горле застрял ком, мешая сглотнуть ставшую внезапно вязкой слюну. В следующий миг откуда-то из глубины души поднялась иррациональная злость Разве ты не видишь, что мы одинаковые, волчонок! Эта девочка пережила то же самое: злость, страх, обиду, ненависть! Она не хотела быть такой! Она не желала иметь этот дар! Она хотела быть самой обычной девочкой: играть с ребятами, смеяться, плакать, а не копить злость и собирать ненависть, не видеть чужие колючие взгляды! Она хотела открыть кому-нибудь своё сердце, а не быть растоптанной с загнанной в угол, как крыса! Перед глазами возникла сплошная красная пелена, голова пошла кругом, из-за чего меня внезапно повело в сторону. Я оступилась и лишь чудом смогла сохранить равновесие. Судорожно скрипнув зубами, я с такой силой сжала кулаки, что ногти глубоко впились в ладони, так что наверняка останутся следы. По венам вместо крови, казалось, потекла расплавленная магма. Мне стало обидно за Джессику, за себя. Глубоко-глубоко внутри я понимала, что у взгляда ребенка нет никакого подтекста, но остановить злость уже не могла. Она быстро распространялась по венам, и с каждым стуком сердца всё становилось только хуже. Руки задрожали, я зажмурилась, с силой закусив губу; перед глазами заплясали чёрные точки. Несколько раз я глубоко вздохнула. Это не привело мысли в порядок, но помогло немного успокоиться; сердцебиение начало замедляться и постепенно приходить в норму. Я испытывала ненависть, неприязнь и первобытную ярость, но не столько к мальчику, сколько к самой себе. Столь внезапная мысль заставила меня резко открыть глаза, перед которыми стояла та же картина: худой, запуганный и долговязый ребенок, в карих (почти чёрных) глазах которого отчётливо читались непонимание ситуации и бесконечный страх. Словно глупый Бандерлог, загипнотизированный коварным Каа. Бледный как полотно, он весь сжался и ссутулился, словно пытаясь стать меньше. Тьма, что сидела во мне, безудержно завизжала и зарычала; словно дикий зверь, она кидалась на импровизированные стены клетки, в которой была заперта, неистово стараясь вырваться и разорвать мальчишку на мелкие кусочки. От одного вида этого мальчика меня буквально раздирали противоречивые эмоции: ненависть и жалость. Резко развернувшись к нему спиной, я что есть силы побежала вперёд, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого странного пацана. У меня быстро сбилось дыхание, но я продолжала бежать. Тьма внутри по-прежнему бушевала, но стоило мне немного отдалиться от объекта её неистовой ненависти, как она начала успокаиваться. Медленно, но уверенно я восстановила пошатнувшееся душевное равновесие.