просто будь тем, кто помнит и этим со мной горит. сохрани. сохрани меня там, где тебе болит. Хиро Шэр
Лань Сичэнь переводит взгляд с одного предмета на другой, с Ванцзи на Вэй Ина, с трупа Су Шэ на запечатанный гроб. Но перед глазами неизменно возникает кошмар: на груди Цзинь Гуанъяо, на том самом месте, где еще несколько минут назад буйно цвело «Сияние средь снегов», раскрывается бутон цвета крови. Руки Сичэня предательски дрожат, лицо идет пятнами. — Брат? — голос Ванцзи. Сичэнь моргает, пытается улыбнуться, качает головой: все нормально, не жди, уходите, я справлюсь. Ванцзи, кажется, кивает, тянет Вэй Ина за собой, а Цзэу-цзюнь сжимает зубы и закрывает глаза. Видение кровавого цветка на груди А-Яо никуда не девается. — Лань Хуань?! Открывает глаза. Как дядя не вовремя… — Что случилось, Лань Хуань? Как ему объяснить, что случилось? «Знаешь, дядя, я собственными руками убил беззащитного и просящего о пощаде Цзинь Гуанъяо, а еще раньше приложил руку к гибели Не Минцзюэ. Я братоубийца, дядя». — Я не хочу сейчас об этом говорить, — спокойно отвечает Сичэнь на вопрос. «И никогда не захочу». Но этого глава ордена уже не говорит вслух, дает понять взглядом, ставшим в одночасье таким же тяжелым, как у Лань Ванцзи. Смотрит на свои руки — кожу стягивает начинающая подсыхать кровь. Ее запах повсюду, с ним к горлу, словно тошнота, поднимается вина. Сичэнь облизывает губы — на них тоже кровь, на вкус она очень похожа на отчаяние: холодное, как лед. Как же так получилось? Он следовал правилам, не нарушил ни одного, почему же сейчас так одинок и несчастен? Он тяжело поднимается на ноги, выходит из храма навстречу своим обязанностям. И начинается рутина. Заседания, ночные охоты, восстановление разрушенных и строительство новых башен, опять заседания… Все бы ничего, вот только ночами Сичэню снятся имена. Иероглифы кружат перед глазами во тьме, вплавляются в тело, оплетают магией. На несколько часов магия ночной каллиграфии превращает Сичэня, Гуанъяо и Минцзюэ — троих в единое целое. Сичэнь становится мертвым, отдает себя братьям в наказание, они забирают часть его с собой, куда, пробудившись поутру, Сичэнь не имеет доступа. Просыпается глава Ордена Гусу Лань каждое утро с чувством утраты, встает с постели больным и подавленным, накладывает на глубокие тени под глазами белила и идет выполнять долг. Днем вокруг него опять живые люди: ученики, учителя, адепты. Никто не догадывается, что сны убивают его изнутри. Сичэнь слишком хорошо воспитан, чтобы пожаловаться. И есть еще одна причина скрывать то, что с ним происходит. Кто-то может сказать, что позволять снам одолеть заклинателя — это слабость. Пойдут слухи. Если слаб Цзэу-цзюнь, решат, что слаб и его орден. Этого Сичэнь не может допустить. Он, как глава, должен в первую очередь заботиться об укреплении Гусу. Изо дня в день Сичэнь встает, одевается, ходит, говорит… Это нетрудно: он с детства завернут в пелену правил Гусу Лань и может загнать внутрь почти все эмоции. Но однажды эмоции играют с ним злую шутку. В конце декабря он выходит после вечернего колокола из цзинши и идет куда глаза глядят, сосредоточенно улыбаясь. Его никто не останавливает. Никто не спрашивает: «куда?» Правила не дозволяют фамильярности. Да и нет на тропинках после отбоя ни души.☯☯☯
Сичэнь уходит все дальше и дальше на север, в горы. Выбирает место для медитации. Далеко за границами Облачных Глубин, там, где его не сразу будут искать. Окружает себя коконом тепла, настраивает Золотой дан и погружается в созерцание. Медитация Сичэня глубокая и долгая. Он хочет загладить вину и вымолить прощение за то, что не уберег названых братьев от ошибок. За то, что наделал их сам. Но ни его молитва, ни звук сяо не достигают другого пространства. Прощение не приходит. Он медитирует долго и самозабвенно, но вдруг понимает, что покаяние — блажь. Нельзя жить так, словно ничего не случилось, и вернуть то, что потеряно. Он не Ванцзи. Ему так не повезет. Надо все прекратить и вернуться в орден. Но Сичэнь не возвращается. Мысли, остуженные морозом и разреженным воздухом, медленно перемещаются из одной части его рассудка в другую. Действительно ли он был слеп и глух все эти годы? Действительно ли ни о чем не подозревал, он, такой прозорливый и понимающий? Или просто закрыл глаза на то, что вызывало тревогу? Ведь он знал, знал с младых ногтей, что это в человеческой природе: победив одно зло, тут же соблазняться другим, строить новые союзы, создавать новых врагов из старых друзей. Так почему же он не проявил бдительность? Проведя несколько дней под открытым небом, Сичэнь понимает, что больше не может никого вести за собой. Он больше не верит в Правильный Путь. И в себя не верит. Он ложится на снег и перестает двигаться — Золотой дан израсходовал всю духовную силу и не может больше его согревать. Так может быть, лучше замерзнуть окончательно? Глава Ордена Гусу Лань смотрит распахнутыми глазами в серое небо и вдыхает серый воздух сгущающихся сумерек. Он чувствует, как названые братья подбираются к нему все ближе, затягивают его куда-то за горизонт, сначала одну часть души, потом другую. В этом мире его остается совсем чуть-чуть. Ровно столько, чтобы услышать сложную и красивую мелодию песни. «На седьмую луну…». Она кажется такой знакомой, вот только он не может сообразить, откуда он ее знает. Странная музыкальная фраза заставляет его остановиться на границе миров и прислушаться. Сичэнь напрягает память, пытается мысленно записать ноты и ухватить особенности ритма. Это кажется важным. Рука сама тянется за сяо, а пальцы начинают перебирать воздух…☯☯☯
Вэнь Нин идет по солнцу, по теням деревьев, и между тенями, и в самом конце уже сквозь сумерки. Вытягивает ноги из сугробов по очереди, проваливаясь то по колено, то по пояс. Снега выпало в этом году много как никогда, он дает покой и тишину. Не слышно ни движения соков в деревьях, ни тревог полевых мышей в норах. До дома, который он для себя выбрал, остается всего ничего, но чем ближе он подходит, тем медленнее идет. Очень хочется повернуть назад, снова сопровождать молодого господина. Зачем он и Ханьгуан-цзюнь отослали его? «Ты не должен больше никого слушать. Распоряжайся силой по своему усмотрению. Найди свой Путь». Ерунда. Силы в последнее время и так некуда девать. Вэнь Нин пытается их растратить на ночных охотах с молодняком ордена Гусу Лань, но силы только прибывают. Он не хочет искать свой путь, он хочет быть полезным. И ему все чаще кажется, что его просто наказали, отослав подальше. Вэнь Нин опускает тяжелую от мыслей голову. Сестра бы объяснила… Цепляется за мысль о Вэнь Цин. Дом, куда он идет, был и ее домом тоже. Хранил в сундуках много ее вещей, ее книг. Вэнь Нин решительно прибавляет шаг, но воспоминания тянут назад, туда, где сестра напевает ему старинную колыбельную песню. Вэнь Нин откашливается и пробует повторить мотив. Хотя голосовые связки молодой господин Вэй и восстановил, но использовать их без дыхания по-прежнему кажется Вэнь Нину странным. Поэтому он напевает опасливо, себе под нос, берет ноты чуть ниже, чем в оригинале. «На седьмую луну я по снегу иду, я тебя непременно найду…» Мелодия из счастливого детства задает темп. Осмелев, Вэнь Нин выводит рулады во весь голос, тревожа белое безмолвие и огромный купол неба. Почему бы и нет? В нескольких ли от убежища он замечает человека в сугробе. Случайно. Специально увидеть силуэт в белых одеждах на белом снегу, да еще с покрытыми инеем волосами практически невозможно. Если бы не легкое движение руки на снегу, он бы так и прошел мимо. Но движения в сумерках Вэнь Нин никогда не пропускает. Приблизившись, он чувствует, как от человека поднимается скорбь, будто кровавая испарина от незаживающей раны. Сильное чувство. Точно такое же он улавливал до пробуждения у Вэнь Цин, и у молодого господина после бойни на тропе Цюнци. Вэнь Нин останавливается как вкопанный. Такая скорбь — это очень плохо. Это уже почти отчаяние. А он знает, до чего отчаяние может довести. До могилы. Вэнь Нин начинает шарить у себя под ногами. Очищает снег с холодного лица. Из сугроба на него смотрят широко распахнутые глаза цвета пурги — еще живые. Вэнь Нин узнает их обладателя: — Глава Ордена? Что вы тут делаете?! Вместо ответа человек в снегу недовольно закрывает глаза, а темные брови, покрытые инеем, сходятся в единую черту. Вэнь Нин тянет Цзэу-цзюня из снега. Сначала за руку, потом за шиворот. Но тот упирается. — Первый господин Лань, вам надо в дом, в тепло, в горячую воду. Замерзнете в снегу! — начинает увещевать Вэнь Нин. — Замерзну так замерзну. Никто не пожалеет. Вэнь Нин становится на колени, разбрасывает снег, поднимает упирающегося заклинателя на руки, несет в дом: — Лань Чжань будет сильно жалеть… и Цзян Чэн… и я. На последнем слове теряет равновесие и проваливается почти по пояс в очередной сугроб, макает Цзэу-цзюня лицом в снег. Вэнь Нин неловкий, привык иметь дело с мертвяками, а не с живыми — еще живыми — людьми. — Пожалеют и заживут дальше, — спокойно возражает Сичэнь, отплевываясь от снега. — У брата есть Вэй Ин, у Цзян Чэна — орден. — У вас орден тоже есть, — резонно возражает Вэнь Нин. Сичэнь в ответ взбрыкивает раз-другой, агонизирующим мозгом пытается вспомнить несколько бранных слов, чтобы послать лютого мертвеца с его неромантической преданностью куда-нибудь далеко, например, в Дуньин, но Вэнь Нин держит его крепко и темпа ходьбы не сбавляет. — Боги и трах небесный, — вдруг всплывает у Сичэня в голове. — А у тебя… а ты-то с какой стати будешь обо мне жалеть? — А кроме вас мне жалеть больше некого. Все остальные или умерли, или пристроены. У вас у одного проблемы. Глаза Сичэня начинают смотреть на Вэнь Нина более осмысленно: — И куда ты меня тащишь с этими проблемами? — Тут у нас охотничий домик, еще дед строил, тайное убежище псов клана Вэнь. Не брыкайтесь. А то скоро метель начнется, лучше поторопиться.☯☯☯
В доме Вэнь Нин бесцеремонно начинает снимать с Сичэня ханьфу резкими, угловатыми движениями. Когда синюшные руки с черными разводами вен тянутся к тесемкам штанов, Сичэнь ударяет лютого мертвеца по пальцам: — Не смей! — замахивается снова. Вэнь Нин, сверкнув глазами, которые вдруг кажутся Сичэню живыми и жесткими, перехватывает его руку: — Не дергайтесь, Первый господин Лань, надо осмотреть. Обморожение — не шутка. Я вотру мазь. Она согреет. Это быстрее, чем протопить выстуженный дом и греть воду. Но воду я тоже нагрею. Голос у Призрачного Генерала грудной и властный, рука сжимает запястье, словно тисками. Мертвец не задумывается о том, что может случайно и кость сломать, не говоря уже о синяках. Сичэнь покоряется. Неожиданно думает: «Сильный и грубый. Как Минцзюэ». Дает себя отвести в небольшую комнату с узкой кроватью, осмотреть, перевернуть. Пунцовый от стыда, пускает мертвые пальцы на живот, на спину, за уши, в волосы, в интимные места. Они, пальцы эти, безжалостны и одновременно деликатны. Постукивают, проверяя чувствительность кожи, вдавливают и мнут мышцы. Втирают душистую теплую мазь. В какой-то момент тело Лань Хуаня принимает заботу, начинает оттаивать, доверительно расслабляться. Ощущения от прикосновений меняются. Пальцы начинают казаться мягкими и нежными. «Знающий и умелый, как Яо-саньди». От этой мысли голова Сичэня кружится, и он пропускает момент, когда его поднимают с койки и несут. Он снова дергается, но голос над самым ухом произносит: — Вода уже теплая. Она отогреет. Смоет горе. Вода всегда работает. Лань Хуань позволяет и это, только глотает влажный воздух, как воду и слезы, что встали в горле. Его погружают в огромную бадью. Теплые испарения тяжелой пряжей набиваются в рот, в нос, в глаза, мешают видеть. Едва горячая, вода обжигает, как кипяток. Коже больно, но Сичэнь радуется боли — она отвлекает от мыслей. Он дает себя мыть, вытирать, уложить в постель. Ему становится жарко. Он покрывается испариной, словно у него лихорадка. Чувствует себя так, словно из него вынули хребет и сделали тело мягким и беззащитным. — Это хорошо, это боль из вас выходит. Поплачьте. Тут нет ничего человеческого на тысячи ли. Вас никто не увидит, и вы не потеряете лицо. Поплачьте. Поплакать? Ему? Главе ордена? Предложение пугает. — Не держите в себе. Сичэнь отворачивается к стене. Печаль, потеря, понимание, благодарность, новизна, горе, надежда. Всего в нем становится так много, что он не выдерживает и действительно плачет. Сначала тихо, потом громче и громче. «Я так любил их. Обоих. Так сильно любил». — Они приходят ко мне. Они зовут. Ни похоронить их нормально, ни души успокоить. И все — моя вина, — Лань Хуань впервые говорит это вслух. — Я покараулю, чтобы мертвые Вас не беспокоили. Спите. Лань Сичэнь чувствует, что в основание шеи что-то впивается — игла? — послушно опускает длинные ресницы, и черная завеса накрывает его сознание мертвым сном.☯☯☯
Просыпается он оттого, что ломит шею, что отлежал руку, что спина затекла. Ему ничего не снилось. Внутри и вокруг была тишина. Он прислушивается, открывает глаза: утро — легкий свет раннего часа ни с чем невозможно перепутать. Сичэнь закидывает руки за голову, чтобы потянуться, ударяется кулаком обо что-то холодное и твердое. Каменное. Вздрагивает и только в этот момент вспоминает, где он. Он — голый и на кровати в охотничьем домике истребленного клана Вэнь, и голова его покоится на коленях Вэнь Нина — лютого мертвеца. Убийцы. «Хотя… я и сам убийца. Поневоле. Но что это меняет?» — Как себя чувствуете, Цзэу-цзюнь? Лань Сичэнь хочет сказать: «Обновленным», — но поперхивается словом. Спрашивает: — Сколько я спал? — аккуратно встает на ноги, нащупывает сухую одежду, начинает просовывать руки в халат. — Четверо суток. —… и ты все это время сидел и караулил… мои сны? — Да. — Они приходили? — Да. — Вэнь Нин тоже поднимается. — И что? — Больше не придут. Лань Хуань ждет рассказа. Но Вэнь Нин больше не произносит ни слова. «Экономит слова, как Ванцзи». Сичэнь смотрит в лицо лютому мертвецу: — Спасибо. — Хм. — У меня такое чувство, что я выздоровел, — на самом деле у Сичэня чувство, что его здоровый сон в течение четырех суток был затянувшимся перерождением, но об этом он говорить не решается. — Не совсем еще выздоровели. Но я старался. Скорбь — она как проклятие. Сразу трудно снять. Нужно время. Позволите ли вы мне сражаться с вашей виной и скорбью, Цзэу-цзюнь? Вэнь Нин не сводит с главы ордена глаз, и заметно, как мечутся в их глубине тревога и неуверенность. Слова же его, произнесенные с такой простотой, взрываются смятением в голове Лань Сичэня, ломают в нем безысходность последних месяцев. «Он мертвый и лютый, но почти ничем не отличается от живых, — думает Сичэнь. — Он просто другой. Он заслуживает всего, что заслуживает человек. И может быть, даже большего». Потом говорит: — Я буду рад твоей услуге. А еще через секунду: «Мертвый — не то что живой. Не подведет. Не бросит. Не обманет и не предаст». От этой мысли Сичэня снова бросает в жар. Она противоречит всем устоям Облачных Глубин. Глава ордена вытирает рукавом пот и с ним смахивает на пол пелену правил, ритуалов и обрядов, на которых вырос. Сичэнь хочет быстрее вернуться в орден, чтобы все обдумать и записать. Вот и пришло время прощаться. И двигаться дальше. Не отдавая себе отчета в том, что делает и зачем, поддавшись внезапному порыву, Сичэнь наклоняется вперед, дотрагивается губами до губ Вэнь Нина. В благодарность. Оказывается не противно, оказывается по-другому. Вэнь Нин не отвечает, но и не отстраняется. Стоит и доверительно принимает прикосновения, то короткие, то долгие, словно понимая, что Лань Сичэнь пока еще не полностью пришел в себя. Он целует не его, а прощается с теми, кто больше его не потревожит. Вэнь Нин слышит, как заживает рана на живом, горячем сердце главы Ордена Гусу Лань. Скоро там образуется шрам. Вэнь Нин делает шаг назад, уголок его рта чуть ползет вверх в подобии улыбки. — Все будет хорошо, — говорит Вэнь Нин, так, словно успокаивает и себя тоже. — Теперь все будет хорошо.