ghost loft — so high
Когда бабушка, прибрав на кухне после готовки, уходит в гостиную, чтобы выполнить оставшиеся дела, Ренджун доедает свой завтрак и направляется обратно в свою спальню; спальню, которая для него — маленькое хранилище для робкого сердца, самых тайных мечтаний и секретов. Потому что его комната — светлая и солнечная, словно полностью вся сделанная из золотистых, теплых, летних лучей и бликов. В ней витает аромат зелени, что делает Ренджуна по-настоящему счастливым, ведь его душа — точно тонкий и аккуратный цветок, который так легко ранить. Но это маленькое место спасает его от всего на свете, и ему, наверное, не так страшно здесь быть самим собой. Над старенькой, скрипучей кроватью с постельным бельем с узорами ракет висят несколько плакатов: черно-белые изображения лунных кратеров, вырезки из газет про астронавтов и про полеты в космос. На стенах же — распечатки, собственные рисунки и заметки, которые Ренджун ценит и бережет, не разрешая их выкинуть. Потому что во всех этих маленьких детальках таится огромная часть его бесконечной души, напоминающей вечную вселенную, не имеющую, кажется, конца. Поэтому он, проводя ночи возле телескопа, запечатлевает каждое изменение на небе, находит звезды и изучает их, надеясь, что будет к космосу хотя бы немного ближе — пусть он все еще далеко-далеко, но в сердце Ренджуна он по-настоящему рядом. Вернувшись в уютную комнату, Ренджун подходит к окну и вдыхает цветочный аромат, позволяя солнечным лучам словно целовать его карамельную кожу. Он наклоняется на подоконник, заставленный растениями, и подпирает рукой щеку, смотря на высокие здания, виднеющиеся из его окна. Солнце будто бы прожигает своими бликами эти новые и красивые высотки, пока люди, суетящиеся внизу, даже не придают значения погоде и тем кусочкам редких облаков. Поэтому Ренджун думает о том, что разговоры о том, какой сегодня день, как ярко светит солнце или какая сегодня температура вовсе не плохие, а наоборот — интересные и важные, такие искренние. «Все так принижают разговоры о простых вещах, но на деле даже не знают, о чем можно поговорить» — проносится у Ренджуна в голове, пока он рисует на лежащей рядом салфетке какие-то узоры маленьких звездочек и ракеток. Он размышляет об этом слишком часто, погружаясь в собственные мысли, как в глубокое и синее море, детские воспоминания о котором словно смыло быстрыми и резкими волнами. Ренджун помнит и разноцветные ракушки, и берег, и горячий песок под мокрыми ногами; помнит свою тонкую майку, зеленую, как только появившаяся в мае трава, кепку и пакетик со собранными камешками; помнит тонкий и стройный силуэт женщины вдалеке, машущей ему рукой, а затем внезапно пропадающей, будто бы ее и не было. Ренджун, кажется, помнит все едва значимые мелочи, но не помнит ничего большего — такого, что другие, наверное, зовут воспоминаниями о моментах, людях и эмоциях. Посмотрев вниз из любопытства (и наивной попытки пересилить свой страх), Ренджун замечет Минхена, сидящего на скамье, щурящегося и пытающегося понять, кто ему машет с четвертого этажа. Это забавляет Ренджуна настолько, что уголки его чуть пухлых губ приподнимаются в солнечной и доброжелательной улыбке — все-таки Минхен — единственный, с кем он хотя бы немного общается и подпускает к себе близко. И это важно для него, наверное, потому что так бы он точно завял в своей комнате, как самые-самые красивые цветы в тех вычурных бабушкиных горшках. Он спешно отходит от окна и и также быстро спускается по лестнице, попутно крикнув бабушке резкую фразу «Скоро вернусь», которую она даже вряд ли услышит. Ренджун обувается в свои любимые заношенные желтые, как ароматные подсолнухи, кеды и выходит на улицу. Город (вернее, маленькая его часть) встречает Ренджуна невыносимой жарой, летающими бабочками вокруг выращенных цветов и Минхеном с мороженым, кажется, вкуса карамели — Ренджун, честно, ее терпеть не может. — Я думал, что ты никогда не выберешься из дома, — говорит Минхен, встречая Ренджуна, который только что подошел к скамье. — Сегодня очень жарко, но мне нравится, когда солнце такое яркое и палящее, — он говорит это просто так; просто так, потому что ему хочется говорить и о погоде, и мороженом вкуса карамели, и о том, что в магазине закончилась ванильная газировка, но совсем не хочется о чувствах и глубоких эмоциях — Ренджун знает, поэтому никогда и не просит. — Сегодня первое июня, — Ренджун смотрит на небо, подмечая, что сейчас облака похожи на его рисунок ракеты — так, будто это он их нарисовал своими тонкими пальцами, измазанными красками. — Я не мог не выйти в первый день лета. Это как традиция — каждое первое число встречать месяц вне дома, — добавляет он, не обращая внимания на то, что Минхен смотрит на него в упор, словно хочет что-то спросить. Ренджун усаживается рядом с Минхеном, запрокидывает голову назад и поднимает руку вверх, пальцами будто повторяя расплывчатые узоры облаков. Он думает, что Минхен до жути странный и слишком непонятный, слишком сложный: в один момент он говорит без умолку, а потом — беспробудная тишина, перемешивающаяся с затянутым молчанием; и в глазах у него всегда как-то очень пусто настолько, что Ренджуну становится грустно от того, что он, вроде как, подпускает его к себе, но Минхен все равно остается чересчур далеко. Минхен — книга на иностранном языке, не имеющая ни перевода, ни чего-то, что могло бы помочь ее прочитать — только если самому выучить язык. Он не загадочный и не печальный, как самые грустные и красивые песни, а наоборот — улыбчивый, теплый и открытый, даже будто отламывающий от своего сердца кусочки для каждого, кому это нужно. Но Ренджун никогда не берет у него ни кусочки сердца, ни все то тепло, которое Минхен готов раздать, не думая, что ему нужно что-то в ответ. Потому что Минхен и так слишком разбитый для того, чтобы чем-то жертвовать — Ренджун почему-то в этом уверен. — Молчишь, потому что хочешь поговорить о погоде? — вопрос остается без ответа; остается совершенно пустым и будто застывшим в воздухе, поскольку Ренджун даже не смотрит на Минхена; не смотрит хотя бы мимолетным взглядом, но это нормально и привычно, потому что Ренджун любит смотреть только на звезды и небо — Минхен помнит и поэтому продолжает: — Обещали всего лишь шестнадцать градусов, а на деле термометр показывает все двадцать пять, представляешь, — Ренджун впервые поворачивает голову, смотрит неоднозначным взглядом, и Минхен теряется (то ли от смущения, то ли от неожиданности). — Разговоры о погоде намного лучше, чем разговоры о чем-то другом, — отвечает Ренджун и смеется с выражения лица своего собеседника — кажется, Минхен настолько не привык к его такому поведению, что все происходящее выглядит нелепой сценой из какой-нибудь неинтересной комедии. — Ты будешь скучать, когда я уеду? — Минхен меняет выражение лица на задумчивое и отдаленное, будто бы слишком неуверенное, и между ними нависает тягучее молчание. Минхену хочется сказать так много всего прямо сейчас: о том, что внутри так пусто, так одиноко, что все кости сжимаются от боли; о том, что без Ренджуна и солнце в этом городе совсем-совсем не такое, и мороженое абсолютно не имеет вкуса, и его любимая рубашка с цветами становится некрасивой, потертой, безликой. Он думает, что Ренджун привносит в это лето новые-новые краски, как и в любое время года, будто бы в какой-то прекрасный рисунок, а без него холст так и остается пустым. Но Минхен так и продолжает молчать; молчать, образовывая из собственных мыслей и чувств глубокие, перетянутые сети, из которых никак не выбраться, потому что они — путаница и вереница воспоминаний о том, что так сильно гложет где-то под сердцем (грустным, печальным, на осколочки разбитым). Ренджун, не дождавшись ответа, который ему не особо был и нужен — он и так все знает, — встает со скамьи и, робко улыбаясь, идет домой, оставляя после себя шлейф солнечных лучей и какую-то летнюю тоску. И Минхен думает, что, конечно же, будет по нему скучать.rhodes — the lakes
День проходит быстро и незаметно — так, будто он где-то глубоко затерялся, из-за чего все минуты пробежали от паники за одну секунду. Ренджун собирает чемодан поздно вечером, когда уже начинает смеркаться, а небо гаснуть, как дешевые свечи или маленький-маленький огонек от костра. Он складывает с собой совсем немного одежды, заполняя большее количество места записками, рисунками и карандашами; в небольшой кармашек он кладет подарок Минхена на его день рождения — брелок с телескопом — и, подержав его недолго в ладонях с теплой улыбкой, Ренджун решает, что обязательно должен привезти ему что-нибудь из Канады. Часы пробивают десятый час, когда бабушка желает Ренджуну доброй ночи и уходит спать, оставляя его наедине со своими мыслями. Он размышляет о предстоящей поездке, о сложенных вещах и о том, что в Канаде, наверное, очень жарко и душно. Ренджуну даже на секунду кажется, что сейчас все словно замерло и потеряло движение — только лишь слышно, как бьется его глупое сердце где-то в груди. Потому что ему кажется, что без Минхена там будет уныло, а одноклассники и любимый учитель никогда не смогут заполнить пустоту внутри. Как он без Минхена? Без его невкусной карамели, дурацких и неуместных шуток, растрепанных волос, ванильной газировки; без его грустной улыбки, опущенных плеч, когда он на что-то обижается, и удивленного взгляда из-за необычного и непривычного поведения Ренджуна. Минхен же — и июнь, и июль, и август, и все месяцы одного большого, долго идущего года. Наверное, Ренджун тоже будет по нему скучать, как по далеким звездам, ведь без Минхена все внезапно теряет цвет. Без Минхена время останавливается. Ренджун укладывается спать в свою кровать, постельное белье которой пахнет порошком, немного отдающим ароматом ягод — бабушка пользуется слишком стойкими (и приятными) духами. Он заводит будильник на шесть часов утра и закрывает глаза, надеясь, что сегодня ему не приснится пропасть, глубокое море или собственное удушение, от которого становится так страшно и больно, что Ренджун больше никогда не хочет видеть сны (кроме тех, в которых звезды находятся очень близко к нему). Веки начинают тяжелеть, и Ренджун засыпает через несколько минут, даже не посмотрев по привычке на звезды и сегодняшнюю яркую луну. Ему снятся кроны зеленых и высоких деревьев, морское побережье и звуки чаек, находящихся где-то неподалеку. Он, юный и беззаботный, бежит по мокрому песку, наступая на камни и ракушки, падает и разбивает коленки, а потом — приглушенный звук, расплывчатые силуэты, невнятная речь, слезы и сильный-сильный ветер. Ренджун начинает кричать от того, что рана слишком кровоточит, но никто не приходит на помощь. Он встает и продолжает куда-то бесцельно бежать, будто бы надеясь отыскать спасение, но снова и снова спотыкается, разбивая коленки еще больше. Ренджуну вновь страшно до боли, сжимающей горло в тиски, до усиленного сердцебиения, до горьких слез, словно тоже разбивающихся от удара. Он кричит, кричит, кричит, но ничего не происходит — все становится только приглушеннее, размытее и страшнее. И темнота опять окружает его полностью, оковывая воображаемыми цепями и не позволяя выбраться. Ренджун не может проснуться даже тогда, когда слышит, что будильник назойливо звенит несколько раз; он слышит все, но выбраться отсюда никак не получается, пока обеспокоенная бабушка не начинает трясти его за плечи и в панике кричать, чтобы он скорее открыл глаза. И пусть сердце бьется, и пусть пульс есть — Ренджун плачет во сне, быстро дышит и сжимает одеяло со всей силы. Но он открывает глаза и, плача, трясущимися руками обнимает бабушку со всей силы. Кошмар снова не заканчивается; он продолжает идти по кругу, и Ренджун не знает, когда этот круг разорвется окончательно. — Все в порядке, Ренджун, не плачь, — до жути печальным и тревожным тоном произносит бабушка, обнимая внука в ответ и поглаживая его по мягким русым волосам. — Тебе снятся кошмары? Хочешь, никуда не поедешь? — Ренджун отрицательно машет головой, выбираясь из объятий женщины и вытирая слезы краем своей кофты. — Они все как будто связаны, и мне так страшно, — отвечает Ренджун, вставая с кровати следом за бабушкой и бросая взгляд на окно: издалека виднеется рассвет, переливающийся персиковыми и тускло-оранжевыми оттенками, как у засохших акварельных красок, что напоминает ему старые картины в музеях. — Но все хорошо, я должен поехать. К тому же, я буду не один и, если что, мне помогут, — он смотрит на бабушку, стоящую в дверном проеме и слабо улыбающуюся, и улыбается ей своей уставшей, измотанной улыбкой в ответ. После того, как бабушка уходит из из комнаты, Ренджуну становится тревожно и чересчур грустно — кажется, будто эти чувства разъедают его изнутри, ломают на кусочки, складывают из него какую-то до жути печальную картину. Он садится на край кровати и прикрывает глаза, обдумывая сегодняшний сон: ему снилось море, мокрый песок, чайки и бушующие волны. Он уже это где-то видел — Ренджун уверен — и это остается неразгаданной мыслью где-то в сознании, потому что он не понимает, почему он так в этом уверен. Поэтому в голове — море, море, море и глупая, жгучая тревога, болящая в солнечном сплетении. Утро тянется медленно и как-то тяжело, оставаясь на душе неглубокой вмятиной, пятном от краски или, может быть, осадком. Ренджун делает все то, что выполняет обычно: завтракает, умывается и смотрит в окно, наблюдая за тем, как солнце постепенно становится снова ярким-ярким, по-настоящему летним. Потому что оно восходит, и рассвет постепенно расплывается в голубое и безоблачное небо — такое, какое всегда хочется чем-то дополнить; дополнить узорами, рисунками, оттенками, разноцветными красками, которые Ренджун так искренне любит. В семь тридцать утра Ренджун, попрощавшись с бабушкой и взяв с собой свой небесно-голубой чемодан, едет на такси до аэропорта, где его позже встретит учитель по астрономии и еще несколько ребят. Через окно автомобиля все внезапно и слишком быстро начинает ускользать: деревья размываются сумбурными силуэтами, а солнце на этой дороге, по которой они едут, виднеется совсем едва — Ренджуну кажется, что оно угасает, чахнет и вянет засыхающими бликами. Такая атмосфера нагнетает, давит и душит (не так, как во сне, а как-то по-другому), что побуждает его надеть наушники и включить что-нибудь на своем плеере.daughter — numbers
Ренджун думает о Канаде, как о чем-то далеком, но отчего-то близком, родном, уютном, словно она — старый знакомый, в доме которого всегда хорошо, спокойно и можно спрятаться от страхов. Ему кажется, что солнце там совсем-совсем другое, трава выглядит иначе, а (ночное) небо — что-то непривычное, завораживающее, будто бы оно там не такое, как здесь, в этом странном городе, а особенное, может быть, даже настоящее. И ему так хочется увидеть все это своими глазами; хочется прочувствовать, сохранить в памяти, как найденную драгоценность, и никогда-никогда не забывать. Когда они приезжают в аэропорт, Ренджун расплачивается за поездку, вежливо улыбаясь, и выходит, направляясь в само здание. В нем находится много спешащих, рассеянных и постоянно куда-то направляющихся людей, что пугает его — Ренджун не любит толпы, потому что ему начинает казаться, будто он тонет и теряется в этих быстрых движениях. Но, не успев он сделать и шага, к нему подходит учитель и трое ребят с искрящимися глазами и широкими улыбками — кажется, даже не поддельными. Взрослый мужчина одет, как и всегда, строго и четко, будто бы его повседневный стиль такой же, как и в рабочее время: идеально выглаженные брюки и рубашки, белые носки, блестящие кожаные туфли с заостренным носом. У Ким Донена — вроде бы, его зовут именно так — красиво ухоженные черные волосы, чуть пухлые губы и тонкие пальцы — Ренджун это заметил, когда увидел, как тот курит на заднем дворе школы, где это, кажется, даже запрещено. И выглядит он всегда слишком хорошо, будто бы даже не по-настоящему, но от его пронизывающего взгляда Ренджуну становится как-то тяжело и неловко. Потому что кажется, будто Донен знает о тебе каждую мелочь, даже если на самом деле это не так. — Рад видеть тебя, Ренджун, — мужчина улыбается, похлопывая его по плечу и смотря прямо в глаза, словно пытаясь отыскать там что-то важное. — Многие в итоге отказались от поездки, поэтому сегодня нас мало, но я надеюсь, что все пройдет славно, — добавляет Донен, поворачиваясь в сторону учеников и снова широко улыбаясь, что кажется Ренджуну чересчур смущающим и, наверное, странным. Потому что разве люди улыбаются настолько широко просто так? Из людей, которые поехали вместе с ним, Ренджун знает только Донхека — мальчишку, что всегда носит с собой книги, фломастеры и цветные пластыри. Но почему-то он кажется ему необычным, может быть, даже будто бы отдаленным от этого мира. Ибо взгляд у него всегда словно изучающий, понимающий и сочувственный, действия скромные и неуверенные, а слова до жути тихие и наполненные тоской — такой, от которой вроде бы и грустно, и хорошо, будто бы она стала привычной, будто бы она принадлежит Донхеку (и без нее он — не он). Ренджун помнит, что Минхен о нем много рассказывал: о том, что Донхек любит комиксы, грустные фильмы и музыку; музыку особенно; помнит, что Минхен звал его часто гулять, в кафе и даже на выставки в музеи, но он соглашался только на походы в парк, чтобы собирать цветы и листочки; помнит, что Минхен в него, кажется, до быстрого биения сердца, потеющих ладошек и неуверенно опущенных глаз влюблен — так сильно, что Ренджун его эту глупую-глупую влюбленность чувствует полностью всей своей душой; помнит, что Донхек не любит его в ответ. Через несколько минут они все вместе садятся в большой и новый самолет, и Донхек совершенно внезапно оказывается рядом с Ренджуном, что он замечает уже позже. Они не разговаривают ни тогда, когда предупреждают о мерах безопасности, ни тогда, когда самолет взлетает, и из маленького окошечка виднеется много-много больших облаков и голубое нежное небо. Ренджун не летал никогда раньше, поэтому сейчас он пристально разглядывает его вблизи, вспоминая, как он увидел рисунок ракетки совсем недавно на нем. — Хочешь чипсы? — резко прерывает молчание Донхек, обращаясь к нему и держа в руках упаковку лакомства, на что Ренджун удивленно смотрит и молчит. — Просто предложил, ничего такого, — поясняет он, будто бы прочитав во взгляде собеседника множество вопросов, на которые почему-то ему нужно ответить. — Давай, — отвечает Ренджун, когда Донхек раскрывает пачку и протягивает ее с едва слышимым «Угощайся». — Спасибо, — он говорит это как-то слишком неуверенно, из-за чего Донхек усмехается и опускает голову вниз, потому что все это — точно неловкий момент, который ставят в театрах сатиры — он уверен. Они продолжают лететь в немом молчании, поедая чипсы из одной упаковки, а потом и вовсе слушая музыку из одних и тех же наушников, потому что Донхек забыл свои в чемодане. И эта мнимая близость сейчас Ренджуну кажется даже немного нужной, словно ему не хватало именно в этот момент разговоров без слов, а лишь через любимые песни и красивое-красивое небо, которого хочется коснуться ладонью. Поэтому он даже не против того, чтобы сегодня он побыл с кем-то близким, будучи на расстоянии и полном незнании друг друга. Пока они летят, Ренджун узнает, что Донхек, оказывается, любит все жанры музыки, но больше — что-то, что вызывает чувства. Но узнает он это не потому, что ему сказали об этом, а потому, что Донхек просит переключать и оставлять определенные песни, а Ренджун слишком внимательный и чуткий, чтобы не обратить на это должного внимания. Ведь через самые маленькие действия и слова можно по-настоящему понять человека, заглянуть к нему в душу — Ренджун знает это, кажется, благодаря Минхену, который напрямую мало что о себе рассказывает, особенно о чувствах, что разрывают его сердце в клочья. Ренджун вспоминает, как однажды, когда солнце угасало за горизонтом, будто бы тая огненными оттенками, Минхен впервые сказал, что ему очень больно; больно не так, когда разбиваешь костяшки, падаешь с велосипеда или случайно царапаешь кожу, а так, когда в сердце все колется, разрушается, скребется неистово. И боль эта совсем-совсем, кажется, неизлечимая, будто бы даже вечная — наверное, такая же, как необузданная вселенная. Минхен тогда даже не посмотрел на Ренджуна после — только неловко засмеялся, может быть, от того, как все это странно и тяжело. А потом просто начал рассказывать про то, что он купил новый скейтборд и музыкальные пластинки по распродаже; начал рассказывать про все-все, но не про свою боль. Тогда Ренджуну впервые тоже стало больно. В самолете время словно замирает — Ренджун это подмечает, когда за окном темнеет, а Донхек сладко засыпает на его плече. Небо сейчас кажется глубокой пропастью, неукротимой темнотой, которая будто бы поглощает, изнуряет и охватывает в свои острые, как иглы, объятия. Они летят на высоте около десяти тысяч метров, пока люди теснятся и суетятся в узких, переполненных городах (и снова совсем не смотрят на небо — только если иногда и мельком). И Ренджуну почему-то кажется, что находиться так далеко от земли — страшно, грустно и мрачно. Но если ему страшно сейчас, то каково тем, кто летает в космос? Ренджун думает, что в космосе очень-очень одиноко — настолько, что, наверное, начинаешь скучать по всему, что было на земле и дома: по цветам в вычурных горшках, по палящему солнцу, по изрисованным салфеткам и даже по толпам людей (хотя по ним меньше всего). Он мечтает побывать там, где-то во вселенной, но так боится, что потеряет все самое ценное за эти сотни тысяч световых лет. Поэтому Ренджун не готов променять эту землю, пусть и изношенную, измотанную, истерзанную, на пустоту, черные дыры и разноцветные галактики; не готов променять свой дом на неизвестное и бесконечное пространство; не готов оставить от себя совсем-совсем ничего.the xx — angels
Они прилетают в Канаду, прохладную и тоскливую, поздно ночью и она встречает их холодом, пробирающимся под легкую одежду, свежим воздухом и (громкой) тишиной. Ренджун останавливается на пару секунд и смотрит на небо, будто бы проверяя, какое оно здесь: грустное, серое, унылое или, может быть, даже ненастоящее, искусственное? Он прикрывает глаза и вдыхает канадский вечерний воздух. «Совсем другой», — думает Ренджун, улыбаясь краешком губ. — Организация арендовала нам дом на все лето, — внезапно произносит Донен, кладя руку на плечо Ренджуна, чем пугает его до пробегающих по телу мурашек. — Ты чего? — учитель смеется и указывает всем пройти до заказанного автомобиля, пока Ренджун же остается в недоумении и решает, что Донен и вправду слишком странный — наверное, просто непонятный ему (и, возможно, другим тоже). В автомобиль Донхек снова садится рядом с Ренджуном, через пару минут вновь засыпая на его плече и держа в руках свой потертый черный рюкзак. Ренджун наблюдает за видом из немного грязного окна: ночной Квебек — точно другой город, словно нарисованный на полотне художника старыми засохшими красками, заканчивающимся маслом или, может, чересчур густой гуашью. Улицы выглядят пустыми, но заставленными фонарями и неоновыми вывесками, которые почему-то хочется запечатлеть на фотопленку. Но Ренджун сохраняет этот миг глазами; глазами, переполненными какой-то неподдельной надеждой на лучшее лето за всю его жизнь. Ночью, сидя в автомобиле, минуты пролетают незаметно, ускользая из-под наблюдения, как расплывчатые силуэты. Поэтому они добираются до арендованного дома всего лишь за час, прошедший, как одна секунда. Донен что-то упорно объясняет и рассказывает ребятам из школы, пока они с якобы интересующимися глазами внимательно его слушают. Но Ренджун полностью погружен в свои мысли: он размышляет о Канаде, о Квебеке, о Монреале и даже о Гатино; он думает, что очень хочет увидеть море, а еще посмотреть на звезды с побережья; очень хочет побывать за эти три месяца везде, откуда можно взять частичку для заполнения пустоты в сердце; хочет сохранить в памяти что-то хорошее. «Только жаль, что без Минхена» — проносится в мыслях Ренджуна, из-за чего ему становится немного одиноко. Потому что без него Канада кажется слишком пустой. — Давай жить в одной комнате? — Донхек подходит к Ренджуну и топчется на одном месте; топчется от неуверенности и от волнения смотрит вниз, сминая в руках края своей белой футболки. Но когда Ренджун отвечает с теплым тоном в голосе «Конечно, давай», Донхек поднимает взгляд и как-то робко улыбается — наверное, даже чересчур наивно и по-детски счастливо. Они выбирают спальню на втором этаже — светлую, просторную, с белоснежным, шелковистым и идеально выглаженным постельным бельем. Ренджун разбирает свой чемодан и первым делом вешает на стену плакаты и зарисовки, а Донхек — свои гербарии, атлас звездного неба и постер с какой-то музыкальной инди-группой. Он ставит на прикроватную тумбу лампу в виде звездочки, а на стол, кажется, старенький патефон для проигрывания пластинок. И Ренджун вспоминает слова Минхена о том, что они, вроде как, оба любят слушать музыку именно таким образом, а потом отчего-то улыбается грустной улыбкой. — А что это за группа? — Ренджун обращается к соседу и смотрит на недавно повешенный плакат, когда Донхек поворачивается с немым «Что?» во взгляде. — У тебя висит на стене. Я плохо вижу название, но, кажется, The Kooks, верно? — Донхек кивает и начинает что-то быстро искать в своем чемодане. — Вот, это сборник всех их лучших песен, — произносит он тихо, почти шепотом, и неуверенно протягивает пластинку Ренджуну, будто бы боясь сделать неверное движение или сказать что-то неправильное, отталкивающее. — Я его купил на свои последние карманные деньги, — Ренджун пару секунд рассматривает упаковку, читая названия песен, чтобы потом обязательно их послушать, и переводит взгляд на Донхека: он выглядит сейчас таким робким, словно драгоценный ребенок, который делится своей последней конфетой, что заставляет его сказать тоже почти шепотом «Спасибо, я послушаю». Часы пробивают второй час ночи, когда они заканчивают разбирать вещи и обустраивать спальню, делая ее уютной, теплой и комфортной, наверное, даже немного напоминающей Ренджуну его комнату дома — только здесь она более светлая и утром становится полностью солнечной. Донен же к ним больше не заходит — возможно, решает, что все уже легли спать — и не улыбается своей широкой странной улыбкой. Поэтому Донхек укладывается в кровать следом за Ренджуном, как-то томно вздыхая и смотря на потолок после того, как выключает свет. Ренджун смотрит на потолок тоже, представляя, что это ночное небо, потому что эти небольшие узоры сверху напоминают лоскуты облаков в темноте, прерывающейся светом то ли от луны, то ли от небесно-голубого фонаря на улице. Ренджуну становится отчего-то спокойно и хорошо, когда он воображает картинки предстоящих дней в Канаде: звезды, море, экскурсии, совершенно незнакомые и непривычные люди. Но внезапно беспробудную тишину прерывает неровное дыхание Донхека, который словно чего-то боится и трясется от беспричинного страха, сжимая свои вспотевшие ладошки в кулаки. — Донхек? — атмосфера накаляется и становится давящей и даже какой-то холодной, как в морозном декабре — только иначе, страшнее. — Донхек, что такое? — взволнованно спрашивает Ренджун, привставая и смотря на кровать, находящуюся рядом: в темноте кажется, будто Донхек спит и совсем не шевелится, но по дрожащим рукам и тихим всхлипам становится ясно, что он, кажется, совсем не может уснуть. — М-мне страшно, — дрожащим, испуганным и совсем-совсем неуверенным голосом отвечает Донхек после повторного вопроса Ренджуна. — Я боюсь темноты и никогда не сплю без света, поэтому ношу с собой свой ночничок, — продолжает он, вытирая краешком рукава пижамной кофты свои маленькие и хрупкие слезы, стекающие по щекам. — Но я подумал, что тебе будет мешать свет, поэтому я не включил, — его голос звучит таким обиженным и расстроенным, как у боязливых детей, у которых отобрали что-то важное, и поэтому Ренджун молча подходит и включает тот самый ночник Донхека в виде звездочки. Растерянное «Спасибо», сказанное Донхеком дрожащим и нерешительным полушепотом, растворяется в тишине, когда он закрывает глаза и, кажется, начинает засыпать. Ренджун же не спит и ждет, чтобы дыхание его нового соседа выравнилось, а ладошки перестали слегка подрагивать от утихающего страха. Поэтому он снова и снова погружается в свои мысли, в которых тонет каждый раз, словно в глубоком (быть может, не имеющим дна) море. Потому что он думает и о людях, и о звездах, и даже о том, что в космосе, наверное, очень-очень красивые закаты — он уверен, что они точно лучше, чем на земле. Но через пару минут он все-таки закрывает глаза и теряется в собственных сновидениях, как в необузданном пространстве. Он видит палящее и жаркое солнце, раздвигая его лучи ладонями и образовывая яркие блики, а потом — снова море, крики чаек, морской ветер, развевающий пряди волос в разные стороны. Ренджун сидит на горячем песке, смотря на свою ранку на коленке и клея на нее откуда-то взявшийся пластырь; на нем — шорты цвета хаки и белая-белая, как только выпавший в начале декабря снег, рубашка. И пока он заклеивает царапины и синяки, кто-то кладет руку на его плечо. Ренджун чувствует это прикосновение: оно внезапное и резкое; оно теплое, как объятия бабушки, и какое-то взволнованное, словно пытающееся передать что-то или разрушить тишину. Он пытается обернуться, посмотреть на человека сзади, но ничего не получается — кажется, что он будто бы прикован, связан цепями, нитями и сетями. Ренджун пытается задать десятки вопросов о том, кто там, что тебе нужно, зачем ты здесь, но морские волны начинают сильно бушевать, заглушая звук, и он не слышит ничего, кроме шума моря. Хватка становится тяжелее, и человек сзади вместо легкого касания проводит рукой по плечам, начиная сдавливать шею. Ренджун чувствует, что он задыхается; задыхается от того, что неожиданно оказывается в тех бушующих волнах и у него никак не получается глотнуть хотя бы кусочек воздуха; хотя бы совсем-совсем немного, чтобы не утонуть. Но вместо этого он глотает воду и падает, как хрупкий хрусталь, на дно, которое заполняется беспросветной темнотой. Ренджуну вновь страшно настолько, что не получается ни всплыть на поверхность, ни куда-нибудь убежать. Дышать становится невозможно. Он теряет сознание. Но Ренджун резко открывает глаза, тяжело и быстро дыша, и видит перед собой Донхека, который обеспокоенно на него смотрит, сидя на краю кровати и держа в руках стакан с водой. Он не понимает, почему этот кошмар закончился так резко, обрывисто и непонятно, ведь он же умер? Или он и не умирал вовсе? Ренджун помнит то касание, те бушующие волны и то самое морское дно, как реальность, как частицу своей жизни. И от этого становится до быстрого биения сердца тревожно и волнительно, из-за чего он дрожащими руками берет стакан из рук Донхека и выпивает воду за несколько секунд. — Ты кричал, и я испугался, поэтому уже даже хотел тебя разбудить, — Донхек говорит это как-то очень грустно и печально, потому что, наверное, ему тоже стало очень тревожно. — Тебе снилось что-то очень плохое, да? Не бойся, это был просто сон, — он смотрит на уставшего и измотанного Ренджуна и слабо улыбается, словно давая понять, что все действительно хорошо. Речь Донхека прерывает вошедший Донен, который с широкой улыбкой говорит что-то о том, что все экскурсии запланированы на следующую неделю, но ни Донхек, ни Ренджун особо не вслушиваются в его слова — каждый думает о своем. Поэтому когда он уходит, они смотрят друг другу в глаза, будто бы разговаривая без слов, и расходятся выполнять свои дела. Ренджун быстро умывается и одевается в легкую белую рубашку и шорты, чтобы выйти на улицу и пойти в ближайший парк отвлечься от нагнетающих мыслей и тяжелого ощущения после сегодняшнего сна.missio — i run to you
Утренний Квебек кипит быстрой жизнью, и кажется, будто солнце нависает над верхушками деревьев, крышами зданий и спешащими людьми. Ренджун выходит из дома, попутно прощаясь с Доненом и теми, кто сидит на первом этаже, и словно вдыхает в себя летний воздух. Он чувствует аромат цветов; чувствует, как пахнет свежевыпеченным хлебом из соседней пекарни, как кто-то поедает сладкое мороженое, из-за чего он сразу же вспоминает о Минхене и его невкусной карамели. Ренджун, не имея точного направления, идет куда-то вперед, рассматривая красивые архитектурные строения, маленькие ларьки и людей, разговаривающих на отточенном французском. Он думает, что все это прямо сейчас выглядит так изящно, так изыскано, что непременно хочется обязательно снять какой-нибудь фильм об этом городе и об этом моменте. Потому что летняя Канада — что-то чересчур невероятное, прекрасное, такое живое, из-за чего кажется, будто все это и вправду не по-настоящему (или, может, написано в какой-нибудь хорошей книге). Ренджун думает, что Минхену здесь бы точно понравилось; понравилось настолько, что не захотелось бы отсюда никогда уезжать и проводить каждое лето в этом душном и жарком городе. И, на самом деле, Ренджун безбожно тоскует по Минхену прямо сейчас, в этот момент, всегда; тоскует по их посиделкам на лавочках и разговорах обо всем на свете; тоскует по его иногда скверному характеру и грустной улыбке. Потому что он всегда улыбается печально и грустно-грустно, а смотрит так, что сразу хочется ему подарить каждый миллиметр своего (пустого) сердца. Ведь он считает, что ни к кому не привязан и ни от кого не зависим, но Минхен — большое исключение в совсем маленьком правиле; он — его спасение, уют и друг, наверное, даже настоящий, хоть и отдаленный на какое-то расстояние. Но Ренджун думает, что это расстояние — ерунда и глупость, потому что Минхен для него все равно остается ближе всех на свете, хоть он и уверен, что на этой планете никто не способен подобраться к нему близко настолько, чтобы он начал доверять. Доверяет ли он Минхену вообще? Ренджун, щурясь, останавливается возле входа в парк и смотрит на пылкое солнце — кажется, что оно сейчас расплавится, рассыпется или упадет с грохотом и неприятным треском. Он вспоминает, какое солнце там, дома, и думает, что в Квебеке оно намного лучше, теплее и жарче. Канада совсем-совсем другая, наверное, даже, может быть, придуманная кем-то специально, детально обработанная, нарисованная. Здесь и узкие улицы, и пекарни, и даже самые небольшие ларьки кажутся чересчур идеальными и наигранными, а люди — светящимися и отчего-то предельно улыбчивыми, не такими, какими всегда были в глазах Ренджуна. Он медленно плетется по чистому асфальту, тянущемуся темной линий вдаль, к горизонту, виднеющемуся лишь едва, стараясь не вспоминать сегодняшний сон. Потому что в голове лишь мысли о кошмаре, страшном, мучительном, ужасающем, а в сердце — тоска и пустота, одновременно утопившиеся в том же море, на дне которого Ренджун тонул во сне. Тогда, когда он спал, казалось, что он действительно исчезает бесследно, как маленькие песчинки, как одна из сотен тысяч звезд на небе, как его воспоминания о, наверное, беззаботной юности; казалось, что от него совсем-совсем ничего не осталось. Почему-то Ренджун вспоминает о своем детстве, но в мыслях все размывается и будто бы тает — он не помнит ничего. Видит лишь кусочки своего торта на семилетие и то, как он задувает свечи в разноцветном праздничном колпачке; видит рождество, яркие огни гирлянды, подарки под елкой, которая совсем не пахла хвоей — Ренджун это тоже почему-то помнит. Но что было потом? Какие подарки, праздники, люди, взгляды? Кто обнимал его, когда было страшно, держал за руки, когда было до дрожи волнительно? Ренджун предполагает, что это, наверное, нормально — не помнить свое детство, ведь так бывает у многих, но разве все это должно быть именно так? Он подходит к одной из лавочек, расставленных вдоль аллеи, и замечает неподалеку мальчишку, кормящего с широкой улыбкой голубей; мальчишку, одетого в коричневые шорты чуть ниже колена, белоснежные гольфы с рюшами, берет и тонкую полупрозрачную блузу. Ренджун наблюдает за тем, как счастливо, радостно и искренне он светится — кажется, будто солнце гаснет рядом с ним. И почему-то Ренджуну хочется заговорить с юношей на своем ломаном французском, улыбнуться ему в ответ и угостить каким-нибудь мороженым (даже если вкуса нелюбимой карамели). Когда Ренджун направляется к нему, он чувствует себя каким-то маленьким ребенком, стесняющимся подарить человеку полевые цветочки; и тело его слегка трясется от волнения, и руки он вертит то в карманах, то просто перебирает края одежды, когда все-таки подходит и, пусть неуверенно, коряво, стеснительно, но разговаривает. Мальчишка же смотрит на него удивленными глазами, смеется и улыбается, объясняя, что он знает корейский — Ренджун отчаянно пытался сказать, что совсем плох в языках, особенно во французском. — Мне тоже нравится кормить голубей, — Ренджун присаживается на корточки рядом с Джемином — так зовут этого юношу — и бросает птицам кусочки хлеба. — А еще бродячих кошек, — он поднимает взгляд на своего нового знакомого и слабо улыбается, кажется, от неловкости. — Возле моего дома часто бегают кошки, и я их всегда кормлю, даже имена им дал, — говорит Джемин, будто бы читая во взгляде Ренджуна предстоящие вопросы, и продолжает: — Одну я назвал Евой, а другого кота зовут Адам. Он очень ласковый, — Джемин улыбается и немного стеснительно опускает взгляд вниз, когда замечает, что хлеб закончился. — Хочешь, сходим к ним? Ренджун считает, что это предложение Джемина странное и необычное, ведь они же знакомы всего пару минут, но почему-то он вызывает какое-то неподдельное доверие своими добрыми глазами и радостной улыбкой, напоминающей яркое-яркое солнце. И кажется, что он, такой искренний и живой, словно делится чем-то сокровенным, личным, каким-то особенным, приглашая Ренджуна пойти кормить его любимых уличных кошек. «Как можно ему отказать?», — думает он, все-таки соглашаясь, из-за чего на лице Джемина появляется нежная, как душистые одуванчики, улыбка. Они идут в неизвестном для него направлении в пустом молчании, пока он не начинает рассказывать о своем приезде в Канаду, об астрономии и том, какое в Квебеке жаркое солнце. «Не то что в моем городе» — фраза будто бы растворяется, и Джемин думает, что, наверное, у Ренджуна дома и вправду все совсем-совсем иначе. Неловкость между ними нависает сильнее, когда говорить приходится Джемину, а ему нечем даже поделиться: у него нет историй про звезды, переезды, интересные науки — только про прогулки в одиночестве и бродячих кошек (хотя он все равно больше любит собак). Джемин отдаленно улыбается и совсем не смотрит на своего собеседника, обращая внимание только на высокие деревья, клумбы с ароматно пахнущими цветами и разноцветные вывески. Он рассказывает об искусстве, которое у него застыло в сердце, будто краски на старой палитре; рассказывает, что мечтает об Амстердаме, особенно зимнем, когда хлопья снега кружатся, разлетаясь в разные стороны, а снежинки тают в горячих ладонях и инеем застывают на ресницах (длинных, чуть подкрашенных маминой тушью). Когда они проходят очередной музей, Джемин говорит, что без чувств нет творчества, а Ренджун грустно соглашается, кивая головой, — действительно же нет. И все кажется таким бессмысленным, когда совсем ничего не чувствуешь, разрушаясь изнутри от той пустоты, что завладела сердцем полностью — Джемин знает это не понаслышке, а потому уверяет, что чувствовать слишком много намного лучше, чем не ощущать ничего. Потому что в моменты горькой на вкус, как таблетки-пустышки, апатии кажется, что ты даже не существуешь вовсе; кажется, что тебя попросту нет. Через некоторое время они доходят до дома Джемина и он радостно зовет уличных кошек, доставая из пакетика заранее купленный корм — вроде бы, он носит его с собой постоянно. Джемин насыпает еду на пакетик, гладит и чешет животных за ухом, из-за чего они игриво мурлычут и ластятся к нему. И Ренджун в этот момент думает о том, что у Джемина по-настоящему доброе сердце, а еще очень-очень мягкое, золотое и наивное, стремящееся подарить кусочки своего тепла и света каждому. — Ева выглядит неважно в последнее время, я переживаю за нее, — расстроенно произносит Джемин, поглаживая кошку и поднимая взгляд на Ренджуна. — Я бы хотел забрать их домой, но мама против, — Ренджун чувствует эту печаль и в голосе, и в сердце Джемина, когда он говорит все это; чувствует, что ему так тяжело смотреть на этих бедных животных, о которых хочется заботиться. Но ни он, ни Джемин не могут ничего сделать, чтобы им помочь, и из-за этого у обоих внутри образовывается какая-то болезненная ранка. — Покажешь мне Квебек? — Ренджун меняет тему, чтобы атмосфера не наполнялась печалью, и гладит пушистую кошку, пока она обнюхивает его, убеждаясь, что он не чужой. — Я сегодня здесь только второй день и ничего не знаю, — Джемин кивает и, оставляя корм Адаму и Еве, хватает Ренджуна за руку и с улыбкой его куда-то ведет (Ренджуну, честно, кажется, что в какой-то сказочный мир). Джемин показывает Ренджуну Квебек, сжимая его теплую ладошку в своей (всегда) холодной, из-за чего касания вызывают сильный контраст, будто бы двух столкнувшихся стихий. Они гуляют по всему солнечному городу, проходя мимо музеев, парка Domaine de Maizerets, здания Парламента, где они делают размазанную фотографию на мобильный телефон Ренджуна, и Джемин на французском рассказывает про свой любимый театр Théâtre Capitole. И вечером, когда день проходит словно за пару секунд, они приходят к небольшой речке, усаживаясь на зеленую и свежую траву. Небо заполняется сгустками темных и глубоких оттенков, перемешиваясь со свечением звезд и яркой-яркой луны, свет которой навевает особую атмосферу — такую, которая почему-то ощущается и внутри, и снаружи. Огни фонарей, расставленных вдоль этого маленького парка, напоминают Ренджуну светлячков: такие же маленькие, теплые и красивые. Он думает, что сейчас все кажется каким-то до жути правильным и, наверное, даже настоящим, живым, искренним. Ренджун вдыхает вечерний воздух, поедая овсяное печенье, которое они купили по дороге, и чувствует себя частицей огромной вселенной. Он же (и все люди на планете) и вправду является частицей, из-за отсутствия которой не будет работать весь механизм — ему так рассказывал когда-то Минхен. Поэтому, наверное, каждый человек находится на земле не просто так, а зачем-то и для чего-то, даже если просто для того, чтобы продавать эти овсяные печенья совершенно незнакомым людям — это же тоже важно. И Ренджун думает, что тоже должен отдавать этому миру что-то (или уже отдает — он не уверен), чтобы быть кем-то значимым, как он всегда мечтал. Джемин любуется звездами в немом молчании, поедая лакомство и, наверное, думая о чем-то своем. Его глаза сияют ярким светом и блестят, как огоньки небосвода, — Ренджун это подмечает, рассматривая его будто бы мельком и совсем-совсем тайком, чтобы он не заметил; и улыбка его, мягкая и теплая, выглядит сейчас какой-то очень нужной и важной, словно ее не хватало Ренджуну все это долгое время, которое он его не знал. Джемин, все-таки замечая на себе пристальный взгляд, поворачивается и со смехом спрашивает «Что?», а Ренджуну ничего не приходит на ум, кроме «Ты волшебный». Или, может быть, «Ты невероятный», «Ты красивый», «Ты такой прекрасный». — Почему ты решил заниматься астрономией? — как-то совсем внезапно спрашивает Джемин, вопрос которого удивляет Ренджуна, потому что прежде его никто никогда не спрашивал об этом — кажется, это не было кому-то интересно. Но Джемин же особенный, наверное, даже по-настоящему интересующийся тем, что так искренне любят другие люди (и это так ценно; так важно). — Потому что я могу бывать в космосе, будучи на земле, — он отвечает и улыбается, а затем, не следуя своей привычке, смотрит во время разговора на Джемина — ему почему-то очень хочется его разглядывать по кусочкам, по деталькам, по мелочам. — И я могу быть близок со звездами, которые на самом деле очень далеко, понимаешь? — нависает тишина, но Джемин ее прерывает тихим «Понимаю», и Ренджуну становится как-то хорошо. Когда уже совсем-совсем начинает темнеть, а улицы становятся пустыми, Ренджун и Джемин молча доходят до остановки, также молча обмениваются номерами телефонов и потом, попрощавшись, расходятся в разные стороны. Тишина впервые не напрягает Ренджуна настолько, что ему хочется как-то ее заполнить, и эта мысль оседает в его голове все то время, что он в полном одиночестве идет домой. Он думает, что с Джемином хочется и молчать, и говорить; с ним хочется делиться чем-то сокровенным, личным, совершенно интимным, потому что он вызывает какое-то неподдельное доверие своей искренней улыбкой, искрящимися глазами и тихим смехом. Ренджун думает, что это странно, ведь они знакомы всего лишь один день, но почему-то ему кажется, что их знакомство все равно имеет какое-то большое значение; он думает, что такого не было даже с Минхеном, который по-прежнему ему очень-очень дорог, но Джемин ломает все правила и установки, крушит и разрушает так, что все начинает рассыпаться. Может быть, он и вправду станет Ренджуну кем-то особенным? Кем-то по-настоящему важным? Вернувшись домой, Ренджун замечает, что свет в окнах совсем не горит, и только Донен стоит возле ограждения, кажется, держа сигарету в руках. Ренджун знает, что он курит — замечал это уже несколько раз, — но это забавляет его из-за того, что учитель Ким, вроде как, такой правильный и идеальный; такой умный, добросовестный и вежливый, диктующий правила жизни, а на деле, когда никто не видит, стоит в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутыми пуговицами сверху, чуть растрепанный и серьезный, курящий какие-то противные сигареты и выдыхающий клубки дыма в воздух, из-за чего кажется, будто его превосходный образ рушится прямо здесь и сейчас. — Почему так поздно? — монотонно, тягуче, серьезно спрашивает Донен, когда Ренджун подходит к нему и просто стоит рядом, ничего не говоря и ничем не интересуясь. — Донхек переживал, что тебя нет. Постоянно спрашивал, когда же ты придешь, — в этот момент Ренджуну кажется, что он разговаривает со своим старым и близким другом, который знает о нем каждую мелочь. Потому что Донен ведет себя совсем иначе и устало — так, будто он впервые показывает себя таким, какой он есть на самом деле. Ренджун ничего не отвечает на вопросы и заходит в дом следом за Доненом, когда он докуривает сигарету и тушит ее о грязный асфальт, топча своими идеально начищенными туфлями. «Какая ирония», — думает Ренджун, усмехаясь от того, что не понимает, почему Донен только перед ним ведет себя как-то иначе. Поднявшись по лестнице и зайдя в комнату, Ренджун видит уже спящего Донхека с тем самым включенным ночником в виде звездочки. И на секунду он думает, что нужно выключить свет, пока не вспоминает о страхах своего соседа и не оставляет его все также включенным — наверное, так ему будет спать спокойней. Приняв душ и переодевшись, Ренджун ложится спать, обдумывая все, что произошло за день; он вспоминает и бродячих кошек, и корм на пакетике, и то, как вкусно пахнет утром свежеиспеченным хлебом; вспоминает ночное канадское небо и, конечно же, Джемина — такого светлого, наивного, чистого; такого почему-то очень теплого, даже несмотря на то, что его ладошки холодные, как маленькие айсберги. Но это все, наверное, от того, что его сердце тоже, как и он сам, очень теплое. Ренджун закрывает глаза, укутываясь в большое пуховое одеяло, и засыпает. Сегодня ему впервые не снятся кошмары.